Современная болгарская повесть

У дверей нашего будущего дома Михаил язвительно сказал:

— Держу пари, этот тип бегает тебе за мелом. Угадал?

10

Пропала готовальня Семо Влычкова. Я видела ее у него на парте. Чудесная готовальня «Рихтер» с полным набором циркулей.

— Сверху клеенчатая, а внутри бархат, и для всякой штуки свое отдельное местечко, — отчаянным голосом объяснял шофер. — Не почему-другому жалко, а память у меня это о Дрездене. Жена велела купить ей туфли, а я все свои марки ухнул на эту готовальню. Я ж в этом году в техникум записался, вот и решил: сначала мне послужит, а потом дочкам.

Мариан Маринов сидел рядом с Дочевым, сжавшийся и напряженный, как звереныш. Я нарочно не взглянула в его сторону, да и весь урок старалась смотреть на него не больше, чем на других.

Стиснув в руках журнал, стояла я перед своей группой. Кто-то из них вор… У меня мурашки побежали по спине, когда я подумала, что в эту самую минуту он тоже смотрит на меня.

Я не знала, что делать.

Когда-то у нас в классе пропала авторучка. Учитель рассердился и заставил нас встать рядом с партами. До сих пор помню его слова: «Так, а сейчас, дети, откройте сумки!» Да, но он мог так сказать — дети! А я из-за кого-то одного не имела права оскорблять остальных двадцать девять человек, глядевших сейчас на меня усталыми, невыспавшимися глазами.

— Большое дело! — примирительно заговорил шофер. — Не стоит себе портить жизнь из-за каких-то циркулей.

Медленно поднялся Филипп.

— Товарищ Георгиева… — Он глубоко вздохнул и провел ладонью по седеющим волосам. — Вы это дело оставьте на нас. Не дети, разберемся.

Группа облегченно вздохнула. Мариан Маринов, опустив голову, рассматривал бинт на большом пальце.

После урока горноспасатель догнал меня в коридоре.

— Вы уж не на него ли подумали? Да ведь если это Маринов взял готовальню, куда он ее принесет? Туда же в общежитие, а там я бы увидел.

Я согласно кивнула, но шахтер все еще загораживал мне дорогу.

— Не Мариан это, вот что я хочу сказать! Голову даю на отрез — не он. Вы только директору ничего не говорите. Подымется шум, а мы тут сами разберемся.

В следующие несколько дней ничего не случилось. О готовальне никто не говорил ни слова, молчала и я.

— Спрашивай, — предупреждала меня Андреева. — Спрашивай на каждом уроке, а то накопишь к концу полугодия.

И я спрашивала. Стоилчо Антов ответил на тройку. Было видно, что он вообще не готовил урока и норовил уклониться от прямого ответа на заданный вопрос.

Семо Влычков получил «хорошо». Говорил он чуть бессвязно, каким-то неимоверно тонким фальцетом и то и дело вытирал лицо и шею огромным носовым платком в красную и синюю клетку… Увидев четверку в дневнике, шофер сразу же успокоился и уже своим обычным голосом объяснил:

— Да как же мне отвечать более связно, когда вчера я целый день не вылезал из машины. Я и урок этот начал готовить в Радомире, продолжил в Софии, а кончил только в Ихтимане.

Все засмеялись, но на этот раз смех тридцати сидящих передо мной мужчин не захлестнул меня горячей волной радости и облегчения. Между нами стояла маленькая черная тень готовальни «Рихтер».

Я дала им домашнее задание и на следующий день собрала тетради. Одни из них все норовили свернуться в трубку, в других между страницами были крошки табака. Верно, носили с собой и заглядывали туда каждую свободную минуту.

— Что же ты поставишь за столько ошибок? — заглянул через мое плечо Михаил.

Я не ответила. Я уже понимала, что мои отметки должны оценивать все — в том числе и бессонные ночи моих учеников.

— А мой приятель, плотник, как себя показал? — спросил опять Михаил.

Сочинение Стоилчо Антова было написано его сыном. Лучше всех оказалось домашняя работа Костадина, молчаливого парня с последней парты, чья автобиография уместилась в одну-единственную строку: «Родился в Бургасе, возраст двадцать шесть лет, вальцовщик на Металлургическом комбинате».

— Ты можешь мне точно сказать, что такое вальцовщик? — спросила я.

— У тебя и такой есть? — засмеялся Михаил. — Сказать откровенно, не очень. Один из ваших проходчиков рассказывает, что до туннеля он был вальцовщиком, у него на руке шрам от ожога. Целыми днями без умолку кидает соленые словечки. Твой тоже такой?

— Нет, мой грустный.

Михаил взглянул на меня, передернул плечами, потом вынул счетную линейку и ушел в цифры. Для него цифры — самое важное, что удалось достичь человечеству. Однажды он сказал мне: «Буквы и ноты придуманы, чтобы записывать наши мысли и чувства, но запомни, что я тебе скажу: только цифры способны организовать этот мир и только они способны его разрушить, если попадут в расчеты безумцев».

Я закрыла тетрадку Костадина и попыталась вспомнив его лицо. О чем же он грустит, этот мой ученик?

Вечером было родительское собрание дневного отделения, и наши комнаты оказались занятыми. Пришлось дожидаться в коридоре, пока отцы и матери не прошли мимо нас, обрадованные или огорченные тем, что они услышали про своих детей. Хорошо, что у нас не бывает родительских собраний. Мне кажется, ни за что на свете не могла бы я возложить на плечи какого-нибудь только что пришедшего с рудника отца тяжесть горькой правды о его ленивом чаде.

Передо мной остановилась невысокая пышногрудая женщина в новом плаще и улыбнулась так, словно мы с ней давно знакомы:

— Я — жена Филиппа. Были мы как-то на базаре, а вы с вашим мужем тоже там были, и Филипп издали мне вас показал — вон, говорит, наша групповая. Уж больно молоденькая, говорю. Вот с тех пор я вас и запомнила, товарищ Георгиева.

Потом она рассказала: была на родительском собрании, младший тут у пес, вот и решила заглянуть, раз уж пришла, к филипповой преподавательнице — у нее ведь тут двое учатся. Нет, ничего особенного, просто так, познакомиться. Они ведь не в городе живут, в селе Коневцы — не очень далеко, но все же.

— За прошлый месяц, скажу я тебе, товарищ Георгиева, семь двадцать за одно электричество пришлось выложить, — проворно нанизывала слова жена Филиппа. — Я лягу спать, а он сидит, учит. Проснусь, опять учит. Муженек, говорю, будет этому конец когда-нибудь? Будет, отвечает, через пять лет. Он, мой Филипп, одно время начальником был. Хочешь верь, хочешь нет, ему даже велосипед выдали на шахте. Только другие времена были тогда. После Девятого сентября не было на шахте человека ученей Филиппа. Эти, нынешние, они уж потом появились. Те, кого он делу учил, стали инженерами. А мой опять за лопату, даром что партиец. На что тебе учиться, говорю, ведь пенсия на носу. Или в начальники метишь? И знаешь, что он мне ответил, товарищ Георгиева? Для себя я учусь, жена, чтобы эти бездельники долговязые на руднике не говорили потом — вот ты, дядя Филипп, прожил без диплома, и мы обойдемся.