Современная норвежская новелла

— Вы проповедник? — спросил он.

Я взял себя в руки и решил умереть с достоинством.

— Вся моя жизнь неразрывно связана со словом, — ответил я, — на веки вечные со словом.

— Значит, вы проповедник, — сказал он, сразу опустив револьвер.

— Что вы хотели показать мне в газете? — мягко спросил я.

— Вот!

Я увидел, что руки его вдруг обрели силу, а в глазах сверкнул божественный огонь. Да, его безумие питалось сенсациями, вычитанными из газет. Свою силу он черпал в деяниях других людей.

Я прочитал:

Смелое ограбление совершено сегодня ночью, примерно между двумя и тремя часами, сразу же после того, как охрана, патрулирующая здание, сообщила о том, что не заметила ничего подозрительного.

— А вот еще, — сказал он, разворачивая другую газету.

Грандиозный путч осуществлен сегодня ночью!

— Но путч вообще не может быть грандиозным, — сказал я. — Газета просто дезинформирует читателя.

Незнакомец только повел ушами, явно не проникнув в смысл моего высказывания. Он был слишком поглощен мыслями о своем воображаемом величии.

— Ограбление тоже не может быть смелым, — продолжал я, — потому что по самой своей сути ограбление есть не что иное, как самая трусливая афера. Это мелкая и грязная работа, которую самый заурядный конторщик может выполнить лучше любого взломщика. Но конторщики не грабят. Они сидят в своих конторах. Потому что они разумнее. Потому что в конечном счете самое разумное — это уважать чужую собственность.

— Вот, посмотрите, — сказал он, сунув мне в физиономию третью газету.

Великого взломщика сейфов преследует полиция с собаками, но пока что безрезультатно.

— Нет ничего великого в том, чтобы взламывать чужие сейфы, — заявил я. — А вы взломали когда-нибудь хоть один сейф?

— Ни одного, — ответил он, тяжело дыша.

— Дайте мне револьвер.

— Какой револьвер?

— Будьте благоразумны и отдайте мне ваш револьвер.

— У меня нет никакого револьвера.

Мы оба засмеялись, хотя и не очень уверенно, так как каждого из нас удивляло отсутствие у собеседника элементарной сообразительности.

— Вы хотели выжать из меня деньги, что было крайне нелепо, — сказал я, чтобы прервать натянутое молчание.

— Я просто хотел получить ваш галстук, — ответил он. — Вы сами обещали мне свой галстук.

— Вы получите мой галстук. Сколько вы отсидели?

— Одну ночь.

— Не так уж долго.

— А дольше за пьянство и не сидят.

— Но ведь вы сидели не только за пьянство? — сказал я, несколько смущенный обилием уже допущенных мною промахов.

— Да, сидел.

Что ж, могло быть и хуже. Слава богу, я не ошибся: он все-таки сидел. Оказалось, что за ним числится длинный перечень мелких краж из незапертых складских помещений и пустых квартир. Он был рядовой труженик на этом поприще.

Когда я объяснил ему, что во всем виновата пресса, придающая романтический блеск этим неразумным деяниям, он сразу как-то поник под бледным осенним небом.

Я говорил с таким чувством, что у меня стоял комок в горле. Я даже снял галстук, который мешал моему красноречию.

Когда он зарыдал, я понял, что он уже получил мой галстук.

А тем временем я рассказывал ему о том, что по городу ходят десятки тысяч людей, которые при желании могли бы очень неплохо взламывать сейфы. Но они понимают, что это унизит их в собственных глазах. Когда газеты окружают ложным ореолом какого-нибудь великого преступника, для преступников помельче это становится мечтой и одновременно признанием их профессии. Но преступление не может быть великим; великим оно бывает только на страницах газет. Нет ничего позорнее, чем жить грабежом.

— Почему вы сказали, что у меня есть револьвер?

— Я почувствовал, как что-то уперлось мне в спину.

— Это был мой большой палец.

Мы оба засмеялись, каждый на свой лад. Мне показалось, что стало немного теплее. Но я остался без галстука.

Мы встретились с ним через шесть лет в лифте. Он был лифтером и носил униформу.

Стоял серый, пасмурный день. В это утро я долго рылся в огромной куче галстуков, стараясь найти что-нибудь поярче.

Он как зачарованный смотрел на мой галстук.

— Хотите, я отдам его вам? — спросил я.

— Не понимаю, почему вы должны его отдавать, — ответил он.

— Вы не узнаете меня?

— Я вас не знаю.

— Пятый этаж, — сказал я.

— Пожалуйста.

Он ждал, пока я выйду из кабины.

— Вы читали в газете, — спросил я, — о неслыханно смелом ограблении, совершенном сегодня ночью?

— Ограбление — жалкая работа, недостойная настоящего мужчины. Но пресса, пресса, увы, способствует росту преступности, усматривая романтику там, где ее нет и в помине, — сказал он.

Он расправил плечи в своей униформе.

— Газеты создают романтическую атмосферу вокруг каждого сейфа, взломанного в нашей стране. Я знаю, о чем говорю, — продолжал он. — Это самое настоящее преступление против человечества, и в этом преступлении виновна пресса. В большей или меньшей степени.

Он буквально загнал меня в угол своими разглагольствованиями.

Он заявил, что очень глупо быть нечестным. Неумно зарывать в себе то доброе начало, которое в каждом из нас заложено. Каждое преступление где-то по большому счету коренится в узости кругозора у того, кто его совершил.

Между тем пресса поднимает нездоровый ажиотаж вокруг великих воров, великих аферистов, великих взломщиков сейфов.

Вор не может быть великим. У каждого преступника свои мелкие, ничтожные измерения.

— Вы не могли бы мне помочь в обосновании этого очень простого факта? — спросил он, и на его плоском лице вдруг появилось выражение какой-то удивительной человечности. Новое измерение.

Я с изумлением смотрел на него. У него были умные глаза. Он возил людей вверх и вниз, с этажа на этаж, легко и умело управляя лифтом. Он был великим водителем лифтов.

НИЛЬС ЮХАН РЮД

Дети в развалинах Перевод Ф. Золотаревской

Женщина остановилась и привычно подумала: опять то же самое. Всякий раз, когда я прохожу мимо этого места, меня точно кто-то за руку хватает. Вот здесь были ворота, сюда я входила. Не могу двинуться дальше, пока не осмотрюсь и не увижу, что нет больше ни ворот, ни дома, что я уже не живу здесь.

Она стояла на стершихся, подсыхающих под весенним солнцем плитах тротуара, от которых исходило тепло, и смотрела в глубь двора, на остатки обрушенной взрывом стены с кирпичами, синевато-красными от вторичного обжига. Воспоминание полыхнуло ей в лицо, она снова ощутила жар, запах, дым — теперь, четыре года спустя.