Современная повесть ГДР

Способность трудиться ради науки — один из величайших подарков, какой можно получить от жизни. Говорит Лизе Майтнер. Особенно когда имеется в виду область, которая тогда переживала стадию поразительно прогрессивного развития, какую мы наблюдали в изучении радиоактивности и атомной физики. Наука воспитывает человека в бескорыстном стремлении к правде и объективности, она учит человека признавать факты, уметь удивляться и преклоняться.

Бог мой. Не шагнула ли наука дальше? Раздоры. Вечная возня вокруг признания и приоритетов. Разочарования и страдания. Гнетущее чувство ответственности. И все-таки? И все-таки — величайший подарок?

Только: научные выводы должны работать во благо людей. Говорит Лизе Майтнер. Я никогда не интересовалась политикой, но внезапно осознала свое предназначение. Я понимала, что энергия высвободится. Возможность технического использования — к примеру, создание бомбы — я ожидала не раньше следующего поколения. Но это презирающее человека чудовище, что печатало шаг по всем улицам, и этот новый, поразительный источник силы! Я была чужда политике и тем не менее внезапно поняла свое предназначение.

Я тру глаза, но она не исчезает. Она сидит напротив меня, присутствуя вполне физически.

У меня был известный авторитет, продолжает она. Мне надо было только развить трансурановую гипотезу Ферми, и все тут же двинулись по ложному пути. Не могу сказать, что это далось мне легко. Это противоречило моему научному самолюбию. Но все, что творилось вокруг меня — вне науки, — укрепляло мою решимость принять на себя то самое предназначение. Все прошло прекрасно. Только один раз возникло критическое мгновение. Дело было в тысяча девятьсот тридцать шестом году. Штрасман ночью проводил измерения, а в паузах поставил опыт с барием. Когда я пришла утром в лабораторию, он был очень горд. Увидев препарат и данные измерения, я испугалась. То, что он держал в руке, было доказательством образования бария из урана после облучения медленными нейтронами, а значит, было доказано расщепление ядра. Мне удалось улыбнуться и сказать: можете спокойно выбросить все в корзину. Осмыслить это явление предоставьте-ка лучше нам, физикам!

И он все выбросил.

Сцена эта дошла до нас в устных рассказах. Однако без той подоплеки, что Лизе Майтнер хотела оттянуть открытие. Теперь я с любопытством жду, как объяснит она в связи с этим последующие события.

Она продолжает:

Разумеется, открытие это невозможно было скрывать сколь угодно долго. Слишком сильны были научные группы в Париже и Риме. Мой план предусматривал затягивать как можно дольше решение проблемы в целом. Но если уж… так я хотела быть первой. Поэтому я позволила Дросте проводить эксперименты с торием. Как я и предполагала, ему не удалось обнаружить альфа-излучения. На обсуждении я должна была для видимости усомниться в этом отрицательном результате, иначе мы бы, наверное, открыли расщепление ядра на полгода раньше. И я была бы при том. Конечно же, впоследствии я об этом пожалела. Но ведь мне пришлось бежать из Германии сломя голову. Правда, этого я никак не могла предвидеть. Уже весной 1938 года в Париже Ирен Жолио-Кюри и Павле Савич вплотную подошли к открытию. Облучая уран нейтронами, они спустя три с половиной часа обнаружили некое вещество, которое хотели точно определить и которое мы в Берлине называли «кюриозум», поскольку они должны были постоянно исправлять получаемые данные. Когда в октябре 1938 года у меня в руках оказалась последняя публикация из Парижа, я поняла, что момент настал. Теперь я в письме требовала решающих опытов. Ганчик и Штрасман были превосходные, серьезные химики. Все происходило, как мы того хотели. Только меня больше при том не было.

Она сидит с таким видом, словно бы и воды не замутит, а сама преподносит мне этакие небылицы.

Почему, спрашиваю я, почему она так поторопилась раструбить о том на весь мир. Все же помнят: рождество в Кунгельве. Прогулка с Отто Робертом Фришем. Она поставила в известность Нильса Бора.

Объяснение этому очевидно. Отвечает Лизе Майтнер. Не сделала бы этого я, сделал бы кто-нибудь другой. Кроме того, необходимо было как можно скорее распространить полученные выводы.

Остается вопрос, почему впоследствии она молчала. В конце-то концов, ей действительно чертовски не повезло. Много раз она была представлена к Нобелевской премии. В 1938 году Ферми получил премию за «открытие трансурана».

Она улыбается — какая же у нее тонкая улыбка. Прекрасное, умное лицо, знакомое мне по ее фотографиям в старости. Лицо человека, боровшегося с собой. Она спрашивает:

Вы верите моей истории?

Нет, отвечаю я быстро и правдиво.

Она, видимо, не уязвлена. Она откидывается на спинку стула и говорит:

Неужели это так важно. Я имею в виду, соответствует ли мой рассказ фактам или нет. Разве не важнее, что это могло быть правдой.

И она на минуту-другую умолкает. Я же молчу, потому что должна подумать над ее словами. Но тут она поднимается, останавливается посреди комнаты и начинает, не сходя с места, постепенно от меня удаляться. Как отражение на водной поверхности, которое медленно погружается в глубину.

51

Однажды, в тот день, когда пышно цвели розы и было полно светлячков, Лизе Майтнер пришлось покинуть все, что составляло ее жизнь. В тот же день моему отцу сообщили о моем рождении. А вот о нашей с ней действительной встрече вряд ли стоит говорить. И все же между нами протянулись таинственные нити и связи.

Возможно, меня упрекнут в нескромности. Но как раз теперь, когда я уже в счет не иду, я догадываюсь о безмерности притязания, которое потребуется, чтобы одолеть дьявольское искушение. Жадность до великих дел, до власти, до славы. Все это однажды поблекнет перед простым желанием — жить. Не будет ли тогда слишком поздно? Какова всему этому цена? Какую пошлину кровью и культурными ценностями придется за это заплатить?

Я и так несу тяжкое бремя. А могла бы потихоньку смотать удочки. Но у меня есть предназначение, и я свое предназначение исполню.

Когда-нибудь это лето придет к концу. Наступит новая осень. Мои страдания будут обостряться. Постепенно. Или быстрыми рывками. Точно предсказать нельзя.

Что же останется?

Горсть праха в стандартном квадрате земли для урны. Не требует особого ухода, безлик, как сама смерть в больших городах. Кое-какие научные результаты. Их уже превзошли и вряд ли еще цитируют. Кое-какие намеки и забавные историйки, очень быстро иссякнувшие, поскольку слишком многие не хотят этих воспоминаний.

Так что же?

Смысл жизни — в самой жизни. Она не нуждается в оправдании извне. Я получила благую весть. Овладела ею. В корне преобразила. Как единственную в своем роде, неповторимую, ибо каждый человек — единственный в своем роде. И я передаю ее дальше. Оставляю в людях, окружающих меня, след, который, слившись со всеми другими следами, вновь станет благой вестью, даже если имя мое будет давно забыто. Мы бессмертны, пока жизнь на земле продолжается.

52

Цветущая сирень у стены. Молодые женщины сидят на качелях и болтают. Ребенок повалил другого ребенка в траву. Мужчины тащат ящик с напитками. Аромат кофе доносится с веранды. Я лежу в шезлонге и наслаждаюсь праздничным оживлением. Высоко в небе носятся ласточки. Их в этом году куда меньше. Что-то их постигло.

HELGA K"ONIGSDORF Respektloser Umgang © Aufbau-Verlag, Berlin und Weimar 1987

Вернер Гайдучек ПРЕГРЕШЕНИЕ

Одна из житейских бурь, на которые так щедро наше столетие, занесла Элизабет Бош из Богемии в Саксонию, в ту деревеньку, где, по преданию, Наполеон провел ночь перед битвой под Лейпцигом, которая стоила ему империи и короны. Здесь Элизабет и осела, произвела на свет двух детишек и, можно сказать, жила не тужила. Но тут на шахте случился оползень и завалил ее мужа. Сыну тогда было семь лет, дочери — два года, и на то, чтобы горевать, у вдовы просто не оставалось времени. Профессией она никакой не обзавелась, надо было пораскинуть умом, на что жить дальше. Буроугольный комбинат выхлопотал для нее новую квартиру, взял шефство над детьми и вообще помогал, чем мог, но мужа ей, само собой, не воскресил, и Элизабет Бош начала приноравливаться к новым обстоятельствам. Замуж она решила больше не выходить, хоть и была достаточно молода, жила только для детей и теперь могла гордиться, что вырастила из них обоих вполне достойных людей. Сын защитил диссертацию, его сделали ведущим редактором в окружной газете, дочь училась на философском факультете. Элизабет была вполне счастлива — по-своему, конечно, — и уж никак не думала, что в ее жизни еще может произойти что-нибудь значительное. Но тут она повстречала Якоба Алена, который хоть и носил французскую фамилию, но был самый настоящий немец и работал докером на Вальхафен в Гамбурге.

К ним в деревню он попал по чистой случайности, если можно назвать случайностью страсть к коллекционированию марок. Он провел отпуск в Берлине, на Ваннзее, у своего брата, а по дороге домой решил завернуть в Саксонию, как раз туда, где жила Элизабет Бош. В той деревне у него был приятель, тоже филателист. Они уже много лет переписывались, но до личного знакомства дело как-то не доходило. А теперь вот сподобились познакомиться. Всю ночь напролет они просидели над кляссерами, блоками и одиночными марками, пили, разговаривали и за разговором не заметили, как наступило утро, хотя они и половины не успели друг другу сказать. Вот почему они решили, чтобы Якоб задержался в деревне еще на один день. Вдобавок у Якоба в голове шумело с похмелья, так что подобная задержка его вполне устраивала.