Современная повесть ГДР

В печи еще тлели головешки. Старуха отсчитала несколько сухих щепок, разожгла огонь и подбросила в него свежих поленьев. Потом пристроилась рядом с плитой на табуретке, скрестив руки на коленях. Я хотела заговорить, чтобы слова вытеснили из кухни гнетущую тишину, но подбородок у меня все еще дрожал от холода, и я изо всех сил стискивала зубы. В печи потрескивали дрова. Я положила окоченевшие пальцы на край плиты и почувствовала, как меня постепенно заполняет тепло.

Только теперь я ощутила острый запах аммиака. Стоял ли он на кухне раньше или возник сейчас, когда стало теплее? Скорее всего, он исходил от черных юбок старухи. Когда она поднялась, чтобы налить настоянного на травах чая, волна едкого запаха ударила мне прямо в лицо. Я зажала чашку в ладонях и низко склонилась над жидко заваренным кипятком. Но запах аммиака все равно перебивал слабый аромат чая.

Не успела я еще как следует согреться, когда огонь в печи снова погас. Старуха завернула во влажный газетный лист угольный брикет и сунула его в тлеющий пепел. После этого она предложила мне подняться вслед за ней в мансарду.

— Если вернется муж, — проворчала она, — не бойся. — После чего я осталась одна.

В комнате царил холод и пахло затхлостью. Тяжелая влажная перина камнем давила на грудь. Но и под ней мне не стало теплее.

Среди ночи, когда я наконец-то чуточку прикорнула, меня разбудили грохот и грубый мужской голос, изрыгавший проклятья. Мне стало жутко. Вскоре в дверь постучала старуха. Разбитая и невыспавшаяся, я спустилась на кухню, где меня опять ждал вчерашний подогретый чай с травами.

— Пойдешь прямо, потом налево, — пробормотала старуха.

Я хотела дать ей денег, но она молча отвернулась.

Утренний поезд был заполнен битком — в основном заспанными мужчинами со складными сумками и портфелями. Они ехали в районный центр на работу. Пахло потом, дешевым куревом, мокрой одеждой. Я осталась у двери и сразу же вышла из вагона, как только поезд остановился. По пути к усадьбе меня снова настиг дождь. Я поняла: природа меня не принимает.

Когда я вошла в дом, Герд как раз включил кофеварку. Комната была пуста, лишь в углу лежали надувной матрац и одеяла. Герд присел на пыльном полу, держа в руке эмалированную кружку с отбитым краем. Так предстала передо мной моя будущая жизнь. Мой Сезанн и здесь оказался рядом: …иногда идет дождь, тогда на душе у меня сплошной мрак и сплошная печаль…

Герд, казалось, пребывал в отличном настроении. Он сразу же обрушил на меня лавину идей и планов. Я еще не допила кофе из сломанной эмалированной кружки, а он уже затеял со мной возню, хотел утащить на матрац. У меня не было сил сопротивляться, я смогла только зареветь.

— Что с тобой? — удивился Герд. — Ты вся дрожишь!

Я продолжала дрожать и тогда, когда Герд усаживал меня в машину. Он отвез меня обратно в город, который я покинула вчера в прекрасном расположении духа и, как мне казалось, навсегда.

После вылазки в деревню, когда я увидела все собственными глазами, я могла бы еще остаться в стороне от безумной затеи Герда. Но с окончательным приходом весны он сумел-таки переубедить меня. Герд убрал стену, отделявшую комнату от кладовки, так что в доме появилось самое просторное помещение. Я решила оборудовать в нем свое ателье. Правда, вскоре мне пришлось признать, что выбор оказался не из лучших. Хотя два оставшихся стояка как бы делили комнату пополам, она все равно выглядела бескрайней. Я не могла заполнить ее ни своим присутствием, ни своими работами. Особенно неуютно чувствовала я себя, когда Герд уезжал по делам в деревню или районный центр. Тогда вокруг меня сгущалось все молчание нашего дома, точно я была для него центром притяжения.

На первых порах я находила прибежище в деревянной сторожке во дворе, которую мы заказали вместо бывшей, кирпичной, грозившей уже рухнуть от ветхости. Я покидала свое укрытие, когда слышала машину Герда. Он всегда сигналил, сворачивая с шоссе, точно давал понять, что я должна радостно готовиться к его встрече.

Когда наступило лето, я стала ощущать заполнявший двор острый запах, похожий на запах аммиака, — наш быт, как видно, пересекли черные юбки той самой старухи.

Иногда мне являлась вдалеке фигура женщины, одиноко бредущей куда-то посреди бескрайних полей. Было видно, что это старуха. Она шла, сгорбившись под тяжестью сумок, и ни разу не останавливалась. Откуда она появлялась, куда пролегал ее путь? Ведь здесь, в округе, не было ни одного другого хутора, кроме нашего. Была ли это та самая старуха, с которой я случайно познакомилась? Во всяком случае, мне казалось, я слышу ее хриплый кашель. Почему-то я боялась долго следить за ней, хотя на плоской равнине она оставалась на виду до самого горизонта.

Может быть, я боялась увидеть в ней себя через несколько лет?..

Жизнь в деревне…

…мне здесь лучше, чем в городе… Ах, Сезанн, Сезанн!

ГИЗЕЛА

Не зря говорят в народе, что слухом земля полнится. Известие о том, что Герд — тот самый, из бывших переселенцев, — покупает Фронхаг, обежало деревню быстрее, чем наша почтальонша.

Тащу я, к примеру, с вокзала сумки с огурцами и картошкой — с трех пор как наш кооператив переспециализировали на животноводство, мы ездим за овощами в город, — и меня останавливает Эльза Штётцерс.

— Ты ничего не знаешь? Ну тогда ставь сумки, садись и слушай: приехал Герд — тот самый, из переселенцев… — И выкладывает новость, что он купил усадьбу там, наверху.

— Великовата чуток для дачи-то, — замечаю я.

— Какое там! — восклицает Эльза. — Насовсем купил! Теперь мода такая пошла — из города опять в деревню возвращаться. Конечно, это для тех, у кого кошелек не тощий.

— А у него не тощий? — спрашиваю я.

— Да ведь он какая-то там шишка в городе, — убежденно заявляет Эльза.

Тут уж я и впрямь сажусь от удивления. А тем временем еще и Этлингер, который проходит мимо, кричит: «А вы слышали, что…» — ну и так далее.

Но я уже и без него сижу ошарашенная, не в силах подняться…

С годами у нас в деревне многое поменялось. Бывший помещичий дом теперь — деревенский магистрат, там, где раньше был совет общины, разместилась сельская амбулатория, гостиница превратилась в Дом культуры, пекарню отдали под магазин, а остановка автобуса называется «Пожарное депо», хотя от старой пожарки только и осталось что одно название… Многое изменилось к лучшему, если не считать поездок в город за картошкой. На жизнь мне, в общем-то, хватает, больше не надо. Но все же я и мечтать не могла о том, что снова увижу Герда.

У меня не было ничего общего ни с рыжей Кариной, ни с ее бандой — все они считались у нас чужаками. Только Карола якшалась с ними, но тут дело было в Герде, на которого она имела виды. Из-за этого среди односельчан ей приходилось несладко. И когда она наткнулась на ту противотанковую мину, в деревне нашлись и такие, кто считал, что виной всему ее связь с переселенцами. Я с чужаками не общалась, но Герд мне тоже нравился, хотя и не подозревал об этом. Его каштановые волосы вились локонами, и я часто воображала себе, как глажу их рукой. А если встречала его в деревне, отводила глаза в сторону, потому что чувствовала, как кровь приливает к лицу.

А все дело было в том, что когда он окликал меня, то делал ударение на «е». И еще: на уроке танца, на заключительном балу, мы исполняли с ним последний танец. Чисто случайно, конечно. Но у нас говорят, это кое-что значит. И все же главным было это ударение на «е». Так у нас меня никто не зовет. А если окликают, это звучит скорее как Ги-ила. У него же — Гизе-ела! Меня всякий раз при этом как будто током ударяло, все внутри начинало сладко ныть. Такое не забывается — даже спустя годы. И в тот вечер, когда я услышала, что он купил Фронхаг, внутри у меня снова заныло, как раньше.