Современная филиппинская новелла (60-70 годы)

Тони молчал.

— Черт возьми, — продолжал Фил, — будь у меня твоя внешность, даже при всех этих белых пятнах, я бы не постеснялся к ним подойти. А с моим-то рылом…

— Внешность человека играет большую роль, — согласился Тони. — Визитная карточка. По ней видно, что ты — филиппинец. Крестьянин.

— Зачем обманывать себя, друг? Не в том дело, что я филиппинец. Физиономия у меня безобразная. Старческая.

Время — враг Фила. Когда-то ему твердили: «молод еще, молод», а потом вдруг стали говорить «стар» и «поздно». А в промежутке что было? Усталость, сумрак. Нет смысла глядеться в зеркало, если и так видишь, что постарел, постарел как-то сразу, стал никому не нужен, и если сознаешь, что уже миновало время, когда прекрасные мечты о будущем скрашивали твое безрадостное настоящее. Лица всех, кого ты знал, слились в твоей памяти с лицами менее знакомыми, чужими.

Когда Фил служил санитаром в больнице Кук-каунти, он ежедневно соприкасался с грязью и кровью. Домой возвращался весь пропахший медицинским мылом и дезинфицирующими средствами. На работе он имел дело как с эмбрионами, похожими на ящерицу, так и с младенцами, застывшими в зародышевом положении, скрюченными от холода и страха. Во сне ему временами виделись и более взрослые особи на разных стадиях развития, но он так и не обнаружил ту многолетнюю временную дистанцию, которая разделяет слишком молодого человека и слишком старого.

— А еще по этой карточке видно, что ты простофиля, — продолжал Тони. — Ну зачем тебе понадобилось их приглашать? В нашу квартиру? Не стыдно разве тебе за эту дыру?

Десять лет они прожили безвыездно в доме на Уэст-Шеридан-роуд, и за все это время он ни разу не ремонтировался, словно квартиры, расположенные здесь, поспорили между собой, которая из них продержится в таком запущенном состоянии дольше всех.

Спальню Тони занимал сам, а Филу предоставил возможность спать в гостиной на раскладушке. Их ковер был так истерт и впитал такое количество пыли, что навсегда утратил свой первоначальный цвет и рисунок, напоминая мираж, представляющий лишь отдаленное сходство с некогда прекрасным оригиналом. Да и все в этой квартире, включая филиппинские газеты и журналы десятилетней давности, было старое. Совершенно голые стены украшало только распятие, но и оно падало на пол всякий раз, когда кто-нибудь нечаянно хлопал дверью.

Их кухня напоминала чулан, заваленный откупоренными бутылками и распылителями со всевозможными дезодораторами. По утрам Фил, встав с постели, первым делом начинал опрыскивать помещение, чтобы убить гнилостный запах, накопившийся за ночь.

Вдоль кухонной стены тянулись полки с надписями на гнездах «соль», «хлеб» и прочее. Перед некоторыми из них стояли колышки, показывающие, какой из продуктов подошел к концу. Эти колышки постоянно перемещались в зависимости от того, что следовало купить. Не менял положения лишь один колышек под бумажкой с надписью «Лигайя», наклеенной Тони поверх этикетки «крахмал», который они никогда не употребляли. Лигайя — это девичье имя, означавшее, кроме того, счастье. То, что этот колышек постоянно торчал под надписью «Лигайя», имело двоякий смысл. Тони и Фил считали это остроумным и забавным.

Фил стряпал лучше Тони, и это был его козырь.

— Знаю, что у нас не дворец, — сказал он. — Ну, и что? Зато они отведают отменного адобо и лучшего куриного мяса с начинкой. — Фил причмокнул губами.

— Дурень ты, дурень, — сердито пробурчал Тони. — Самый что ни на есть тронутый. Чего ради ты будешь тратиться? Всю жизнь жил на гроши, да и теперь жалованье твое не ахти какое, а еще потратишься на этих юнцов, которые тебя не знают и даже открытки потом не пришлют.

— Не в открытках дело, — сказал Фил. — На что они мне? Главное, приятно им будет, понял? И потом — знаешь что? Их голоса, песни, их смех на моем «звуковом зеркале» сохранятся.

Услышав себя впервые в магнитной записи, Фил не поверил, что это — его голос, но, когда сомнения рассеялись, эта штука представилась ему истинным чудом. Он приобрел портативный магнитофон, доставивший ему и Тони много приятных минут. Они записывали песни, передаваемые по радио, а потом слушали их; записывали также собственные разговоры на английском или на родном языке. Фил явно превосходил Тони красноречием. Слог у него был цветистый, прочувственный, поэтический.

Магнитофону было уже несколько лет, но он выглядел как новый. Пленок накопилось много, и каждую Фил снабдил аккуратной наклейкой. Песни записывались в исполнении на английском языке, а речи — по большей части на родном.

Потихоньку от Тони Фил экспериментировал, запечатлевая на пленке различные звуки: скрип кровати, хлопанье двери, звуки падающих капель дождя и мокрого снега, шаги в коридоре и по истертому ковру. Все эти шумы он потом прослушивал, стараясь восстановить в памяти события и обстоятельства того дня или вечера, когда данная запись производилась. Возможно ли это? Ему начинало казаться, что возможно. Он учился связывать каждый из звуков с определенным настроением или фактом. Временами его одолевало странное желание найти способ записывать тишину, потому что именно тишина представлялась ему богатейшим источником звуков — таких, например, как звук падающего снега. И теперь, стоя рядом с Тони у окна, он смотрел на снежные вихри и думал: на что еще он может рассчитывать, если даже память подводит? Память, как и время, есть враг, изменница.

— Как только они примут приглашение, я позвоню тебе, — сказал Фил и поспешно добавил: — Нет, нет, тебе ничего не надо делать, я лишь хочу, чтобы ты знал заранее и никуда из дому не уходил.

— А я как раз ухожу, — возразил Тони, — и неизвестно, когда вернусь. Стало быть, сегодня ты не на дежурстве. Отпуск взял?

— На два дня. Пока не уедут артисты.

— Все-таки не понимаю я тебя, — сказал Тони. — Ну, да ладно, желаю удачи.

— А на концерт ты разве не пойдешь сегодня? — спросил Фил. — Билет я тебе купил хороший, место прямо перед сценой.

— Знаю. Только не уверен, что смогу пойти.

— Что? Не уверен? — Фил удивленно уставился на друга. Отказываться от такой редкой возможности! Нет, с Тони творится что-то неладное.

— Мне бы хотелось пойти, да болен я, Фил. Поверь, я плохо себя чувствую. Сегодня мой доктор все выяснит. И скажет мне.

— Что он тебе скажет?

— Почем я знаю?

— Я хотел спросить, что он выяснит?

— Насчет рака, — ответил Тони и, не сказав больше ни слова, ушел в свою комнату.

Бывали ночи, когда Тони протяжно стонал, не давая Филу спать. Фил окликал его: «Тони! Тони, что с тобой?», после чего стоны прекращались. Но спустя некоторое время он, видимо, уже не мог стерпеть боли и начинал кричать, зажав рот подушкой. Когда же Фил подходил к его постели, он гнал его прочь. Или свертывался под простыней клубочком, как малое дитя, которое уговорили не плакать. Наутро Тони выглядел, как обычно. Когда Фил спрашивал, что же все-таки случилось ночью, он отвечал: «Я умирал», но это его объяснение звучало так, словно речь шла всего лишь о какой-то досадной неприятности. Более серьезное беспокойство вызывали у Фила разраставшиеся белые пятна на коже друга. Уж не проказа ли это? Всякий раз, когда он вспоминал об этой ужасной болезни, у него навертывались слезы. В течение всех лет жизни в Америке он не имел друзей, пока не встретил Тони, к которому сразу же привязался, преклоняясь перед многими его достоинствами, которых — Фил это знал — недоставало ему самому.

— Фил! Не могу найти свои сапоги. Можно мне твои надеть? — Голос Тони казался бодрым, энергичным.

— Конечно, — ответил Фил. Сапоги ему сегодня не нужны. Они Тони нужны, он любит ходить по снегу.

Они привыкли пользоваться вещами друг друга. Вначале вышивали на них свои инициалы, но потом перестали обращать внимание на эти метки. Все у них стало общим: носки, рубашки, носовые платки, галстуки, ботинки, пиджаки. В канун рождества они обменивались подарками. Ни от кого другого рождественских подарков не получали. Иногда, очень редко, им присылали поздравительные открытки — одну от владельца цветочного магазина, что по соседству с их домом, и другую — от страховой компании. Тем не менее, рождество всегда встречали весело, много пили. И без смущения объяснялись в любви. В эту минуту у них не было разногласий, они по каждому поводу пожимали друг другу руки. Этот праздник был для них Днем перемирия. Они братались и восхищались подарками. Вино действовало на них по-разному: Фил делался говорливым, любил декламировать стихи на родном языке и бахвалился. Тони впадал в смешливость и ругал все железнодорожные компании Америки. А наутро обменивались хмурыми взглядами и молча принимались наводить порядок в квартире, явно избегая вспоминать о вчерашнем. Потом один из них уходил куда-нибудь, но на следующий день все становилось на свои места.