Созидательный реванш (Сборник интервью)

— Какие отношения между вами сейчас?

— Очень хорошие. Она давно вышла замуж, родила двоих детей. Сейчас я прививаю внукам любовь к литературе, театру. Они довольно часто бывают у нас в Переделкино.

— Вот странно, вы именитый писатель, вполне могли бы устроить свою дочь в Литинститут, который называют институтом писательских детей. Почему же она там не оказалась?

— Она туда никогда и не стремилась, а я никогда ей не говорил: «Давай к нам, в писатели!» Меня очень беспокоит нынешняя настоящая эпидемия семейственности. Куда ни взглянешь, одна семья — все режиссеры от деда до внука. Другой клан — все писатели. Художественный талант от родителей к детям почти никогда не передается. Яснее это видно на примере оперных певцов. Вот тут никак нельзя скрыть отсутствие таланта, не помогут никакие связи, никакая среда. Нет голоса — и конец. В писательстве же отсутствие таланта можно спрятать за начитанностью, за общей образованностью и так далее. Но иногда смотришь на потуги заурядных детей талантливых отцов, у них нет ничего, кроме известной фамилии и амбиций. Смешно и обидно. Это наносит нашей культуре серьезный урон. Беда не в том, что они снимают плохие фильмы и ставят плохие спектакли (кстати, за казенный счет, а не за деньги своих родителей). А в том, что если приедет с Алтая новый Шукшин, то ему просто места не найдется, потому что они все уже заняты детьми, выросшими в актерских, режиссерских и писательских семьях.

— Понятно, у дочери нет склонности к литературе. А у внуков?

— Пока трудно сказать, но, например, внук Егор очень любит учить наизусть стихи. И знает много стихотворений, хотя ему всего шесть лет. Например, помнит «Сказку о царе Салтане».

— Определенно, у ребенка есть фонетическая одаренность.

— Да, он чувствует слово. Если в нем обнаружится литературный талант, то дай Бог. Но специально проталкивать его в писатели я не буду. Не по таланту выбранное поприще — жутко уродует человека. У него возникает ощущение заговора, он начинает думать, ага, у них получается, а у меня нет, значит, это кем-то против меня подстроено. Ведь очень трудно себе признаться в том, что ты лишен таланта. В свое время я хотел стать архитектором, занимался рисованием, окончил подготовительные курсы. И, слава богу, вовремя осознал: у меня нет серьезных способностей. И понял я это благодаря тому, что рядом стоял мольберт паренька по фамилии Иванов. Я с юности много читал по истории искусства. Например, в классе восьмом проштудировал 6-томную «Историю искусств». И вдруг увидел: хоть я и начитанный, но когда мы рисуем голову Аполлона, у меня на ватмане выходит чугун, а у неначитанного Иванова — гипс. Зато Бог ему дал талант. И я сейчас с ужасом думаю: если бы я упорно пошел ломиться по архитектурной стезе, как бы это могло искорежить мою жизнь!

— Хотя в современной литературе хватает людей, занимающих видные позиции без наличия особых талантов.

— Да, сейчас многие примазываются к различным модным направлениям, трендам, премиальным жюри и без каких-либо способностей очень прилично зарабатывают, разъезжают по всему миру, почему-то представляя нашу литературу. Когда я читаю, что Россию в Париже снова будет представлять окололитературный шулер-фокусник Лев Рубинштейн, а в Америке доклад о феминизме в русской литературе прочтет Светлана Василенко, автор единственной, слабенькой и грязненькой повести, мне становится не по себе. Что они о нас там подумают? А они подумают: если сюда прислали лучших, то кто же там, в этой убогой России остался? Однако власть, особенно агентство по печати, поощряет эти игры, потому что наша власть в свое время наблюдала, какое огромное влияние писатели оказали на перестроечный процесс. Она боится идеологического влияния литературы на общество и предпочитает выдвигать на передний план таких вот литературных шутов и шарлатанов.

— С две тысячи первого года вы являетесь главным редактором «Литературной газеты». Это не мешает писательству?

— Нет, потому что, если мы возьмем наших серьезных писателей, начиная с классиков, то обнаружим одну закономерность: все они или что-то редактировали, или занимались серьезной общественной или профессиональной деятельностью. Это нормально, потому что писатель не может только писать, в противном случае он очень быстро отрывается от жизни, становится скучным, никому не интересным. Литератор должен все время подпитываться жизнью. Газетная деятельность обеспечивает теснейшую связь с нашей противоречивой действительностью. В течение шестнадцати лет до две тысячи первого я был на вольных хлебах, нигде не работал, дома писал книжки, сценарии, пьесы, публицистику и прекрасно себя чувствовал. Но я все время чем-то помимо литературы занимался, то в какую-то партию меня втягивали, и я там тратил время, хотя и не без пользы, поскольку потом все это описывал. Еще я издавал альманах «Реалист». Я, кстати, первым и заговорил о необходимости развития реалистического направления. Альманах вышел в девяносто четвертом году, в нем была моя программная статья о том, что реализм списывать в архив еще рано, после постмодернизма к нему еще все вернутся. Так и вышло, хотя появившиеся в нулевые годы неореалисты про мои прогнозы старательно не вспоминают. Так что редакторская работа не мешает. Хотя первые два-три года в «Литературке» мне пришлось тяжело. Когда я стал редактором, газета была в кризисе, тираж упал до двадцати тысяч, а по редакционным коридорам бродили толпы либеральных бездельников, которых совершенно не интересовало, что происходит в стране. Но потом все выправилось, утряслось, подобрался круг единомышленников, — жизнь наладилась. Я вернулся за писательский стол, из-за которого три раза в неделю пересаживаюсь в редакторское кресло.

— Газета удачно балансирует. На ваших страницах уживаются западники и патриоты, реалисты и постмодернисты.

— Это принципиально, потому что в литературной журналистке 90-х годов меня возмущало, что все издания придерживались какого-то одного узкого направления. Чужого близко не подпустят. «Новый мир» — свой круг авторов, «Наш современник» — это уже другие писатели, но тоже только свои. «ЛГ» эту недобрую традицию стала ломать, нам не верили, писали доносы, а позже с нас стали брать пример другие издания. Но некоторое время «Литгазета» была единственным изданием, где можно было на одной полосе прочитать Проханова и Юрия Кузнецова, а на другой Евтушенко и Битова. Это нормально, благодаря такой полифонии наш тираж стал расти как на дрожжах.

— Но для такой полифонии сам коллектив газеты должен быть неоднороден. Не так ли?

— Да, конечно, в нашей газете работают люди с самыми разными взглядами. У нас отдел общества традиционно либеральный, отдел политики консервативный. Между прочим, очень многие либералы с облегчением вздохнули, когда газета отказалась от либеральной моноидеологии. Работают, никуда не уходят. Один из знаковых либералов «ЛГ» Игорь Гамаюнов недавно получил премию Российского правительства. Пришли к нам писатели консервативно-патриотического направления. Куда ж без них!

— В газетном мире все очень ненадежно, постоянно приходится слышать, что одно издание закрылось, а у другого упал тираж. Насколько стабильно вы существуете?

— У нас все более-менее в порядке, хотя я не могу сказать, что мы жируем. Пока удается держаться на самоокупаемости, живем в здании, которое принадлежит газете. За нами нет каких-либо олигархов и политической партии. Наверное, поэтому наша жизнь стабильно скромная. Конечно, хотелось бы жить лучше, но для этого надо идти кому-то в услужение, а мы себе этого позволить не можем. Пушкин не простит. Я убежден, что «Литературная газета», отметившая стовосьмидесятилетие, — это такое же достояние страны, как Малый театр или Третьяковская галерея.

Беседовал Александр СЛАВУЦКИЙ «Родительский дом», 31 марта 2010 г.

«Не стоит свобода слова разгрома государства»

Дискуссия к 25-летию перестройки в «Комсомольской правде»

Многие ошибаются, считая, что мой роман «ЧП районного масштаба» стал первым романом перестройки. Роман вышел в январе 1985-го, когда еще Черненко был жив, и никому в голову не могло прийти, что начнется через несколько месяцев. «Сто дней до приказа» вышли уже в перестройку.

Как и все, я не избежал очарования Горбачевым, перспективами больших перемен. Но, видимо в силу того, что профессия писателя тесно связана с наблюдательностью, я очень быстро стал критически относиться к тому, что происходит.

Так как мои повести имели широкий резонанс, по ним ставились спектакли и снимались фильмы, я был вхож в структуры власти. И обратил внимание, что Горбачев привел людей, которые больше всего любили поговорить, как и он сам. У этих людей, пользуясь словами Гумилева, не было длинной воли. Умения планировать, осуществлять намеченное. А главное — сообразовывать желаемое с возможным. Горбачев занялся тем, что больше всего нравилось ему самому, — реформой политической, а экономика оставалась в загоне.

В связи с 25-летием перестройки мне вспоминаются слова философа Чаадаева: «Мы составили как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру».

И самый великий урок — как не надо реформировать страну.

Разумные реформы в Китае, странах Восточной Европы стали возможными потому, что все видели ошибки Горбачева и его окружения и не повторяли их.

Мина, которая взорвала многонациональное государство, разрушила историческую Россию, была заложена в перестройку.

Многие говорят: «Зато мы получили свободу слова!» Если бы мне предложили такую альтернативу: сохраняется СССР, не будет жутких 90-х, отбросивших всех нас на свалку, не лишатся сбережений старики, но твои вещи будут напечатаны через пятнадцать-двадцать лет, я бы с радостью согласился. Не стоит свобода слова разгрома страны, обобранных стариков, утраченных территорий!

Перемены в СССР и так наступили бы. И они уже начались до Горбачева. Было подготовлено новое поколение управленцев, которые сочетали мощную советскую управленческую школу, но мыслили современно, были лишены коммунистического догматизма. Я был знаком с такими людьми. Им оставалось несколько лет, чтобы встать у руля и соединить жесткое управление, которое необходимо в такой сложной многонациональной стране, с такими обширными территориями, как СССР, и широту подходов. Но именно крушение страны привело к тому, что им на смену пришли «прекраснодушные» мечтатели-реформаторы 90-х. Даже Сорос приходил от них в ужас.