Современный Румынский детектив

Была ведь какая-то мысль, человек твоего возраста поступает обдуманно.

В хлев вошла жена Корбея — тощая, бледная как привидение, она глухо покашливала, словно в ее груди отдавалось эхо. Не обратив никакого внимания на Деда — его присутствие совершенно не интересовало ее, — женщина сунула подойник под вымя коровы и, не говоря ни слова, вышла.

Передышка оказалась очень кстати для Корбея. Дед заметил страх, который вдруг охватил его, заметил, как большие руки обмякли на спине коровы, и скребница едва задвигалась от позвоночника к раздутому брюху животного. Корбей не ожидал такого поворота в разговоре и онемел, и, если бы не случайный приход жены, ему трудно было бы стряхнуть оцепенение.

— Это вы думаете, что я свернул с дороги?! — сказал он после долгого раздумья. — Теперь, если вы хотите любой ценой доказать мою вину, то докажите, я с самого начала учуял, что вы взяли меня на мушку, я понял это, когда вы спросили, я ли сунул жене Крэчуна солому между ног и поджег ее. А как удержится солома между ног, товарищ майор, зажженная или незажженная, солома не держится, падает, а?

Значит, Корбей обдумывал этот вопрос еще с тех пор, когда они шли вместе по кукурузному полю. Нашел ответ и сейчас спешил логически увязать то, что был не в состоянии сделать раньше.

— Я сейчас задал другой вопрос. Отвечай, пожалуйста, по существу, без отступлений. Мне некогда терять с тобой время, тем более что, по твоим словам, и у тебя времени в обрез. Так вот. Самое позднее через час нам придется вскрыть могилу той девушки, которую ты перед ее смертью видел на берегу Муреша обнаженной. Я спрашиваю, почему ты пошел к ней, ведь дорога твоя проходила мимо!

Корбей растерялся. Рука у него дрожала, а скребница все яростнее двигалась по боку животного. От боли корова замотала головой, не понимая, что происходит с ее хозяином.

— А кто сказал, что я ее видел? — спросил Корбей, желая, видимо, выиграть время.

— Товарищ Корбей, поймите, наконец, вопросы задаю я.

— А если я не хочу отвечать?

— Если не хочешь отвечать, тогда я буду вынужден просить санкцию прокуратуры на допрос по всей форме, ибо, гражданин Корбей, над тобой висит серьезное обвинение.

Корбей рассмеялся тем же фальшивым смехом, как в тот день, когда он вел Деда и Панаитеску к Форцате. Сейчас, правда, смех застревал у него в горле.

— Ей-богу, будто вы не мужчина, будто вам глядеть неохота на…

— Товарищ Корбей, не пытайся приписывать мне свои собственные побуждения. Перед отъездом твоего сына, Турдяна, ты сказал ему, чтобы он не смел забывать, что он — твой сын, но вот отец делает крюк в сторону от дороги, чтобы позариться на девушку, которая должна была стать женой сына!

— Вы много знаете, товарищ майор, очень много, только меня не трогают ваши тайные мысли. Наша жизнь была тогда суровой, и мне не за что осуждать себя. Меня наказал бог, дал мне в жены уродину, и с этой уродиной я живу, хотя мог давно прогнать ее. Я не сделал этого. Это мое наказание, мой крест, который мне нести всю жизнь. Я виноват перед Саветой, сильно виноват. Я был молодой, а уже стал большим человеком в деревне и чуть не стал еще большим — в районе. Но я не стремился, поверьте мне, товарищ майор. Я виноват, что не позаботился о ней и о ребенке, которого она ждала. Тогда мне было некогда. Вы не знаете, злые языки не доложили вам, сколько раз тогда в меня стреляли в лесу. Враги хотели изничтожить меня, но я не дался. Я был молодой и, почему не признать, дурак. Тогда была опора на бедных, а беднее меня не было. Вышло так, что власть вскружила мне голову, вчера еще я был никто, я размечтался, признаюсь, мне было не до Саветы и ее ребенка. Я плохо поступил, но за то зло разве я заслужил такую ее ненависть, те слова, которыми она поносила меня как могла? И село меня не любит, но, товарищ майор, я был приучен к тому, что жизнь — борьба. Так я думал тогда, я себя чувствовал богом. И я был богом, почему этого не признать, потому что богатеи были побеждены, настало мое время, я мог все. Чтобы люди не думали, что я ищу невесту с достатком, я спутался с этой уродкой, вы ее видели, она и поздороваться толком не умеет. Я знал, что она слабогрудая, но это мне казалось тогда самой крайней бедностью, а значит, и заслугой по тем временам. Потому я и женился на ней, а не по любви. Я хотел доказать, что чист как слеза, и доказал, хотя с годами, когда все устоялось, понял, что многое делал не так, как надо. Да, я не признался, что толкнул Крэчуниху в костер, а так было. Да, я толкнул ее в огонь, и, если б она осталась жива, я бы снова ее толкнул, суку эту, барыню. Я был v нее слугой, а не вы. Я отомстил ей не потому, что она была богатая, отомстил за другое, и, если есть тот свет и мы еще увидимся, я снова ее порешу, как я тут, на земле, так и знайте. У меня горячая кровь… Тогда у Крэчунов на мне была самая тяжелая работа. Давала мне ее «госпожа» — ей нравилось, чтобы ее называли госпожа, она была родовитая и в каком-то пансионе училась — значит, она ученая, а я дурак, — так вот, давала она мне есть за семерых, но за семерых и работу спрашивала. Да не в том беда. Я был парень еще чистый, не до шашней мне было. Только во сне да в мечтах жена Крэчуна стояла у меня перед глазами. Дом их был возле мельницы, и она ходила в купальном костюме — какой там костюм? Пряжка вверху, пряжка внизу, только так и ходила она круглое лето передо мной, когда Крэчун уезжал по торговым делам. Однажды пришла она ко мне, я был на сеновале, обхватила меня со спины. Они не платили мне уже лет шесть, скупердяи, а обувку и одежду давали раз на две пасхи, хотя по уговору каждый год должны были давать. Обхватила она меня, значит, со спины. Но что-то мне было не по душе, уж больно на виду все было, слишком уж было видно из окна кухни, что она делала. И Крэчун там был, там я его оставил, когда ушел в сарай. Она прилипла ко мне, как пиявка, я почувствовал, что кровь ударила в голову. Но мозги мне не отшибло, нет, и я так двинул ее, что она об стенку стукнулась. Тогда чертова баба начала орать, будто я хотел насильничать… Из кухни вышел Крэчун с ножом. Мне осталось только убежать. Турдян жил в деревне, к нему я и убежал, да скрыться не удалось. Меня схватили жандармы и, пока вели до поста, рот забили землей и кровью. Так мы расстались, они не заплатили мне, что полагалось. Я тогда поклялся, что накажу эту «госпожу», и мне недолго пришлось ждать. Может, я был злым, может, нищета сделала меня злым. Потому я и сделал то, что сделал, и она знала и он, почему я так сделал. Только жандармов уже не было на его стороне… Вы спрашиваете про ту девушку, а мне и называть-то ее по имени не хочется. Ну, с кем, думаете, она лучше всего ладила? Кто ей вбил в голову то дело с землей, как не Крэчун? Только он один и знал, как обстоит с землей, с урожаями, только он один в деревне и мог понять, что у нас земли больше, раз говорим, что урожаи такие-то и такие-то. Но он не знал, как начать и как нас изничтожить, а он этого хотел — уничтожить нас из ненависти — всех, все село. Урдэряну приструнил девушку и расторг с ней договор (что правда, то правда, я ему это посоветовал), она уехала в другую деревню, потом вернулась в Сэлчиоару, и тот же Крэчун нашептал ей снова землю мерять. В деревне только он да учитель Морару, которому мы тоже не по душе, могли ей это подсказать. Но учитель знал, что к чему, я однажды с ним побеседовал. Он мне сказал: «Слушай, Корбей, почему ты ловчишь? Я обучил тебя грамоте, и мне теперь стыдно за тебя, что ты скрываешь землю от государства». Я посоветовал ему молчать — мало было у него неприятностей? То есть я понимаю так, что не учитель подсказал девушке, он-то знал, где у нас лишняя пахота — в Форцате. Тогда кто же ей сказал? Может, Юстина? Нет, девка эта иная, хоть и крэчуновского семени. А потом и она не знала, товарищ майор. Тогда я вас спрашиваю, кто натравил ту молокососку, кто ей вбил в голову проверять нас, если не наш враг Крэчун? В душе он остался врагом, и только ненависть к деревне не дает ему помереть. Так что теперь, товарищ майор, делайте выводы. Я свернул с дороги поглядеть на нее. С тех пор, после жены Крэчуна, я не могу смотреть на женщин, которые ходят в чем мать родила. Я поглядел на нее и пошел своей дорогой. Так принято, и вы так считаете, что человек, если умер, в жизни был одним из лучших. Вы так считаете, а я — нет. Она крутила с Прикопе не потому, что он ей нравился, а потому, что он дурак, он таял, глядя на нее, а ей бы только выведать секрет. Даже тогда вечером, когда у него кончалась побывка, она вздумала обручиться, но не потому, что хотела выйти за него, для этого можно было найти настоящего попа в соседней деревне, ей же сгодился и липовый поп, а чтобы узнать от парня, правда ли то, что она открыла. Многое она не могла открыть. Она измерила в Форцате только часть земли, полосу, как говорят у нас, а по той полосе больших выводов не сделаешь. От него, от простака Прикопе, она хотела узнать правду, но дурочка понятия не имела, что он не в курсе. И со старшиной, он начальник у нас, тоже из интереса хороводилась. Я вас спрашиваю как представителя закона, или кто вы там такой, почему ее дорога была короче до Крэчуна, до врага, чем до нас?

Дед внимательно слушал Корбея. Одна подробность особенно привлекла его внимание. Вывод напрашивался сам собой, и старый криминалист радовался, что столь запутанный клубок сам разматывался.

_ Итак, ты, товарищ Корбей, утверждаешь, что только посмотрел на девушку и ушел. А она заметила тебя?

Корбей оскалился снова, на этот раз зло.

— А какие же это смотрины, ежели тот, на кого ты смотришь, не знает про то? Пускай знает, что я смотрю, я ведь не турок — слышал я, что там женщин стерегут мужчины, которых оскопили, не знаю, так ли это. Может, и было когда-то, а теперь — не думаю…

— А на указательном пальце, да, да, на правой руке, когда ты потерял ноготь? Впрочем, какой там ноготь, вижу, и подушечка пальца отсутствует? — поинтересовался Дед.

— А вы любопытный товарищ! Голову даю наотрез, что вы спрашиваете про одно, а сами шевелите милицейскими мозгами, что бы еще такое спросить меня, так ведь?

Дед засмеялся.

— Если очень хочешь знать — так.

— Пожалуйста, скажу. После войны мы ловили рыбу в Муреше гранатами и снарядами, что остались в наших краях, фронт здесь продержался месяца два. В сорок пятом, осенью — да, осень и была, вижу, как сейчас, — я пошел с гранатой глушить рыбу. Бросил гранату, а она взорвалась раньше времени, и с той поры осталась отметина, — сказал он и потрогал лицо рукой.

25

Юстина Крэчун сидела па веранде и плакала, скорее, всхлипывала, на щеках ее не было следов слез, плач был сдавленным, и, как она ни старалась разрыдаться, страх удерживал слезы, будто они обледенели. В таком состоянии застал ее Дед. Она сидела съежившись, щеки ее как-то сразу увяли. Юстина не подкрасила их красной крепоновой бумагой, она забыла про это с утра, как пришла к ней Эмилия и сказала, что история с землей раскрыта приезжими. С того момента Юстина ждала Деда, она была уверена, что он должен появиться, раз дело с землей всплыло наружу, — майор непременно придет к ней спросить, почему она кое-что утаила.

— Товарищ Юстина, — сказал Дед, приступая прямо к делу, — я уверен, ты ожидала моего прихода, я увидел тебя, когда вышел от Урдэряну. Ты уже догадалась, что я зайду к тебе, но я намеренно не зашел, чтобы дать тебе время подумать обо всем и особенно о возможных последствиях, если ты собираешься и дальше скрывать то, что скрывала.

Дед заметил пустую лавку на веранде, пододвинул ее и уселся напротив Юстины, так что дочь Крэчуна не могла прятать от него взгляд.

— Я не сказала вам про землю, как я могла сказать, я сама толком не знала…

— Проблема земли, с моей точки зрения, решена. Если бы речь была только о ней, я бы тебя не беспокоил. Я пришел по другому поводу. В деревне только два человека умоют без затруднений разговаривать с Саветой Турдян. Ее сын и ты. Молодой Прикопе был в армии, когда мы приехали. Ты пошла к Савете и сказала, что ее сына подозревают в смерти Анны Драги, ты заставила ее послать телеграмму, если не сама и послала. Все это я знаю сейчас, раньше, когда я разговаривал с тобой, не знал. Ты мне ничего не сказала, как не сказала и моему коллеге. Может быть, у тебя были свои соображения, может быть, ты думала о чем-нибудь своем, я не знаю. В конечном счете молчала не только ты, молчали и другие по причинам, которые теперь мне известны. Ты сказала Савете, что убийство совершил Корбей, ты повлияла на нее в этом смысле. Почему ты это сделала, на чем именно ты основывалась, когда посоветовала ей сказать мне то, чего она не видела? Савета была, по ее словам, за камышовыми зарослями, то есть у подножия холма, оттуда она увидела Корбея и Анну Драгу. Но она, разумеется, не могла ничего слышать. Итак, между моментом, когда она увидела Анну Драгу первый раз — а она ее видела дважды, — и вторым моментом произошли вещи, которые ее больные уши не могли зарегистрировать. Но то, что произошло между этими двумя моментами, кто-то видел, ты или кто-то другой, иначе нельзя объяснить, почему ты убедила Савету сказать больше того, что она видела. Насколько я понял, ты в хороших отношениях с Корбеем, он по-доброму говорил о тебе, мне не верится, что ты вдруг решила отомстить за то, что было когда-то между вашими семьями. Зачем ты посоветовала Савете сказать неправду? Таков вопрос, на который я прошу тебя именем закона ответить.

Женщина расплакалась, теперь слезы текли обильно. Ожидание и страхи, связанные с ним, исчезли. Она не могла больше выносить напряжения, и оно прорвалось. Она не вытирала глаза, горошинки слез скатывались по щекам и собирались, как кончики платка, под подбородком; она сидела, сгорбившись, упираясь локтями в колени.

Я знаю, отец рассказал вам про нашу жизнь, если наша жизнь… а мне что сказать, только жизнью это но было, было что-то другое, потому что, как отец убил Турдяна и после того, как вернулся из тюрьмы, я, товарищ офицер, только со страхом в душе жила. Я работала, чтобы кто-нибудь не сказал, что я не тружусь, я надрывалась, как скотина, с утра до ночи, но страх, товарищ офицер, где бы я ни была, я носила в себе, как проклятую болезнь. Какая на мне вина? А вина за все и за ничего… Я с дочкой Турдяна ладила и тогда, когда он был слугой у нас, я и с самим Турдяном лучше ладила, чем с отцом, в ту пору с отцом трудно было кому-либо ладить. С чужими он уживался, а со мной и с мамой нет, он был злой и жадный, копил добро, в этом была его жизнь — копить добро, остальное для него ничего не значило. Да, как я говорила, я была подругой дочки Турдяна, в детстве мы вместе играли, и на танцы я ее повела первый раз. После, как Турдян был убит, а отца отправили в тюрьму, я заботилась о ней, у нее ведь никого не было, и у меня не было, и с глухонемой я чувствовала себя лучше, чем со здоровыми. Из-за страха и забот я не вышла замуж, может, и не за кого было, люди поначалу сторонились меня, мужчины днем меня не узнавали, а те, которые ночью искали меня, любили со злостью, будто я бог знает какое им зло причинила. Пока отец сидел там, куда его отправили, у меня хоть было чуточку покоя, а когда он вернулся, и тот покой пропал. Старик в уме повредился, я этого боялась пуще всего. Как он будет жить, что будет делать? В селе снова стали косо на меня смотреть, а может, мне только примерещилось, но люди разговаривали со мной по-другому, чем раньше, и ночью ко мне не забегали из-за страха или из-за чего другого, не могу сказать. Но я все равно носила и ношу еду отцу, обстирываю его… Да еще привычка у него объявилась — есть землю… Говорит, что так вернет свою землю назад, поедая ее. Зачем ему нужна земля, не знаю, мне она не нужна, думаю, и никому в селе не нужна она обратно. Вы меня спросили, зачем я сказала Савете добавить больше, чем она видела. Да, товарищ офицер, я сказала, потому что видел кто-то другой, как все произошло, и этот кто-то был отец. А я знаю, что значит клясться всуе или врать, я сейчас не вру и раньше не врала, раньше я молчала, вот и все. Отец был там, когда Корбей пошел к Ануце, хотя он поначалу ничего не мог углядеть, он был на другой стороне холма, но он слышал, как она кричала и просила оставить ее в покое, а потом заплакала и побежала от него на холм. Там, внизу, был отец, Корбею неоткуда было знать это. На Корбея дурь нашла, как на собак весной, они не видят, не слышат, только запах чуют и на запах бегут. Когда Ануца добралась до макушки холма, Корбей догнал ее, снасильничал и бросил в реку, так сказал отец. Может, вы спросите, почему я не пришла сразу и не сказала? Что я могла? Савета рассказала мне, что видела, я ей верю, Савета не врет. В тот день я пошла к отцу отнести ему сменную рубаху, он, как дитя, лепил свой дом из земли, вы видели ведь этот дом. Я сказала ему, что узнала от Саветы. Тогда и он мне сказал, что видел, но до того, как сказать, посветлел как-то лицом, как солнышко красное, и обрадовался, очень он обрадовался, товарищ офицер. Сказал он мне, как все случилось, и из того, что мне сказала Савета, и из того, что он сказал, я поняла после смерти Анны, что правда здесь была, в их рассказе. Я сказала отцу, чтобы он пошел к старшине и открыл, как все было, а он сказал, что это не его дело — ведь будут говорить, что он донес на Корбея, чтобы отомстить ему. Корбей всегда считал, будто отец хочет погубить его. В тот день, когда был суд в селе — отца в селе судили, в школе, — и, когда уводили, он сказал: «Я возвернусь, Корбей, и от моей руки ты и погибнешь». Вот что он сказал. Тогда Корбей подошел к нему и плюнул ему в глаза. Отца как удар хватил, так его и погрузили в телегу, в беспамятстве, я видела своими глазами, он шевелил губами и что-то говорил, а я смотрела на него и плакала, он это говорил, то же, что и раньше, мол, от моей руки умрешь, Корбей. Так что отец сказал, что не пойдет к властям. Что было, то было. Корбея он не простил, но мало отцу осталось жить, он хочет покоя, чтоб его не трогали. Только я не поняла, почему он так сильно обрадовался, когда я рассказала ему, что видела Савета. Ведь он видел больше, видел, как Корбей бросил ее туда, под обрыв, в Муреш. Я, товарищ офицер, не сказала бы Савете, что узнала от отца, если бы не ее сын, Прикопе, имя это я ему дала, он, когда был маленький, все повторял: «Пикоп, пикоп», ничего другого не говорил, я боялась, что и ребенок будет косноязычный, как и бедняжка Савета.