Современная повесть ГДР

Видения, видения… Они возникают в памяти одно за другим как немые свидетельства минувшего в неверном, меняющемся свете времени — давние и более близкие. Но нет среди них ни одного, которое воскресило бы то, первое чувство: да, именно так это было, именно так я это ощущаю! И остается лишь предполагать…

Мне кажется, вся моя жизнь — непрерывное странствие. Вечер — всего лишь остановка, но не приход в родной дом. А утро — не расставание на время, а продолжение все того же бесконечного пути. Постоянное чувство утраты родины. И отсутствие боли от этой потери, уже ставшей привычной. Спроси я себя: когда, где, что было со мной, — вместо ответа я лишь пожала бы плечами. Названия мест не имели для меня ни малейшего значения.

А может, того мгновения, которое я так хочу вспомнить, вовсе и не существовало? И лишь отчаяние, с которым я ищу его, придает ему бытие и значимость?

Но откуда же тогда во мне эта неутолимая страсть прочувствовать все сначала? Или все прогорело, как солома? Нет-нет, все-таки что-то зародилось здесь после того, как прекратились наши скитания. После кочевой жизни среди тех, кто презирал названия, так что я тоже вынуждена была молчать, здесь мне пришлось заново учиться произносить слова. Или по меньшей мере создавать видимость того, что я могу говорить.

Именно здесь началась моя борьба за самоутверждение — сначала как борьба за право быть женщиной, за любовь. Борьба, которая грозит для меня истощиться от постоянного ожидания быть любимой… И еще — от страха, что то, чего я так трепетно жду, произойдет вот в этой самой отвратительной клетке, прутья которой как бы оживают, наливаются мужским вожделением и все теснее смыкаются вокруг меня.

…Я сижу за партой, склонившись над листом миллиметровой бумаги, — единственная ученица, оставшаяся в классе. Нетерпеливое покашливание учителя звучит угрожающим предупреждением. Поднять глаза у меня не хватает духу. Линейка и циркуль мечутся между осями координат. Моя задача: найти, с каким географическим пунктом из числа нанесенных на карту перекрещивается линия моей жизни. Координаты танцуют по миллиметровке, скрип учительского стола становится все более грозным. Я продолжаю сидеть за партой, пузыри от слез вздуваются на бумаге между моими беспомощными пальцами.

И вдруг я вижу: координаты, расплывшиеся на листе, сходятся на точке с надписью «Фронхаг». Я усердно тяну руку. Ответа нет. Учитель уже покинул класс. В гулком пространстве опустевшего помещения витает мой беззвучный вопрос: и это то самое место, откуда начались мои житейские утраты?

Звонок. Я лихорадочно запихиваю тетрадь в ранец, а вместе с ней и оставшийся без ответа вопрос — нерешенную задачу собственной судьбы.

ХЕННЕР

Самым черным днем моей жизни, я считаю, был тот, когда я получил приглашение на встречу. Если бы я мог предвидеть, что из всего этого выйдет, ни за что на свете не дал бы согласия. Скорее, я, хоть и предчувствовал неладное, решился на поездку только из-за Рени, которая, в сущности, и подстрекнула меня на эту затею?..

Может, эта ошибка была лишь логическим следствием других житейских просчетов? Тогда, очевидно, самым черным днем моей жизни надо считать тот, когда я решился расстаться с семьей, чтобы уйти к Рени.

Ужасней всего то, что теперь я раскрылся перед старыми приятелями. Своим молчанием все эти годы я возвел оборонительный вал вокруг моей личной жизни, и вот теперь он рухнул. Не этого ли и добивалась Рени, чтобы таким способом оборвать нашу связь? Нет-нет, нельзя быть несправедливым. В конце концов, не кто-нибудь, а Герд заварил эту кашу. Не мог больше переносить своего унижения, так решил унизить еще и нас. Рени молода и наивна, но Герд-то должен был сознавать, какую опасную игру он затеял!

На конверте с приглашением старый адрес был перечеркнут и почерком моей был шей супруги был написан новый, рядом с которым она поставила вопросительный знак, словно давая понять, что не уверена в моем нынешнем местонахождении. Раскрыв конверт на лестничной площадке и прочтя приглашение Герда, я вдруг почувствовал страх и возбуждение, как будто неожиданно получил повестку в суд. К чему вспоминать времена, с которыми мы бесповоротно расстались? И это прощание — разве не было оно суровой неизбежностью, разве не означало движения вперед? Пуповина, связывавшая нас с прошлым, отрезана раз и навсегда, и если что и имеет смысл, то только настоящее. А картины прошедшего — уже из другого мира, из чуждого для нас бытия…

В квадрате двора топорщилась невысокая пристройка — она выглядела там, будто кожаная заплатка на заднице. На фахверковом фасаде угрожающе распростер руки сказочный лесной великан, защищая вход. Как мы обнаружили, обитую ржавыми железными лентами дощатую дверь можно было приподнять, так что щеколда выпадала из защелки. Внутри все было завалено покрытыми слоем пыли деревянными ящиками, грудами инструмента, чуть дальше громоздился высоченный шкаф. По узкому проходу можно было пробраться к простой двери с металлической полоской на косяке. За ней располагалась спальня доктора, которую он несколькими ловкими манипуляциями превращал по утрам в приемное отделение. Там-то, в старой лакированной шкатулке, Карина и нашла тогда золото…

Каждый раз на заре, когда звонарь местной церквушки только поднимался на колокольню, доктор спешил вниз, к речной низине, со своей немудреной рыбацкой снастью — ореховыми удилищами, крючками, изготовленными собственноручно из загнутых булавок, поплавками из пробок, надетых на срезанные дудки гусиных перьев.

Как только доктор удалялся, я взбирался на острые плечи Дитера и занимал свой привычный пост — в развилке посреди ветвей старого каштана. Отсюда, через ворота, просматривалась вся местность вплоть до реки, а в окне сарая я видел Карину, колдующую над арсеналом докторских инструментов. Ее волосы свисали над столом, как волшебный платок иллюзиониста.

Окно не пропускало звуков, и я всерьез воображал, что и там, внутри, все совершается в таинственной, торжественной тишине. Маленькие руки Карины летали так быстро и ловко, словно каждое движение было ею тщательно разучено и отрепетировано.

Анна, Герд и Дитер по очереди забирались на зубоврачебное кресло, и Карина вдавливала им в дырки от выпавших молочных зубов комочки золота. Потом, на деревенском рынке, они на глазах у торговцев вырывали золото изо рта в доказательство того, что оно не ворованное, и обменивали на яйца, сало и прочую снедь. Из всей нашей компании только я был избавлен от этой процедуры, потому что все зубы у меня уже заменились. Благодаря изобретательности Карины мы и выжили в те голодные годы.

Если добыча на рынке была особенно богатой, то я отказывался от скудного домашнего ужина — картошки в мундире и творога. С гордостью выкладывал я на стол свои сокровища. Мать с отцом жадно набрасывались на еду. При этом они не поднимали на меня глаз и не задавали ни единого вопроса.

Не знаю, сколько прошло времени, пока доктор обнаружил пропажу. Хотя не было ничего проще, чем заподозрить нас, он не стал поднимать шума. Скорее всего, чтобы не устраивать нового скандала — их и так хватало с избытком на нашем дворе. Тем не менее он без всяких объяснений попросил деревенского кузнеца перегородить дверь, ведущую в сарай, стальным рельсом.

Но мы уже специализировались на другом источнике пропитания. Когда в деревне начинали забой свиней и устраивали праздники, Карола заранее указывала двор, где приступали к чистке котлов для варки колбасы. Карина разрабатывала план операции, и она же всякий раз выискивала моральные оправдания для наших действий. Затевая очередной поход, мы были убеждены, что наша цель состоит вовсе не в том, чтобы набить пустые желудки, а чтобы сделать этот мир хотя бы чуточку справедливей. Именно поэтому, как я думаю, мы беспрекословно позволяли в те годы командовать нами девчонке. И хотя между взрослыми членами наших семей, которые ютились впритык друг к другу, постоянно вспыхивали ссоры, нас, детей, ничто не могло разъединить.