Современная норвежская новелла

— Послушайте, — сказал я, — конечно, меня это не касается и вы можете не отвечать. Но мне хотелось бы знать, зачем вы на это пошли.

— Я вам уже объяснила, — спокойно ответила она.

— Вы имеете в виду деньги?

— Да. Разве это не достаточно уважительная причина? — Она пыталась быть дерзкой.

— Конечно! — сказал я. — Безусловно! И у вас, наверно, есть малышка, которую вы должны обеспечивать? Которая не должна пойти по вашим стопам. Ее отец не дает вам ни эре. Он в море, и никто не знает, где его носит. Верно?

— Да.

— Вы не получили никакого образования, — продолжал я. — Вы ничего не умеете и немного ленивы. Верно? В таком случае улица — единственное решение проблемы.

— Совершенно верно. За ваше здоровье!

— И за ваше также! Вы делаете успехи.

Она выпила третью рюмку, и я последовал ее примеру. Если бы она знала, она оставила бы мне всю бутылку. Такие, как она, добрые.

Я налил снова, и тут она сказала первую из двух фраз, которые все перевернули вверх дном.

— Вы всю ночь собираетесь так болтать?

Дело не в том, что ей плохо удавалась роль, которую она на себя взяла. Нет, что-то было в ее голосе, звучавшем на грани рыданий, какое-то отчаяние, которое вконец лишило меня мужества. Это не по мне, подумал я. Я не знал, как из этого выпутаться.

— Нет, конечно, — ответил я, — что вы!

Она, должно быть, поняла, что смутила меня, потому что встала, подошла ко мне и погладила меня по щеке.

— Давайте ляжем? — предложила она. — Хорошо?

— Ложитесь первая, — сказал я.

Она наклонилась и поцеловала меня в волосы, потом подошла к кровати и откинула одеяло. Я сидел к ней спиной и не пытался смотреть на нее. Но я по звуку слышал, какую часть одежды она снимает. Наконец она натянула на себя одеяло и сказала:

— Я готова.

— Прекрасно, — сказал я, но не двинулся с места.

Я протянул руку за рюмкой, отпил немного и продолжал сидеть с рюмкой в руке. Я был побит. Борьбы не было. Я сдался без сопротивления, мне оставался один выход. Я должен встать, взглянуть на нее, провести рукой по лбу и сказать: «Простите, но я не могу. Разрешите не объяснять то, что объяснить невозможно. Я могу сказать только одно: вы тут ни при чем. Постарайтесь простить меня, хотя я вел себя по-хамски». Сказав что-нибудь в этом роде, я должен был бы надеть пальто, галоши и уйти. А она бы осталась лежать, прислушиваясь к моим шагам. Может, она и поплакала бы, но ей в утешение оставалось немного вина.

И тут она произнесла вторую фразу:

— Ты идешь?

Это был не вопрос. Это был откровенный вопль, исполненный боли, словно крик тонущего зверя. Эти два слова рассекли воздух, как меч, и я испугался. Человек гибнет, сказал я себе. Ты убьешь его, если сейчас уйдешь.

— Да, да, — сказал я и отставил рюмку. — Сейчас иду.

Когда я сел на край кровати, она улыбнулась и протянула мне руку, я взял ее и тихонько поцеловал. Рука была бледная, с тонкой кожей, через которую просвечивали жилки. Я отпустил ее руку. Она слегка вздрогнула, почувствовав на ребрах мои пальцы. Я осторожно передвигал пальцы, словно врач, ищущий перелом. Только я хотел наклониться, чтобы остудить глаза о ее кожу, как заметил на колене ее руку. Я резко выпрямился, слишком резко, и она испугалась. Глаза ее расширились.

— Что случилось?

Я посмотрел на дверь. У меня за плечами был шестнадцатилетний опыт, и я знал, что делать в подобных случаях.

— Ничего, — ответил я. — Мне показалось, что там кто-то идет.

Я отодвинулся, чтобы она не могла до меня дотянуться, и, чтобы объяснить свое движение, скинул с нее одеяло. Я целовал ее колени и думал: господи, как изумительно пахнет человек! От этого запаха я стал нежным и неповоротливым. Она протянула руку и погладила меня по волосам. Это не остановило меня, лишь капельку сбило. Она была беспомощна и великодушна. В ее ласках было такое богатство, такая щедрость, от которых глаза женщин темнеют и запястья становятся податливыми, и мне хотелось продлить это подольше. Ведь потом для меня не будет уже ничего, и потому я был благодарен за каждую выигранную минутку. Я отодвигал свою казнь то одной выдумкой, то другой, и голос ее поразил меня желанием и страстью, когда она сказала:

— Ты идешь?

Это были те же самые слова, но теперь они пели, точно виолончель — самый человечный из всех музыкальных инструментов. Это был приговор. Его произнес верховный судья, и я повиновался.

— Иду, — сказал я.

Я чувствовал себя сильным и неуязвимым, как никогда. Мной двигало сострадание. Я даю больше, чем получаю, она не сможет обидеть меня.

Я подвинул стул к постели, повесил рубашку поверх пиджака, расправил галстук, чтобы он не помялся. В этом не было необходимости. Ему недолго оставалось висеть там. Она натянула на себя одеяло и улыбнулась, как бы оправдываясь:

— Немного прохладно.

Опираясь на спинку кровати, я расстегнул пояс и стал снимать сперва правый протез, потом левый.

— О господи!

Она не закрыла лицо одеялом, как однажды другая женщина, но и не сделала вид, будто ей это безразлично. Онемевшая и парализованная, она уставилась на мои протезы, и я не мешал ей, пока не решил, что она достаточно насмотрелась. Тогда я стал одеваться.

— Молчи, — сказал я и сел на край кровати. — Я сейчас уйду.

— Нет, не уходи! — попросила она. — Пожалуйста!

Я молчал. Конечно, я не мог уйти от нее. Сначала я должен был проводить ее домой, но я не спешил говорить ей об этом. Она видела, что я не трогаюсь с места, я хотел дать ей время прийти в себя. Я был спокоен и свободен. У меня не было причин бежать. Что бы она ни сказала или ни сделала, думал я, теперь она уже не сможет причинить мне боль. С дружеским вниманием я посмотрел ей прямо в глаза, когда она снова заговорила:

— Ты меня спрашивал об одной вещи.

— Да?

— Ты спрашивал, почему я пошла на это.

— Да.

— И ты не поверил моей лжи и сочинил историю о девочке, которую я должна обеспечивать.

Я не отрывал от нее глаз. Я все еще чувствовал себя защищенным и разнеженным.

— Это была неудачная шутка, — сказал я. — Я этого не думал.

— А если бы это было так?

Я с удивлением смотрел ей в лицо. Я видел: ей трудно произнести то, что она хочет, но приписывал это действию шока. Чтобы как-то помочь ей, я сказал:

— Не верю.

Глаза у нее вдруг стали суровыми.

— Да, сейчас не так. Но так было. И совсем недавно.

Я понял ее мгновенно, она даже не успела закончить фразу, и она видела, что я понял. Она сжала губы, и я не мог вынести ее взгляда. Я должен был что-то сделать. Я встал и налил в рюмки остатки портвейна. Она взяла рюмку, и мы выпили, не говоря ни слова. Я снова сел на край кровати. Я мог бы и не спрашивать ее ни о чем, но мне казалось, что надо дать ей выговориться.

— Болезнь? — спросил я.

Она покачала головой.

— Нет, грузовик. Ночью был гололед.