Современная норвежская новелла

Когда наконец появилось печенье и дверь закрылась, Хердис стало совсем грустно.

Она вышла на улицу, зажав печенье в кулаке. Дождь кружил по одиноким кварталам, его шум был медлительным и серым. Дождь тек по стенам домов и верандам, струился по окнам, скакал и плясал по тротуарам, клокотал в водосточных трубах; разбиваясь о решетку под трубой, он пел, хохотал, всхлипывал и плакал. Когда печенье разбухло от воды, она его съела. Печенье было хорошее. Хотя могло бы быть и лучше, конечно.

Теперь нужно было опять идти в другой конец улицы, больше ничего не оставалось. Вот и зеленая дверь Матильды. Она вопросительно посмотрела на окна. Слепые от дождя, они ей не ответили.

В коридоре были обычные три ступеньки, которые пахли зеленым мылом и полусгнившим деревом. Она медленно прошла вперед. Перед дверью в квартиру Матильды — если постучать, то попадешь прямо на кухню, — пахло белым, как всегда пахнет у Матильды. Это был свежий, чистый запах горячего утюга, сапожного крема, выскобленного и вымытого пола и немножко уборной, которая была в другом конце коридора. Уютно. Она еще раз вздохнула и постучала в дверь.

— Матильда пойдет гулять?

У Матильдиной матери был большой, хорошо отутюженный передник и красиво причесанные волосы. Она всегда была такая. Кухня всегда была прибрана. И под кухонной скамейкой стояли, выстроившись в ряд, девять пар детских башмаков, начищенных и блестящих.

— В такую погоду?

Из комнаты неслись манящие звуки: кто-то вслух учил уроки, кто-то смеялся, об пол со звоном ударялся мяч, поскрипывала качалка.

В горле у Хердис стало как-то тесно и больно, от этого было трудно дышать и на глазах выступили слезы. Она услышала свой голос:

— Я только хочу ей что-то сказать.

Мать Матильды обвела глазами маленькую промокшую фигурку. Она колебалась.

— Хорошо, входи.

Горячая волна захлестнула Хердис. Какая у Матильды красивая мама и какая добрая! Перед тем как войти, Хердис сделала книксен.

Когда вошла Хердис в мокром плаще, в комнате стало тихо. Отец опустил газету и перестал раскачиваться в качалке, те четверо, что учили уроки, устроившись за обеденным столом, накрытым клеенкой, подняли глаза от книжек. Малыш, игравший со своей пятилетней сестренкой, которая держала его на руках, перестал смеяться, в комнате все остановилось. Неприкаянная бездомность вошла в комнату вместе с Хердис. Матильда вовсе не бросилась ей навстречу, она стояла, держа в руке мяч, тихонько подкидывала его и опять ловила, успевая хлопнуть в ладоши. Не похоже было, что она очень обрадовалась Хердис. Мать сказала:

— Она хотела только рассказать тебе что-то.

Мать произнесла это так, как будто извинялась. Как будто хотела сказать: не бойся, она скоро уйдет. Матильда, продолжая играть с мячом, рассеянно спросила:

— Ну что?

Хердис не могла выдавить из себя ни слова. Ей сразу стало все как-то безразлично. Или скучно, или… Что-то было не так. Совсем не так. Она стояла, трогая языком зуб, который у нее шатался, и ей хотелось быть очень далеко отсюда. Матильда опять спросила, что же Хердис хотела ей рассказать.

— Мне купили новый плащ.

Слова вылетели сами по себе, потому что ведь что-то надо было сказать. Она стояла посреди комнаты, с ее плаща на чисто выскобленный пол капала вода. Хердис знала, что за ее спиной открыта дверь, она ждет, когда Хердис уйдет отсюда. Матильда быстро взглянула на плащ и снова занялась мячом. Не поворачивая головы, она ответила:

— Подумаешь, это я и так знаю.

В голове у Хердис теснилось множество самых разных сообщений, но ни одно из них не было правдой. Но нельзя же ничего не рассказать, она ведь обещала. И она сказала:

— А у меня будет маленький братик.

Качалка, которая снова пришла было в движение, остановилась. Хердис не смотрела в ту сторону. Она вообще ни на кого не смотрела, но знала, что лицо у человека в качалке стало тяжелым, а глаза узкими и странными. Она повернулась и пошла из комнаты, видя только мокрую дорожку на полу, которую она сделала. Она слышала голос Матильды, но не поняла ее слов, да и зачем, все равно ведь Матильда знает, что ее опять надули. Матильда это всегда знает. Мать крикнула вслед Хердис:

— Хочешь яблоко?

— Нет. Нет, спасибо.

Яблока ей, кажется, хотелось. Только отсюда нужно уйти поскорее, скорее уйти.

И снова холодный, безутешный шум дождя. Повсюду, повсюду. Дождь хлюпал и булькал, шипел и бурлил на всем свете. Он стучал по ее капюшону, но теперь это было не так приятно. Лицо у нее было совсем мокрое, и платье тоже, и за шиворот натекло. И что-то было не так, что-то было совсем не так, как нужно.

Вообще-то ей страшно хотелось взять это яблоко. Она села на край тротуара и немножко поплакала, думая, что это из-за яблока. Плакать было хорошо, но, когда она это заметила, слез больше не было, осталась только какая-то сухая боль. Она не могла сказать, где эта боль, подуть на больное место и подавно было нельзя, и она встала и снова пошла. Штаны у нее промокли, пока она сидела на тротуаре. А дождь рушился с неба, грохотал и ревел. В сточных желобах на крышах вода не умещалась, она срывалась вниз, и по стенам домов стремительно падали полосатые стены пенящегося дождя, с треском раскалываясь о тротуар. Вода текла по лицу Хердис, пробиралась за воротник, мокрым холодом колола кожу. Она подошла к дому и прижалась к двери, чтобы спрятаться от дождя. За этой дверью были ступеньки, коридор и квартира Финна и его родителей. Всего несколько ступенек. Финн любит играть с девчонками, когда он в хорошем настроении — надежда боязливо шевельнулась в Хердис. На улице плескался и шумел дождь, и казалось, что какие-то голоса перебивают друг друга. Она пошла по лестнице, прижимаясь к стене всем телом. С каждым шагом шум дождя становился тише, а голоса — громче. Это были самые настоящие голоса. Что она скажет Финну? Можно рассказать, что у нее шатается зуб. Или нет, лучше она его спросит, будет ли он строить с ней плотину на улице. Огромную плотину. Она высоко подняла руку — выше не поднять, когда стоишь на одной ноге. Рука затекла и закоченела, двигать ею было трудно.

Вдруг она быстро опустила руку и съежилась в мокром плаще. Она слушала.

Голоса за стеной становились все громче. Женский голос поднялся до визга, потом вдруг заплакал. Взрослая женщина плачет! Хердис так испугалась, что не могла двинуться с места. Кроме того, подслушивать было страшно интересно. Мужской голос был таким злым, что ее бросило в дрожь. Она уже различала отдельные слова, они слышались все отчетливей, голос становился все громче, потом она услышала голос девочки, испуганно вскрикнувшей «папа!». Голос замолчал, слышны были только чьи-то беспорядочные шаги и хныканье девочки, потом хлопнула какая-то дверь. Потом остался только женский плач. Хердис закрыла лицо руками. Бедная женщина! И опять заговорил он:

— Даже детей ты настроила против меня. Ты мне отравила всю жизнь. Уйди, оставь меня в покое! Не подходи ко мне, не то я тебя убью.

Он говорил в общем-то не очень и громко. Хердис разобрала не все. Но эти слова, ей казалось, она услышала еще раз — «убью, понимаешь, я тебя когда-нибудь убью».

Хердис опрометью мчалась по лестнице.

«У-убью, у-убью», — пела вода, пробегая по стоку вдоль тротуара, «убью», — хрипела водосточная труба, «убью, убью», — бормотала и всхлипывала под ней решетка.

Хердис бежала по улице не к своему дому, а в другую сторону. Штаны были мокрые, и ей делалось все холоднее и холоднее. От этого ей стало ужасно одиноко. Страх понемногу улегся, хотя колени еще дрожали. Осталось только любопытство и сладостное чувство пережитого ужаса: подумать только, отец Финна хочет убить мать!

Она повернула обратно. Ей хотелось домой. Теперь ей было что рассказать.

Впопыхах она совсем забыла, что ей придется опять пройти мимо двери Финна. Из дверей кто-то вышел, и у Хердис все замерло внутри.