Современный югославский детектив

Свидание с сестрой Ружи оборвалось внезапно, но очень просто и естественно, как просто и естественно было все, что девушка делала. В какую–то минуту она взглянула на часы и сказала:

— Полшестого. Мама вот–вот вернется.

По выражению голоса он почувствовал, что ей будет неприятно, если мать застанет их в полутемной кухне. Вероятно, на Гредицах, или, во всяком случае, в их доме, было не принято, чтобы девушка сидела с глазу на глаз со сравнительно еще молодым, даже имеющим честные намерения мужчиной. Сразу же вставал вопрос: как в связи с этим следовало судить о Белой Розе. Тут были две вероятности: или она разделяла подобные взгляды, или откровенно и настойчиво им сопротивлялась. И хотя все, что он до сих пор узнал о девушке, говорило в пользу второго предположения, Гашпарац хотел придерживаться первого, и уж совсем непонятно, почему ему казалось, что этот вариант предоставляет больше возможностей для следствия и вообще больше гармонирует со всем происходящим: внезапно окончившийся дождь, ясное небо, этот весенний день, полный неведомого и обещающий новые открытия, — почему и гонит его по размокшему откосу вдоль берега мутного и бурлящего потока, дорожкой, которая неизвестно с какой стати названа Фаллеров променад, хотя гулять здесь явно негде, да здешним прохожим вовсе не до прогулок.

Словно в подтверждение своих мыслей, тревожного ожидания каких–то происшествий на остановке трамвая он заметил Звонко. Парень стоял со спортивной газетой в руках, но не читал, а задумчиво, поверх газеты, глядел куда–то. В этом районе, возле Ремизы, живет много одиноких людей: снимающих комнаты и углы студентов, временных рабочих, приезжих. Однако облик Звонко прямо–таки излучал томящее одиночество, оно угадывалось, как угадывается запах одеколона и лосьонов от вышедшего из парикмахерской мужчины. И это ощущение словно еще больше отделяло его от окружающих и изолировало. Особенно потрясало то, что Звонко был загребчанином и у него не было вроде бы никаких причин до такой степени чувствовать себя одиноким.

Гашпарац, казалось, начинал понимать парня, и сейчас он вдруг осознал, что Звонко должен обрадоваться любой встрече, даже с человеком, который копается в его личной жизни. И Звонко действительно обрадовался, увидев приближающегося Гашпараца. Звонко уже за двадцать пять, а он не женат, переходный возраст — когда несчастная любовь составляет смысл жизни — у него непростительно затянулся, и он все еще страдает от сентиментальности и грусти, которыми его сверстники давно переболели. Гашпарац понимал, что друзья Звонко — а их у него было немного — переженились, занялись своими заботами, разъехались кто куда, те, что помоложе, его не интересуют, а заводить новые знакомства нелегко: Звонко слишком чувствителен и болезненно раним, потому считает себя никому не нужным. Гашпарац припомнил все, что знал об одиночестве — потенциальной причине многих преступлений. Чтобы прекратить подобные размышления, он ускорил шаг и сердечно протянул юноше руку.

— Почему вы здесь? — Вопрос Звонко был неуместен, как неуместно было многое из того, что он делал: еще одна из причин его отчужденности.

— Был в ваших краях, — ответил Гашпарац и замолк. Он не знал, следует ли говорить, где был.

— Не меня искали?

— Нет, — решился наконец Гашпарац. — Был у Ружиных. Говорят, вы к ним наведывались, — солгал адвокат и успел заметить, что Звонко покраснел.

— Им сейчас нелегко, — проговорил парень смущенно.

— Знаю. Это хорошо, что вы их не забываете. Без мужчины в доме трудно. Если Валент не заходит…

— Да, он… — Звонко махнул рукой и замолчал.

— Пьет? — поинтересовался Гашпарац, как будто не знал сам.

— Или пьет, или шляется. Пропадает где–то целыми днями, а потом появится — и в корчму…

— Скажите… — начал было Гашпарац, и в этот момент подошел трамвай. Их взгляды встретились, адвокат спросил: — Вы в город?

— Да, — ответил Звонко. — В кино. Если вам по пути — поехали вместе.

Они вошли в трамвай и встали на задней площадке, спиной к салону, так что никто не мог слышать, о чем они говорят. Они смотрели на рельсы, выбегающие из–под колес, на мелькавшие с обеих сторон улицы дома, на остановках за спиной у них входили новые люди, и вагон постепенно наполнялся.

Покупали билеты — было не до разговоров.

Гашпарац сожалел, что трамвай подошел именно в тот момент, когда он намеревался спросить у Звонко нечто, по его мнению, очень важное. А сейчас уже колебался, имеет ли он право мучить расспросами человека, которому, адвокат, сам не зная почему, был в этом уверен, необходима помощь и просто дружеский разговор, самый обычный, какой ежедневно ведут между собой люди. И все–таки беседу следовало продолжить и, по мнению Гашпараца, продолжить с того, на чем она была прервана. Поэтому он сказал:

— Так пьет Валент…

— По правде говоря, мне теперь на это наплевать. Раньше для меня это значило больше, чем… Очень много для меня прежде это значило. А теперь все равно.

— И как долго это продолжается?

— Запой? Да он всегда любил выпить и надо мной издевался, что я терпеть не мог этого… Но, думаю, после Германии стал пить больше… Один он там жил, я представляю — все чужое, неустроенное, а Валент ведь без компании не может, без людей не может, хотя прикидывается, будто ни в ком не нуждается. А там все чужое…

— Да, — произнес Гашпарац, которого поразила рассудительность Звонко. — Он всегда был такой грубый, заносчивый? Я имею в виду с вами, с Розой и вообще?

— Да нет, пожалуй. Мне кажется, он переменился, когда вернулся из Германии, в марте, в конце марта.

Гашпарац почувствовал, что сердце у него заколотилось быстрее. Вот и опять вплотную подошли к марту, к тому времени, когда была сделана фотография и совершено ограбление… Стараясь вопросы ставить осторожнее, спросил:

— И с тех пор он запил?

— Не сразу. Попозже.

— Когда примерно? Когда ее… убили?

— Нет–нет, раньше… Надо припомнить. Когда он решил окончательно остаться, как–то все… Сначала умерла тетка, у которой он вырос и с которой вместе жил… Хотя я и не думаю, что это сильно на него подействовало… Ему остался дом и… Потом, примерно через неделю, случилось это дело со взломом…

— Со взломом?

— А разве я вам не рассказывал? Да, кто–то вечером, еще совсем рано, когда его не было дома, забрался к нему… Все перерыли — и шкафы, и ящики…

— Деньги?

— Их было немного. Но деньги не взяли.

Гашпарац всей грудью вдохнул спертый трамвайный воздух, насыщенный испарениями мокрой одежды пассажиров.

— Был, говорите, взлом? А он заявил?

— Нет. Сделал вид, будто это его не касается, тем более ведь ничего не пропало… Вот тут он и набросился на пиво — и не перестает пить до сих пор.

— Сразу после этого?

Звонко заметно смутился, словно вдруг почувствовал, что его занесло, и, видимо, укорял себя за слабость и неумение вовремя остановиться. Ему казалось, что, стараясь оправдать друга, объяснить Гашпарацу причины его поведения, он сказал что–то лишнее, что Валенту может навредить. Поэтому поспешил прибавить:

— Вы знаете, я думаю, он пьет от страха. Он чего–то боится…

— Чего?

— Я не знаю, если бы знал, может, и не осуждал бы его.

— Значит, это была не кража?

— Если ничего не унесли… А может, и кража, просто они не нашли того, что искали. Может, это только Валент думает, что не кража…

— Он сам вам рассказал?

— Да.

— А почему? Он же такой замкнутый, неприступный, как вы говорите…

— Вот в этом–то все и дело… Тогда он стал совсем другим: пришел ко мне, белый как полотно, сказал, что к нему в дом приходили воры, но ему кажется — тут что–то не так… А ничего конкретного не сказал.