Современная норвежская новелла

— Я не потому решил бросить.

Он смотрит на меня с недоумением.

— Считаю, что я для этого не гожусь. Мне не хватает твердости. Я слишком чувствителен.

— Вы просто, как всякий новичок, сомневаетесь в себе. Поразмыслите еще несколько дней. У меня такое впечатление, что вы у нас очень далеко пойдете. Все мы чувствительны, не вы один. Не следует только из-за этой чувствительности терять над собою власть. Наконец, подумайте хотя бы о том, как это важно для обороны страны.

— Патриотизм — старомодное чувство, вы сами сказали. Бесполезно меня уговаривать. Я твердо решил бросить.

У профессора розовеют щеки.

— Бросать не разрешается, — отрезает он, глядя в свои бумаги.

— А я брошу, понял, старый хрыч, дерьмо собачье! Ага, краснеешь? — Я знаю, что одержал верх, раз заставил его покраснеть.

— Это невозможно. Вон! Вон!!! — вопит профессор, и капли пота стекают у него по лицу.

Я хохочу.

— Очень мне надо подчиняться приказам какого-то дряхлого импотента! Локотки-то острые, как у бабы, так он уж великим себя возомнил!

Профессор не отвечает.

— Пигмей, да вы мне в подметки не годитесь! — восклицаю я.

Он разражается слезами. Я чувствую некоторую неловкость. И тут он поднимает на меня взгляд и улыбается счастливой улыбкой.

— Вы же гений! Вы кого угодно в грязь втопчете. Моментально, раз и готово! Назначаю вас покамест своим ассистентом. Жалованье хорошее.

Я обдумываю его предложение.

Он смотрит на меня умоляюще.

А как же с Турдис? Ладно. В сущности, она порядочная уродина.

— Хорошо. Благодарю.

Он горячо пожимает мне руку. Я тоже сжимаю его руку, крепко, что есть мочи. Он бледнеет, силится улыбнуться, но уголки губ ползут вниз.

— Более подробно об условиях и оплате узнаете завтра, — говорит он, не глядя на меня.

— До свидания, — говорю я и выхожу из аудитории.

Я иду в туалет. Улыбаюсь своему отражению в зеркале. У меня, пожалуй, и правда крысиные зубы. Надо поговорить с зубным врачом, нельзя ли что-нибудь сделать. Можно, наверное, на то он и врач. Я смотрю на свои ноги. Слишком миниатюрны. Почти как у ребенка. Надо будет купить себе туфли побольше. Можно набить ваты в носки. Потуже шнуровать — и вполне сойдет. И каблуки надо бы повыше обычных.

Я выхожу из туалета. Я чувствую себя как спортивное светило, у которого есть шансы на олимпийское золото. Теперь тренироваться и тренироваться. Я замечаю в коридоре студента. У него заячья губа. Сердце мое бьется легко и радостно. Я устремляюсь прямо к нему.

АГНАР МЮКЛЕ

Счастье двоих мужчин Перевод Т. Величко

— Так ты говоришь, ты счастлив, — повторил Андрэ.

Загородив лицо широкой ладонью, он тер себе пальцем в уголке глаза. Второй глаз оставался незакрытым, и большой черный зрачок испытующе вперился в меня. Я всегда чувствовал себя неуверенно под взглядом Андрэ. Но с тех пор, как мы виделись последний раз, прошло целых пять лет. Тогда мы оба были членами одной политической группы, Андрэ ее возглавлял. Потом началась война, и он сразу перебрался в Англию, а я остался здесь. За эти годы он несколько изменился, посолиднел, что ли, но глаза были те же. Блеск в глазах был тот же.

Одно из высоких окон в кабинете было приотворено, и с улицы донесся звонок трамвая.

Не знаю, с чего мне вздумалось наведаться в тот день к Андрэ. Времени у меня было в обрез, я приехал в столицу по своим юридическим делам и в тот же вечер должен был вернуться домой. Но мне вдруг стукнуло в голову, когда я проходил мимо здания редакции, что, по слухам, Андрэ со времени окончания войны подвизается в этой крупной газете.

Какая-то сила подтолкнула меня. Чувства, которые я когда-то испытывал к Андрэ? Преданность — когда мы студентами жили и учились вместе… Восхищение — когда он был для нас в группе непререкаемым авторитетом… Преклонение — когда он блестяще, лучше нас всех закончил курс… Ненависть — когда он давал нам почувствовать наше невежество и свое превосходство… Ужас, непередаваемый ужас — когда мне снился один и тот же сон, о котором страшно было вспоминать…

Во рту у меня пересохло, здороваясь с ним, я судорожно глотал слюну. И это непонятное состояние так и не прошло даже после того, как он затолкал меня в кожаное кресло для посетителей и сунул мне в руку бокал виски с содовой. Сам же Андрэ, напротив, бурно изъявлял свой восторг, сжал мне руку так, что она побелела и чуть не отнялась, кружился по комнате этаким здоровенным ликующим медведем, тотчас начал припоминать разные случаи из нашей студенческой жизни, с горячностью поздравил меня, узнав о моем назначении в Драммен, а затем принялся с необычайной экспрессией описывать все то, что ему пришлось пережить за время войны. Он изливался, кипел и бурлил четверть часа подряд. А я с каким-то странным чувством сидел в глубоком, просторном кресле и раздумывал, в чем тут секрет, откуда у них такой избыток энергии, у этих везучих, удачливых людей. А в том, что Андрэ сопутствовала удача, сомнения не было, достаточно было увидеть его кабинет. Блестящий, полированный письменный стол красновато-золотистого дерева редкой породы, тяжелый и массивный, с двумя телефонами. Рядом маленький столик со множеством кнопок. На одну из этих кнопок он нажал, чтобы попросить секретаря принести содовой. Высокие окна, неоновые трубки на потолке, со вкусом сделанные рифленые стеллажи, красивые легкие книжные шкафы. Весь пол застлан толстым, мягким ковром в приятных серо-голубых тонах. Он не преминул между делом сообщить мне, какая вещь сколько стоит. Да, такой он человек, Андрэ. Всегда был такой. Любил жить с размахом. Смешно, что он родился и вырос в Драммене, так же как и я. Ладно бы еще в Бергене. Или в Олесунне. Все-таки было бы понятнее.

Андрэ оставил в покое свой глаз и запустил руку в волосы. Есть же такие люди: разгребут себе волосы пятерней — и все равно ухитряются сохранить цивилизованный вид. Пусть не совсем гладко причесанный, зато этакий спортивный, молодцеватый, отважный, разудалый, ухарский! Андрэ был ко всему прочему еще и поэт, а не только журналист. Уже после войны у него вышло две книги. Я их, кстати, обе читал. Очень хорошие книги.

— По сути дела, мало кто задумывается над тем, что это за штука — счастье, — сказал Андрэ.

Развалившись в кресле, он закинул ногу на ногу. Я посмотрел на свои брюки. При всем желании складкой похвастать я не мог, хотя они были отутюжены буквально утром этого же дня. А вот у некоторых брюки всегда держат складку. И как они только устроены, эти люди, что у них не бывает мешков на коленях? Или это особая раса? Раса богов?

— Откровенно говоря, последнее время я довольно много об этом думал, — сказал Андрэ, отпивая виски. — Может, толчком послужила война со всеми ее пертурбациями. Ведь это факт, что, пока я воевал, я был очень «счастлив». Хотя, в сущности, быть солдатом и военным корреспондентом — занятие далеко не из самых приятных. Особенно корреспондентом: заляжешь где-нибудь позади других, а потом расписывай, что ты видел, слышал, ощущал… И однако… Что-то такое в этом есть. Это как покер, большой покер.

— До какого же ты чина дослужился? — спросил я.

— Всего лишь до капитана, — ответил Андрэ, хмуро взглянув на меня.

Он отхлебнул большой глоток из своего бокала. Я всегда невольно обращал внимание на руки Андрэ. Не то чтобы они были такие уж крупные и сильные, нет, но концы пальцев у него были четырехугольные, тупые и четырехугольные. Крепкие пальцы, такие могут сжимать винтовочный приклад.

— Ты читал, у Марка Твена есть рассказ «Путешествие капитана Стормфилда в рай»? — спросил он.