Современная румынская пьеса

П л а т о н. Ты безумец, Диоген. Ты похож на старика Сократа, но ты — безумец.

Д и о г е н (внезапно успокоившись). Мы оба безумны, Платон. Признай!

П л а т о н. Не признаю!

Д и о г е н. Тебя обуревает гордыня.

П л а т о н. Нас обоих обуревает гордыня, Диоген. Признай!

Д и о г е н (широко улыбаясь). Признаю.

БОЧКА КАК ВСЕЛЕННАЯ

На веревке, протянутой между бочкой Диогена и деревом, сушится какое-то тряпье. Д и о г е н в одной рубашке лежит на траве рядом с бочкой и задумчиво смотрит в небо. Из бочки появляется голова Г и п п а р х и и — сонное лицо ребенка, привыкшего просыпаться значительно позднее восхода солнца; глаза еще полны ионных грез, губы приоткрыты, как для поцелуя.

Г и п п а р х и я. С добрым утром, Диоген.

Д и о г е н. Правда, уже не совсем утро, Гиппархия. Тебе следовало бы вернуться домой.

Г и п п а р х и я. Что это взбрело тебе в голову! Раз уж я осталась с тобой, значит, не собираюсь возвращаться домой. Что ж ты за философ, если не понимаешь такой простой вещи?

Д и о г е н. Простые вещи всегда ускользают из поля зрения философов.

Г и п п а р х и я. Ты даже не сказал мне «с добрым утром»!

Д и о г е н. Одна из простых вещей, которая ускользнула из поля моего зрения. С добрым утром, Гиппархия!

Г и п п а р х и я. Первая ночь была по-настоящему прекрасна.

Д и о г е н. Она прекрасна не потому, что была первой. Подлинно прекрасно всегда то, что уже закончилось.

Г и п п а р х и я (борясь со сном). Я не совсем понимаю.

Д и о г е н. Любое начало что-то завершает, подобно тому как любой конец что-то начинает. Конец — это в то же время начало, потому он и может быть подлинно прекрасным.

Г и п п а р х и я (ласкаясь к нему). Ты говоришь что-то слишком умное, а я еще не совсем проснулась. Ты в некотором роде софист, Диоген?

Д и о г е н. Я в некотором роде ничто.

Г и п п а р х и я. Нет, ты в некотором роде Диоген.

Д и о г е н. Это все равно.

Г и п п а р х и я. Ты каждое утро до такой степени несносен?

Д и о г е н (поправляя). До некоторой степени несносен.

Оба смеются. Гиппархия выползает из бочки и целует Диогена. Какое-то время они сидят молча.

О чем ты думаешь?

Г и п п а р х и я. Я думаю, что если эта ночь и это утро могут быть правдой, то правдой может быть и все то, о чем ты мне говорил.

Д и о г е н. Именно?

Г и п п а р х и я. Мысль об абсолютной свободе. Я подумала, что если два человека могут быть счастливыми в бочке, то бочка — это в некотором роде мир, мир иного рода, но он существует.

Д и о г е н. Глупые мысли!

Г и п п а р х и я. Но эти глупые мысли твои, Диоген.

Д и о г е н. Ты ничего не поняла. Ты мыслишь как женщина.

Г и п п а р х и я. Разве женщины мыслят иначе?

Д и о г е н. Да, потому что они думают не головой.

Г и п п а р х и я. А чем же?

Д и о г е н. Ну скажем, кожей.

Г и п п а р х и я. Ты злой.

Д и о г е н. Потому что говорю правду.

Г и п п а р х и я. Потому что знаешь, что скажешь какую-нибудь грубость, и не хочешь ее говорить, но чрезмерная гордость заставляет тебя сказать это.

Д и о г е н (переворачивается на живот и, опершись на локти, смотрит ей в глаза). Ты обиделась?

Г и п п а р х и я. На жалкую грубость, рожденную ложью и высказанную из гордости? (Смеется.) Диоген, а ты не думаешь, что мы сейчас и впрямь свободны, что мы — граждане мира, даже если наш мир имеет форму бочки?

Д и о г е н. Я хотел бы, чтобы так оно и было.

Г и п п а р х и я. Так оно и есть. Существуем только мы, бедные и прекрасные, мы ничьи, мы между небом и землей, и никто не может изгнать нас из нашего мира. Нас нельзя изгнать, потому что мы — граждане мира, мы сами себе и рабы, и хозяева, и любящие, и любимые. (Значительно глядя ему в глаза.) Я люблю тебя.

Д и о г е н (шепотом). Кажется, я нашел, старик. Жаль, что ты умер. Ты бы посмеялся всласть.

Г и п п а р х и я (изумленно). С кем ты разговариваешь?

Д и о г е н (просто). С отцом.

Г и п п а р х и я. Как странно! Ты смотрел мне прямо в глаза. (Пауза.) Я хочу есть!

Д и о г е н. Как быстро исчезла иллюзия свободы!

Г и п п а р х и я. Почему?

Д и о г е н. Надо есть.

Г и п п а р х и я (по-детски). Отлично. Я и поем.

Д и о г е н. Для этого надо, чтобы было что есть.

Г и п п а р х и я. За этот золотой браслет я получу целую гору еды, и нам хватит на целый день.

Д и о г е н. А когда тебе нечего будет отдать?

Г и п п а р х и я. Украдем.

Д и о г е н. Украв, мы станем такими же, как все, и уже не сможем быть самими собой.

Г и п п а р х и я (с острым чувством вины). Диоген, думаю, больше десяти дней я без еды не выдержу.

Д и о г е н. А я думаю, ты не выдержишь без еды больше одного дня.

Г и п п а р х и я (в панике). Так что же нам делать?

Д и о г е н. Тебе — вернуться домой, к родителям.

Г и п п а р х и я. Не вернусь! Я тебе уже сказала.

Д и о г е н. В таком случае будем вместе просить милостыню.

Г и п п а р х и я (в восторге от этой идеи). Чудесно! Будем просить милостыню! (Внезапно опечалившись.) А если мы будем попрошайничать, мы останемся самими собой?

Приближается г р у п п а м о л о д ы х л ю д е й. Среди них П а с и ф о н и к и ф а р е д. Последний останавливается в некотором отдалении и начинает петь. Вся группа направляется к Диогену.

П а с и ф о н. Привет, Диоген!

Г и п п а р х и я (испуганно). Что это за банда?

Д и о г е н. Они тоже ищут что-то. (Пасифону.) Послушай, приятель, я, по несчастью, не готов к столь пышному торжеству. Вас слишком много.

П а с и ф о н. Будет торжество разума. Эти юноши хотят послушать тебя.

Д и о г е н. Даже если мне нечего сказать?

П а с и ф о н. Диогену всегда есть что сказать. (Замечает Гиппархию.) Однако я предвижу, что сегодня ты не будешь говорить об одиночестве.