Современная испанская новелла

— По — вашему, этого мало?

В этот вечер Франсиско Кандель побывал в Дешевых Домах, чтобы узнать настроение людей, вообще обстановку.

Он прошел по Седьмой улице, или улице Ульдекона, потом по Восьмой, или Альбарка, потом по Первой (Арнес), потом ио Тринадцатой (Серрат) и, наконец, по Четвертой (Тортоса). Всюду стояли группы людей. Можно было понять, что все говорят об одном и том же. Некоторые держали в руках газеты, потому что об этом уже писали, как правило, в разделе «Судебная хроника», а «Соли» и «Касо» преподносили дело как что-то сенсационное и ужасное. В некоторых газетах упоминалось имя священника.

На улице Пинатель Франсиско Кандель задержался на несколько минут. Хосе и Вешалка крикнули ему:

— Как тебе нравится твой дружочек поп?

И сунули ему газету под нос.

— Вот и верь попам. Покажется, что есть один хороший, а потом выходит, что все они одинаковы.

Франсиско Кандель хотел бы схватиться с этими типами. С Вешалкой он бы справился наверняка. Но Хосе был парень крепкий, здоровый. Так что Канделю пришлось сдержать себя.

— На процессию, — добавил Хосе, — никто не пойдет. И алтари не будут строить. А если построят, мы сломаем.

Священник продолжал молиться. Он думал, что все это козни дьявола. Каждый год процессия проходила по разным кварталам. В прошлом году — по кварталу Дом Антунеса, в позапрошлом — по Колонии Сантивери, Порту и Плюс Ультра; в этом году она должна была пройти по кварталу Дешевые Дома. Об этом уже было объявлено. Сеньор ректор говорил, что нужно вызвать побольше жандармов для охраны, больше, чем вызывали обычно. Однако викарию не нравилась Эта идея. Между тем времени уже оставалось совсем немного: всего четыре дня; нет — пять; нет — нет — четыре. Процессия состоится в воскресенье. А сейчас…

Сеньор ректор посмел даяге упрекнуть его:

— Вы очень молоды. Вам еще не хватает опыта.

Но разве это неопытность — взвешивать все обстоятельства и беспристрастно принимать их со всеми последствиями?

Кандель говорил ему:

— Вы должны что-нибудь сделать.

— Что? Не подниматься же мне на трибуну и не кричать, что это неверно, что я поступил так, потому что…

— А неплохо было бы именно так и поступить, раз случай представляется. На улице Тортоса как раз есть эстрада, микрофон, громкоговорители.

Потом Кандель ему сказал:

— У вас шурин случайно не адвокат?

— Да.

— Поговорите-ка с ним.

Он поговорил. По телефону. Незадолго до начала молитвы.

Его шурин был шутник.

— Ну и впутался же ты в историю!

— Но этот защитник не имеет права на меня клеветать.

— Он имеет право делать что угодно, только бы защитить своего клиента.

— Вот так гак!

— А ты не знаешь, есть ли со стороны потерпевшего частное обвинение?

— Не знаю. Кажется, да.

— Тогда свяжись с обвинителем.

Он стал искать в газетах, кто ведет дело по частному обвинению. Оказалось, какая-то женщина, юристка. В телефонной книге он нашел номер ее телефона. Позвонил — нет дома. Завтра опять позвонит. Эта мысль его успокоила. Он кончил молиться. Пошел спать. Завтра вставать в шесть. Волге, если бы все кончилось, как в кино, — хорошо!

Киньонес, Фернандо

СВАДЬБА (Перевод с испанского Э. Чашиной)

«Она любит солнце, — сказала дама — американка. — И теперь уже скоро запоет».

Эрнест Хемингуэй

Она тоже была не очень молода, и помолвка их длилась недолго.

Как-то мартовским вечером он встретил ее у входа в метро, что недалеко от улиц Ареналь и Майор; на белых кафельных стенах тоннеля лежал красноватый отблеск, который у верхних ступеней лестницы становился гуще из-за большой рекламы, только что вспыхнувшей над меховым магазином. Широкий черный пояс подчеркивал непринужденное покачивание ее бедер. Сантосу было нужно на улицу Ареналь, но он ускорил шаги и свернул на Майор, желая рассмотреть ее; она почувствовала интерес к себе и, полуобернувшись так, что стало видно ее свежее лицо с полным иод — бородком, крупным ртом и простоватыми глазами, еще больше выпрямилась в своем хорошо отглаженном синем пальто. Ему ничего не удалось сказать ей. В тех редких случаях, когда он останавливался посмотреть на понравившуюся ему женщину, он всегда говорил что-нибудь, а на ртот раз промолчал. Встав на углу, он смотрел ей вслед, и, по мере того как она удалялась, в нем росло сожаление. Два раза его остроносые, когда-то серого цвета ботинки с дырочками, потускневшие от холостяцкого небрежения, поворачивали следом за ней и оба раза отступали, а он все смотрел из-под тяжелых век на эту женщину с застывшим на лице выражением горечи и вызывающе поднятым подбородком. «Должно быть, она из Андалузии», — подумал он.

Вечером в кафе Регуло он, держа в руке погасшую сигарету, уже в который раз говорил о женщинах с Хименесом Луной и Матиасом. Вдруг вспомнил о ней и замолчал, легонько покачиваясь на каблуках. Потом приподнялся на носки, словно, вспомнив эту женщину, захотел стать выше ростом; назавтра и на следующий день он тоже думал о ней — горько и безрадостно. Он видел ее во вторник, а в субботу, в одном из баров на улице Ла Крус, рассказал о ней Хименесу Луне. Ему было необходимо это сделать, но, как только Хименес заговорил о ней в легкомысленном тоне, он замолчал. Хименес Луна не понял его. Он вообще никого не понимал — ни людей, ни быков.

— Если ты не пошел за ней, значит, не очень-то она тебя Заинтересовала, — сказал Хименес.

— Ну почему же… — прервал он приятеля, рассеянно глядя на горлышко винной бутылки. И добавил; — Дело не в этом. Может, это и странно, не знаю, но что-то мне помешало.

Их представили друг другу через две недели. Случилось Это в Постас, недалеко от того места, где он впервые увидел ее; Сантос молча пожал ей руку, угадав по выражению ее лица, что и она узнала своего мимолетного поклонника. Ее звали Мария де лос Сантос, и то, что ее фамилия и его имя были одинаковые, показалось ему волнующим предзнаменованием. Он не угадал: она родилась в Мадриде. После смерти родителей жила с теткой, седой доброй женщиной, похожей на тех старушек, которых обычно изображают на картинках. У Марии была угольная лавка на Пласуэла де ла Паха, куда она неделями не заглядывала; управляющий, толстый мужчина в очках с черепаховой оправой, удрученный своими многочисленными обязанностями, а также тем, что хозяйка имела над ним двойную власть — как женщина и как владелица лавки, приносил ей счета домой или в кафе. Мария немного презирала его — ах, этот управляющий! — и, несмотря на видимое безразличие, не выпускала лавку из поля зрения: всегда была в курсе угольных дел, текущих и сезонных, поддерживала нужные знакомства, наносила визиты, что позволяло ей держать под контролем свою собственность, не пачкаясь при этом угольной пылью. Во время встреч с управляющим, а случалось это раза два в неделю, Мария возражала, проверяла счета, возмущалась, уступала, вновь возвращалась к уже выясненным вопросам — и так до тех пор, пока у управляющего не начинали дрожать руки, а цифры на бумагах плясать. Она была добрая, только чуть взбалмошная и фантазерка, в общем, незамужняя женщина, не получившая достаточного воспитания, немного черствая, как многие рано оставшиеся без родителей люди, которые никому не доверят ключи от кладовой. Все свое время эта тридцатидвухлетняя женщина распределяла между торговлей, визитами, долгим послеобеденным сном, сеансами в кинотеатрах «Плейель» и «Соль» да старательным приготовлением жаркого и каши. На улице на нее часто обращали внимание, а толстый управляющий не мог без волнения смотреть на ее высокую пышную грудь; эта грудь, а также великолепное жаркое из телятины, которое, как он знал, она отлично готовила, представлялись ему величайшим и недосягаемым чудом: ведь иллюзии — это последнее, что мы теряем. Правда, тоску по жаркому он утолял раз в году, в день ангела хозяйки, сидя вместе со счетоводом за ее столом напротив тетки, тощей, улыбающейся и бледной словно смерть.

Мария влюблялась дважды: последний раз — когда ей было двадцать два, то есть десять лет назад; первый раз — в двенадцать лет — она влюбилась в мужчину лет на двадцать старше себя, но однажды он появился у них в доме с молодой женой (это было еще при жизни отца Марии), и, пока все их поздравляли, ее маленькое сердце сжалось и перед глазами закружились он и его жена, отец, комната, весь мир. Вторая и последняя ее любовь была к инженеру по имени Эсекьель, высокому, худому, почти лысому молодому человеку, с которым она познакомилась случайно и которого потом видела всего шесть раз, да и то всегда в окружении людей, стоящих гораздо выше ее по общественному положению; он же хотел просто немного повеселиться. Из этих двух неудачных увлечений Мария, и так пессимистка по натуре, вынесла неколебимое и горькое представление о любви, которое презрительной ноткой проскальзывало в ее отнюдь не сентиментальных разговорах с иными тоже незамужними приятельницами, угадывалось в скептической улыбке, с которой она наблюдала за финальными поцелуями в кино, да еще в мстительной привычке — позволить заинтересовавшемуся ею мужчине подойти к ней, чтобы потом резко и с ледяным равнодушием его оттолкнуть. Но Мария была женщиной, да к тому же в годах, а поэтому вопреки всему была готова еще раз склониться перед любовью, если она придет, и принять ее всем своим существом. Она верила, что наступит праздник ее любви и она его встретит, как встречают блудного сына, который сам натерпелся и заставил страдать других: смехом и слезами, великолепными кусками жаркого и самыми лучшими домашними сладостями, замешанными на прежних разочарованиях.

Сантос, мужчина со смуглыми спокойными руками, пришелся ей по душе. Для нее он прежде всего был выходом из положения. К тому же он ей нравился. С самого начала что-то влекло ее к Сантосу и в то же время вдруг отталкивало, властно и неожиданно. Э^тот бывший тореро был невысок ростом, Мария была выше его сантиметров на десять. Но она чувствовала, что ни его рост, ни зрелый возраст тут ни при чем. И держалась с ним рассеянно, неприветливо, словно повинуясь суровой обязанности.

Сантосу было сорок шесть лет. Родился он в Ронде и уже восемнадцатилетним юношей в совершенстве владел искусством подбегать к быку с двумя деревянными палочками, украшенными цветами, и, склонившись к рогам, втыкать в Загривок животного бандерильи — прямо или наклонно, но обязательно, чтобы их острые концы очутились совсем рядом, — а потом бежать со всех ног, чувствуя дыхание быка у себя за спиной. Удар рогами, полученный двенадцать лет назад в Боготе, а затем, спустя семь лет, еще один в Барселоне сильно подорвали его здоровье. Со времени последней операции он иногда, особенно по ночам, чувствовал резкую боль в животе, равномерно вспыхивающую и угасающую, словно колебание маятника, который кто-то пускал в ход, дернув за тонкую прочную бечевку, но когда он ложился, если был на ногах, или, наоборот, вставал среди ночи, боль вскоре проходила. Только две раны — в Боготе и Барселоне — были тяжелыми, остальные удерживали его в по стели от двух до пяти дней, но и они постепенно делали свое дело, неотвратимое, как и потеря ловкости с годами. После второго ранения ни один матадор не взял себе Сантоса постоянным бандерильеро. Он жил в Мадриде и выступал когда придется; это составляло примерно пятнадцать коррид на обеих городских площадях за сезон, а за год — двадцать или двадцать три; и всего лишь семь за последний год, когда в его жизни появились грузовики.