Современная повесть ГДР
Шрифт:
Лаутенбах ушел на работу, его жена тоже, и гамбуржец оказался предоставлен самому себе. Хорошенько выспавшись, он отправился в общинный совет, полагая, что, раз он задерживается, надо просить продления визы на один день. Бургомистр разъезжал по полям сельскохозяйственного кооператива, в совете была только Элизабет Бош, она мыла полы.
Женщина заставила мужчину какое-то время простоять в дверях; лишь почувствовав, что его ожидание ей самой в тягость, она сказала:
— Нет никого, — и, поскольку он все равно стоял в дверях, повторила: — Нет никого!
Под взглядом мужчины она немного смутилась: фартук у ней был в пятнах, волосы не прибраны, ноги — босые и грязные. Внезапно увидев себя со стороны, она от смущения задела настольную лампу.
— Да нет же никого, сколько раз повторять!
— Очень жаль, — сказал Якоб.
Они молча поглядели друг на друга, потом Якоб ушел. Но едва он ушел, Элизабет пожалела, что так грубо с ним разговаривала. Она видела, как он идет вдоль улицы, перешагивая через трещины, оставшиеся в асфальте с прошлой зимы. Какая-то собака, высунув морду из-под ворот, облаяла его, он испуганно шарахнулся в сторону. Элизабет он показался беспомощным и каким-то неприкаянным. Господи, подумала она, как он ходит, в жизни не видела, чтобы человек так ходил. Она подбежала к окну и велела Алену прийти к двум, тогда кто-нибудь в совете будет, бургомистр будет, непременно будет, пусть только придет к двум. Ален поднял руку, словно хотел помахать Элизабет, но на самом деле он просто дал ей понять, что все слышал.
Элизабет почувствовала странное волнение. Она еще немного задержалась у окна. В палисаднике перед домом цвели флоксы. На небе — ни облачка, только дым из труб электростанции, что неподалеку от деревни, заволакивал его. Элизабет Бош снова принялась за уборку, не замечая, что пытается вышагивать, как Якоб Ален, пытается воспроизвести эту своеобразную раскачку, будто земля у нее под ногами ходит ходуном.
Он заявился к двум, минута в минуту, втайне надеясь снова увидеть эту женщину, но женщины-то как раз и не было. Только бургомистр, дюжий и приземистый человек не первой молодости, восседал за письменным столом. И был этот бургомистр, как всегда, по горло занят: надо срочно подготовиться к обсуждению плана, надо составить отчет для районного начальства, поэтому непрошеное вторжение крайне его раздосадовало, тем более что всякие дела с визами входят в компетенцию районной полиции, а не бургомистра. И вообще гамбуржец показался ему малость простоватым. В паспорте у него имелись все нужные штемпеля, согласно которым он мог остаться у них в деревне хоть на неделю. Незачем было и приходить, завершил Раймельт и велел ему освободить помещение.
Якоб Ален с великой радостью покинул старого грубияна. Он замешкался на истертых ступенях, поглядел направо и налево, втайне надеясь увидеть где-нибудь эту женщину. Вместо женщины на крыльцо выглянул бургомистр, удивился, что Якоб до сих пор не ушел, и спросил, чего это он здесь торчит. Якоб смутился, что его застали врасплох, начал что-то лепетать про солнце и про хорошую погоду: разве бургомистр не согласен с этим? — короче, ерунду какую-то, что и сам почувствовал. Но Раймельт почему-то решил, что гамбуржец над ним посмеивается. Нечего здесь глазеть, грубо оборвал он Алена, тоже мне, нашел место! Тут уже Ален в свою очередь счел тон бургомистра недопустимым и заявил, что нигде не видел знака, запрещающего стоянку для пешеходов. Слово за слово — под конец Ален плюнул и ринулся в кафе. Деревня разом утратила для него всякую привлекательность.
Элизабет Бош жила как раз напротив совета. Она видела, как этот человек вошел туда, снова вышел и начал водить глазами по сторонам, причем сперва спустился на две ступеньки, а потом снова поднялся, пятясь задом. Она подумала, что у него должны быть мохнатые брови. Тут ей вдруг показалось, что он углядел ее за гардинами, и она поспешила на кухню домывать посуду. Но потом, заняв прежнее место у окна, она увидела, как он плюнул на землю, прямо под ноги бургомистру, и побежал в «Старую корчму». Раймельт что-то выкрикивал ему вслед, должно быть бранные слова, он, когда злился, всегда стоял в такой позе, вернее, не стоял, а переступал
с ноги на ногу, вытягивал шею, словно рассерженный гусак, и махал’ короткими сильными руками.Их стычка почему-то неприятно задела Элизабет, хотя она и не могла бы сказать почему. Она спустилась во двор, чтобы покормить своих уток. Уток она держала целую дюжину, каждый год заводила новых, а к рождеству распродавала ради приработка. Когда она возвращалась со двора в дом, ей вдруг смерть как захотелось выпить стаканчик холодного пивка. Внезапное беспокойство охватило ее, не беспокойство даже, а боязнь что-то прозевать. Она переоделась, наскоро привела в порядок волосы и тоже пошла в «Старую корчму», слишком поспешно, как заметила на пол-пути, хотела повернуть назад, потом раздумала.
Якоб Ален занял место неподалеку от стойки и пил уже пятую рюмку водки, хотя она не лезла ему в горло. Но чем больше он пил, тем муторней становилось у него на душе. Его раздражало, что приходится пить польскую водку, хотя он заказывал русскую. Его раздражала неопрятная скатерть, на которой лежала газета. Раздражал дурацкий вымпел на стене — трофей местного кегель-клуба. Он не любил скандалов, но тут взял газету и с размаху швырнул ее на стойку.
— Чушь собачья! — крикнул он. — Все чушь собачья, все как есть!
Хозяин не испытывал охоты затевать щекотливый разговор с захмелевшим гостем. Он спросил, не пожелает ли тот еще чего-нибудь, а Якобу показалось, будто этот малый с бледным лицом и пивным брюшком намерен учить его уму-разуму.
— Да! — крикнул он и громыхнул кулаком по столу. — Пожелаю чистую скатерть!
Этим он еще сильней задел честь хозяина. Всего лишь несколько дней назад тот вторично написал в правление кооператива, чтобы ему либо поставляли скатерти в достаточном количестве, либо разрешили взять прачку с почасовой оплатой. Он никому не давал права считать себя неряхой. Он даже занял первое место в соревновании. Поэтому он попросил Якоба расплатиться и покинуть его заведение. Здесь не место для скандалистов, все равно, откуда они прибыли, хоть из Рима.
Именно в это мгновение Элизабет Бош переступила порог трактира. Мужчины были настолько заняты перебранкой, что вообще ее не заметили.
Ничего он покидать не собирается, заявил Ален, мало того, он желает получить еще рюмку водки, а платить будет, когда найдет нужным, он человек свободный и сумеет постоять за себя хоть в Риме, хоть еще где.
Элизабет Бош сидела на скамье у открытого окна. Под перекрытиями веранды слепили свои гнезда ласточки. Птенцы неумело махали крыльями. Женщина неподвижно смотрела на улицу, теперь ей было стыдно, что она пришла, и стыдно за Якоба Алена, который оказался пьяницей.
— Перестаньте глотки драть, — вдруг сказала она, — подумайте о других, кому покой нужен.
Она удивилась, услышав собственный голос. Вдобавок ей было неприятно, что оба спорщика, а заодно и молодые ребята, убивавшие время возле игральных автоматов, разом на нее уставились. Она заказала стакан лимонада, и хозяин подал его немедля, отчасти затем, чтобы доказать этому сварливому типу, что здесь свои порядки и обычаи.
В трактире разом все стихло. Лишь слышно было, как щебечут ласточки и катятся шарики в игральных автоматах. Где-то смеялась девочка. Ален буркнул, что хочет заплатить. Хозяин выписал ему счет, чего обычно никогда не делал, отодвинул чаевые, которые хотел ему дать Ален, и, не промолвив больше ни слова, ушел к себе за стойку и начал перемывать стаканы.
Якоб Ален был бы рад вернуть назад свои грубые слова.
— Вы неверно обо мне судите, — сказал он хозяину. Но его слова были адресованы не столько хозяину, сколько Элизабет Бош, впрочем, никто не обратил на них никакого внимания. Он почувствовал себя очень чужим и очень одиноким, хотел встать и уйти, не меньше хотел и остаться. Наконец он все-таки решил уйти, но задержался возле женщины и, сам не понимая, что с ним происходит, вдруг протянул руку и провел тяжелой пятерней по ее волосам. После чего ушел.