Современная филиппинская новелла (60-70 годы)

Девушки. Одна девушка. Он сосредоточил на ней все свое слабеющее сознание. Мысли о ней были и сладостны, и мучительны. Она даже не знает, что я чувствую, думал он. А я знаю. Смотрю в ее глаза и знаю, что она чувствует. Она всегда так смотрит — прямо, бесстрашно, честно.

Я должен вернуться, подумал он, охваченный ужасом. Со мной все в порядке. Надо, чтобы она узнала о моей любви. Плевать на эту работу. Работу всегда можно найти. На одной работе свет клином не сошелся. Есть сотни, тысячи мест, куда можно устроиться. Я ведь очень молод. Через год, ну через два у меня будет хорошая работа. Может, тогда я смогу жениться.

Женитьба. Рай. Приют в бесприютном мире.

Дом — убежище. Маленький участок надежной земли. Семья — чем больше, тем крепче. Он — костяк семьи, эта девушка — ее душа, ее сердце.

Но у меня нет работы, нет работы, нет работы… Этот вопль эхом звенел в мозгу, и он все крепче сжимал голову руками, как будто боялся, что она разлетится на куски. Руки, которые будут обнимать, губы, которые будут целовать, глаза, светящиеся счастьем и любовью. А потом — его плоть от плоти, его дитя, продолжение его души, его силы (той, что осталась еще от войны и мира, этого двуглавого чудовища, пожирающего слабых и беспомощных).

Он вскочил с постели. Я должен выбраться отсюда, подумал он. Отец еще здесь, он еще не успел выйти за ворота больницы. Надо сказать ему, что я должен пойти домой — мне же нужно искать другую работу!

Он рванулся к окну и буквально прилип к решетке.

— Отец! — закричал он. — Подожди меня!

Он увидел, как старик медленно повернул голову (значит, услышал!) и посмотрел на его окно. Но он не знал, что отец не видел его, ибо его глаза были полны слез.

В этом слепом, невидящем движении отца было столько горя и растерянности, что молодой человек впал в неистовство. Он вцепился в решетку, начал трясти ее, потом бессильно уронил руки.

— Отец! — опять позвал он, на этот раз мягко, нежно.

Когда я вижу тебя рядом, я не вижу в твоих глазах боли, хотел сказать он. Какая ноша лежит на твоих старых плечах! Я не помню, чтобы что-нибудь заставило тебя так согнуться, так низко склонить голову, так устало опустить руки… А теперь ты даже не понимаешь, почему я здесь, за этой решеткой, не вместе с тобой. Ты не понимаешь, потому что сам ты сильный, как дерево молаве, которое вынесло столько бурь и все равно стоит!

Он еще немного постоял у окна, глядя, как отец поднял руку и сел в остановившийся автобус. Он напряженно смотрел в сторону уходящего автобуса, потом его отвлекло происходящее под окном. До сих пор он и не подозревал, что находится так высоко от земли. Он опустил глаза, посмотрел в уходящее вниз пространство. Как просто, как чрезвычайно просто можно все решить!

Впервые за очень долгое время он ощутил, как возбуждение пронизывает все его существо. Головную боль затмило какое-то странное чувство отчужденности, страх уже начал одолевать сознание… Он не стал раздумывать над своими чувствами страха, колебания. Сильнейшее возбуждение победило все остальное, и ему казалось, что он охвачен сиянием, которое ярче пламени и жарче огня.

Что это? — спрашивал он себя, дрожа, несмотря на залившую его теплоту. Что это за огонь, что за странное ощущение? Он открыл дверь (ее оставили незапертой для врача) и побежал к балкону, который почему-то тоже был не закрыт и не зарешечен. Движимый чувством, которое он не стал анализировать, и силой, о существовании в себе которой он и не подозревал, он влез на перила и взобрался на крышу.

Что это? — спрашивал тихий голосок внутри. Что это за всепоглощающее чувство силы, целеустремленности?..

Он простер руки к темнеющему небу и весь отдался возбуждению, которое вздымалось в нем волнами света и тепла. И в этом сверкающем пламени тихий голосок настойчиво спрашивал: что это? Что это?

Он посмотрел вниз и чуть было не засмеялся, увидев сквозь легкую дымку пятнышки лиц. Он не мог видеть испуганного выражения глаз, в котором смешались страх и ожидание, приковавшие этих людей к месту.

Есть ответ, продолжал свое тихий голосок. В этом пламени, в этом свете, в этом чуде можно найти ответ.

Когда же он почувствовал, что падает, падает, падает в это пространство, которое обнимает, охватывает его тысячью рук, ответ прозвучал ясно и громко.

— Свобода! — прокричал он громким и сильным голосом, не узнавая самого себя. А те, кто слышал этот смеющийся, ликующий возглас, подумали, что он вскрикнул от страха.

Нестор В. М. Гонсалес

СОЛЕНЫЕ ХЛЕБЦЫ

Перевод В. Макаренко

Обычно я ложился спать в десять вечера, а вставал в пять часов утра и начинал свой новый день. Мне было четырнадцать лет. Если бабушка не забывала, то пятнадцать сентаво для булочника с улицы Прогресса уже лежали в пустой фруктовой вазе, что стояла на буфете. И как я радовался, позвякивая монетами в кармане! Я знал, что бабушке нужны были только мягкие булочки, потому что она недавно лишилась трех зубов. Нам, детям — моим двоюродным сестрам и мне, она всегда говорила, что самые лучшие булочки — это «соленые хлебцы», которые по-испански называются «pan de sal».

Соленые хлебцы! Почему они так называются? И почему у них такой особенный вкус? Может, тут все дело в муке и особой закваске? Несмотря на то что меня легко могли оттереть от прилавка другие столь же ранние покупатели, я отправлялся в пекарню, где в это время можно было увидеть, как обнаженные до пояса люди орудовали плоскими деревянными лопатами, загружая и разгружая утробу раскаленной докрасна печи. Почему эти хлебцы коричневые, как орех? Почему они такие маленькие — величиной с мой кулак? Почему они слегка обжигают губы?.. Меня распирало любопытство всю дорогу, пока я мчался по едва освещенной улице, ощущая приятную теплоту только что вынутых из печи булочек, которые в бумажном пакете я нес домой к завтраку.

Я хорошо знал, что бабушка не будет иметь ничего против, если я откушу от одной булочки. Может быть, можно было бы откусить и побольше — пусть потом, за столом, моя порция станет немного меньше. Но мне это казалось кощунственным, я не хотел обманывать ее доверия и приносил свою покупку всегда нетронутой. Бережно неся пакет, я внимательно смотрел под ноги и обходил стороной все темные закоулки.

Единственной наградой мне служила возможность лишний раз побывать на дамбе у моря и у дома Старого Испанца. Дом этот стоял ярдах в пятидесяти от берега реки. Если прилив был низким и часть речного дна не была покрыта водой, обнажались подводные камни, усыпанные осколками бутылочного стекла, — и тогда целиком была видна каменная стена, ограждавшая двор этого дома и делавшая его похожим на замок. В лучах восходящего солнца блестели серебром крыша прачечной и садовые навесы, притулившиеся к самой стене. В пасмурные утра свет из дома просачивался сквозь бамбуковые шторы, закрывавшие веранду, и будто повисал в четырех или пяти ярдах над землей. В августе, когда приходил влажный северо-восточный муссон и выгонял всех обитателей комнат наружу, трое слуг поднимали эти шторы ровно в половине седьмого утра, и они скрывались где-то под карнизом веранды. По скрипу их блоков я узнавал, что пора собираться в школу.

В этом доме мой дедушка провел последние тридцать лет своей жизни: он служил тут, ухаживал за банановой плантацией. Три года тому назад наша бабушка овдовела. Пока дедушка был жив, я часто расспрашивал его об этом доме, и однажды я узнал, что моя одноклассница Аида — племянница Старого Испанца.

В тихие утра я слышу, как стучат ее каблучки по деревянному полу веранды, и это тоже служит мне знаком, что пора поторапливаться в школу. Я быстро выхожу и стараюсь выбрать такой путь, чтобы она заметила меня: миную почту, прохожу по рыночной площади, потом мимо церкви, мимо больницы и, наконец, вхожу на школьный двор. Я прикидывал, как бы устроить так, чтобы ходить в школу с ней вместе, но потом решил, что это будет верхом неучтивости. Хватит с меня и того, что она в своей синей юбке и беленькой матроске идет на полквартала впереди и время от времени смотрит в мою сторону, даруя моему сердцу желанное и невыразимое блаженство. Я почему-то уверен, что на этом ее роль в моей жизни не окончится.