Современный грузинский рассказ

— Кто там? — спросила женщина.

— Кто еще может быть, — послышался осипший мужской голос.

«Он», — подумал Датуна и от страха сунул голову под одеяло.

— Оставь меня в покое, Шукрия.

— Отопри, мне нужно кое-что тебе сказать!

— Говорить днем надо, испорченный ты человек, убирайся отсюда! — Молодая женщина встала с постели.

«Если бы отец был здесь, этот не посмел бы прийти», — подумал Датуна.

— Ты же знаешь, Шукрия, я не открою. Никому не говорю, что ты сюда ходишь, не хочу, чтобы у тебя неприятности были, так отстань, оставь нас в покое! — Датунина мать уже стояла у двери и оттуда упрашивала пришельца.

— Э, птичка, открой мне, скажу тебе кое-что, а потом хоть убивай меня, если хочешь.

— Говори оттуда, — женщина плакала, кутаясь в одеяло.

— Тут холодно, птичка.

«Убивай, если хочешь», — когда он произнес эти слова, у Датуны словно что-то вспыхнуло в голове. Он выглянул из-под одеяла, потом спустил ноги на пол.

— Уходи, Шукри, умоляю, неужели у тебя сестры нет, бессовестный! — взмолилась женщина.

— При чем здесь сестра. Я тебя люблю. Открывай, а не то высажу дверь.

Датуна так подкрался к висевшему на стене ружью, что мать, которая стояла у двери, ничего не услышала. Он снял ружье, снова лег в постель; с трудом, еле-еле отодвинув затвор, пальцем нащупал патрон, затем положил указательный палец на спуск, направил ружье на дверь и замер.

— Уходи, Шукри, ради бога, уходи, — женщина опустилась на колени перед дверью…

Дощатая дверь дрогнула под ударом ноги. Датуна оробел и убрал палец со спуска. В дверь снова ударили ногой. Женщина оглянулась на ребенка и сказала: «Не бойся, маленький, это дядя Шукри».

«Был бы отец, этот не пришел бы сюда», — хотел сказать Датуна, но не смог издать ни звука.

Женщина взглянула на стену, туда, где должно было висеть ружье; не найдя его, она начала тревожно оглядываться по сторонам, — и Датуна опять осторожно потянулся к спуску.

— Где ружье, сыночек? — тихо спросила мать.

Он не ответил. Даже если бы он и захотел что-нибудь сказать, страх помешал бы ему вымолвить слово.

Дверь снова затряслась, и в комнату вломился огромный мужчина. Женщина закричала, верзила кинулся к ней. Датуна зажмурился и нажал на спуск.

Звук выстрела и вой раненого он услышал одновременно.

Падал снег, он покрывал крыши деревни, и заснеженные крыши сверкали на солнце. Поднимающийся из труб дымок понемногу таял в воздухе.

— Входи, уважаемый Шалва, чего ж у калитки-то стоять, — приглашала гостя женщина с черной повязкой на лбу.

— Вы давеча выстрел слыхали? Не знаешь ли, в чем дело?

— Еще бы не слыхать, родненький, — усмехнулась женщина с повязкой. — Шукрия ворвался к Ладушиной Цице, мол, хочешь не хочешь, давай… — ухмыльнулась женщина.

— Э, послушай, скажи толком, не тяни.

— Я говорю, уважаемый Шалва, он ворвался, а Ладушин Датуна выстрелил из ружья, и, я очень извиняюсь, но не моя вина, он попал ему прямо в задницу, и тот так орал, что все село переполошил.

Мужчина хлопнул себя по колену, и оба долго смеялись.

— А что еще оставалось делать Ладушиному парню! Молодчина он, молодчина, — повторял мужчина, и губы его прыгали от смеха.

Датуна с матерью жили в маленьком домике на окраине села. Когда раздался выстрел, в деревне оказалось всего двое мужчин, они выбежали во двор и, услыхав от воющего Шукрии брань в адрес матери и сына, направились туда, узнали, в чем дело, и всю ночь провели, утешая и успокаивая оставшуюся без хозяина семью. На рассвете Датуна уснул, и ему приснился отец. На нем была та самая кожаная куртка, что так нравилась Датуне; он держал Датуну на руках, подбрасывал его вверх, ловил, а мальчик хохотал и спрашивал: «Как же так, говорили, что ты ТАМ?»

Открыв глаза, Датуна первым делом увидел мать, она сидела у его постели и улыбалась. На стуле сидел дядя Валенти и тоже улыбался.

— Он умер? — спросил Датуна.

— Нет, браток, только зад поранил. Его так просто не убьешь, — усмехнулся Валенти. — Но он вас больше не потревожит.

— Одевайся, сынок, сходи к тете, — сказала мать.

При слове «тетя» Датуна просиял, но тут же о чем-то забеспокоился.

— А ты? — спросил он мать.

— Ведь здесь Валенти, сынок.

— Иди, браток, иди.

Мать нагнулась, надела на него носки и башмаки с облупившимися носами, поцеловала его колени и тихо проговорила: «Защитник мой!»

Датуна вскочил с постели и дальше уже оделся сам. Потом подбежал к маленькому зеркалу, примощенному у окошка, заглянул в него и провел рукою по глазам.

Затем он обернулся к матери. У женщины в руках была старая, потертая кожаная куртка отца.

Мальчик осторожно погладил рукой кожу, немного поглядел на нее…

— Надень, сынок, — сказала мать, — ты у меня уже мужчина.

Датуна сунул свои маленькие руки в рукава куртки, застегнул пуговицы; куртка была слишком длинна и широка. Руки утонули в рукавах, Датуна опустил глаза и принялся разглядывать вытертые полы куртки, болтавшиеся у самых ног. Потом выпрямился, одернул куртку, расправил плечи.

— Это ведь отцовская? — обрадованно спросил он.

— Теперь твоя будет, — мать подогнула рукава вовнутрь.

— А что наденет отец, когда вернется оттуда? — Мальчик не мог сдержать радостного смеха.

— Он новую привезет, Датуна.

Датуна чмокнул мать в щеку, направился к двери, открыл ее и уже с порога обратился к Валенти:

— А правда же, дядя Валенти, он бы не посмел ходить по ночам, если бы отец был здесь?

Он еще раз погладил кожу и вышел.

Тетка жила в другом конце деревни. Датуна радовался, что прогнал Шукри и надел отцовскую куртку. А еще больше его радовало то, что в этой куртке предстояло пройти через все село. Он шел по-мужски, широким шагом, часто посматривая на свои рукава и бросая украдкой взгляд по сторонам — все ли видят, как он идет.

— Эй, Датуна! — окликнул его какой-то мужчина из своего двора: — Ты вправду ранил этого бешеного Шукрию?

— А что еще было делать, — ответил Датуна и огорчился, что его не спросили о куртке. — Вот, отцовская, куртка-то.

— Дай бог тебе счастья в жизни, Датуна.

— Дядя Григол, ведь если бы отец был здесь, Шукри не пришел бы?

— Не пришел бы, сынок, он и так больше не придет.

— Не придет, — повторил Датуна. — Красивая, правда?

— Замечательная, таких только две было во всем мире, одну носил в Петербурге Керенский, а другую Ладуша в Мерии.