Созидательный реванш (Сборник интервью)

— Но вы свои убеждения не очень афишируете?

— Наоборот. Если бы вы читали собственный еженедельник, то такой вопрос не задавали бы. Посмотрите мои колонки в «Собеседнике» середины девяностых! Дмитрий Быков на заседаниях редколлегии в падучей бился от возмущения, что «красно-коричневый Поляков» пробрался в любимое издание. И теперь с некоторыми экспертами я откровенно спорю. С теми же Галиной Юзефович и Александром Гавриловым по поводу Акунина, например. Они пытаются рассматривать его сочинения как литературу. Я же считаю это явлением коммерческого книгоиздания, никакого отношения к литературе не имеющим. Но я, конечно, никогда не позволю себе того, что вытворяет Познер, который дает очень долго и нудно разглагольствовать своим единомышленникам и тут же затыкает рот, как только кто-то начинает говорить вещи, не совпадающие с его представлениями. Сам с этим сталкивался…

— Может, так и надо? Он на ТВ, в отличие от вас, давно.

— Затыкать рот приглашенному в студию гостю недопустимо. В таком случае дантист может у пациента, который ему несимпатичен, рвать зуб без наркоза. Я тоже не новичок в эфире. Я вел передачи «Подумаем вместе», «Дата», в девяностые годы «Стихоборье» на Семейном канале — это была, кстати, последняя поэтическая программа на ТВ. Поэтому, когда оформлялся «Контекст», я предложил каждую передачу заканчивать стихами, чтобы обязательно звучали живые голоса поэтов. Есть такая идея: поэт читал стихи около памятника Пушкину в том городе, где он живет, а памятник Александру Сергеевичу есть в каждом городе. Таким образом, мы бы показали, что литература есть не только в Москве и Петербурге, но и в губернской России, которую столичные тусовки откровенно блокируют и дискриминируют (это видно по спискам «Большой книги», «Нацбестселлера», «Букера»). Если это получится, то будет символично.

— Чего еще от программы хотите?

— Идея «Контекста» принадлежит главному редактору канала «Культура» Сергею Шумакову. Она заключается в полифоничной, максимально объективной подаче информации, которая в сфере культуры обычно субъективна до бреда! Это очень близко мне как главному редактору «Литературной газеты». В свое время я принял предложение возглавить это издание во многом потому, что был возмущен тем, как необъективно отражают литературный процесс толстые журналы. Это я чувствовал и на себе. И на ТВ я пошел, чтобы попытаться противостоять губительному для развития культуры разгулу вкусовщины и групповщины. Если передача пойдет (было всего четыре эфира) и у нас получится «острая объективность», то потраченных сил не жалко. Все-таки ведение передачи — большая нагрузка с учетом того, что я не только пишущий прозаик и драматург, но и главный редактор.

— Выйдет у вас не сегодня-завтра новая книга или премьера… Расскажете о ней по ТВ или промолчите?

— Нет, не расскажу, это нескромно. С другой стороны, я же не могу делать вид, будто тот Поляков, который пишет романы и пьесы которого идут в десятках театров, включая столичные, и тот, что ведет «Контекст», — это два разных человека. Смешно! Я в щекотливом положении. Но цель — привести телевизионную версию современного культурного процесса в соответствие с реальностью — настолько значительна и важна, что я готов ради нее смирить мое писательское самолюбие…

Беседовала Ольга САБУРОВА «Собеседник», № 3, 25 января 2011 г.

«Если хочешь поставить на себе крест, озаботься судьбой русского народа»

— Вы один из первых заговорили о перерождении системы (о бюрократах, дедовщине в армии и прочем). Сейчас, увы, ничего не изменилось, а говорить об этом перестали. Почему?

— Двадцать лет всевозможными способами (премии, гранты, загранвояжи, телевизор, срежиссированные восторги критиков и т. д.) в России поддерживалась литература агрессивно либеральная или откровенно антисоциальная, игровая, нацеленная на эксперимент ради эксперимента, равнодушная к исторической судьбе страны. Это был заказ тогдашней, ельцинской власти, боявшейся традиционного влияние слова на общество и во время перестройки насмотревшейся, на что способны социально заточенные писатели. С тех пор многое изменилось, советский проект бессмысленно и беспощадно демонтирован, настало время возрождать гражданское самосознание, восстанавливать Державу, но вот беда, заказ на «отстрел» государственно озабоченной литературы отменить позабыли. Знаете, как в фильмах про честного киллера… И вместо общественно активной словесности мы имеем тусовку игрунов в литературные смыслы, у которых если и встречается социальная критика, то зашифрованная до неузнаваемости. Кроме того, серьезные писатели, которых талант заставляет быть социальными, умело вытеснены из информационного пространства «букерятами», «нацбестселлерятами» и прочими литературными приготовишками. Когда мне в руки попадают книги какого-нибудь лауреата, вроде Елизарова, у меня волосы дыбом встают: это же уровень литобъединения при Макаронной фабрике. Заметьте, в оркестровую яму никогда не пустят человека, не знающего нот, а в литературе сегодня полным-полно безграмотных авторов, не умеющих писать…

— Массовому читателю неприятны больные темы?

— Больные темы — это хлеб писателя, и мечта читателя. Они неприятны только власти. Русской литературе всегда было присуще обостренное чувство социальной справедливости, внимание к нравственным проблемам, к судьбе маленького человека. Литература, которая владела умами в семидесятые-восьмидесятые годы, умела ставить острейшие проблемы, буквально потрясавшие людей. Разве таких проблем нет сегодня? Есть. И главная из них — чудовищная социальная несправедливость, которую выдают почему-то за новое общественное устройство, эдакую экономическую нанотехнологию. По сравнению с этой вопиющей несправедливостью поворот северных рек, о чем трубили прежние властители дум, всего лишь мелкая мелиорационная ошибка. Кто сегодня из «раскрученных» писателей говорит об этом в своих книгах? Единицы. А те, кто говорит, никогда не попадут в самый занюханный «Лонг-лист». Их замалчивают. В основном продолжается игра в литературный бисер. Почему в театре почти не найдешь серьезной социально-психологической драмы? Почему наш театр стал буржуазным в то время, как буржуазии у нас фактически нет? Почему серьезные, собирающие полные залы современные пьесы старательно обходятся критикой, а сценическая матерщина, именуемая «новой драмой» и не способная собрать зрителей, всячески пропагандируется и буквально навязывается? Так вот и возникает иллюзия, будто социально ориентированной литературы у нас нет. Некоторые произведения, например, политические романы Проханова или мои пьесы пробивают этот «железный занавес». Но и они тонут во всеобщей игре в литературу…

— Интересные дела кругом творятся. Будто вернулись советские времена. Только разговоры с кухонь перенеслись в Интернет. Как вы считаете, это действительно социальное движение или мы не наигрались в диссидентов?

— Конечно, есть люди, которые родились диссидентами. Они и в раю будут ходить по кущам, возмущаясь, мол, райские яблоки зеленоваты, райские птицы хрипловаты, а Господь авторитарен. Это такой человеческий тип. Он есть и будет всегда. Но я чувствую, как зреет мощный массовый протест. В качестве драматурга я постоянно езжу на премьеры своих пьес в разные концы страны и замечаю, как реакция зрительного зала на «политические репризы» становится все острей и болезненней. А это верный признак растущего недовольства. Мне есть с чем сравнить, я хорошо помню реакцию на мои ранние, скандальные повести «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа», «Работа над ошибками», «Апофегей»… Они были инсценированы, экранизированы и вызывали бурную реакцию, очень схожую с нынешней. Любопытно, что реакция людей из власти похожа на ту, перестроечную: мол, мы согласны с критикой, но сделать ничего не можем… Правда, четверть века назад пеняли на «руководящую роль партии», а сегодня все валят на сто тридцать первый закон о разграничении полномочий. Правда, интересно?

— Социальная напряженность нарастает, однако литература реагирует очень медленно или же вообще оставляет без внимания социальные темы. Неужели наша культура исчерпала сюжеты?

— Не исчерпала, да и жизнь подбрасывает, взять ту же Кущевку. Литература реагирует, но власть с помощью профильных агентств и спонсируемых ручными олигархами премиальных фондов делает все, чтобы увести социально активную часть писателей в тень, направить интерес читателей на бесконфликтные сочинения. Власть-то понять можно, она не хочет потрясений. Но потрясения-то как раз и случаются, когда негодование общества долго не замечают. Кстати, буквально в марте в издательстве АСТ начинает выходить прозаическая серия «Избранная проза из портфеля „Литературной газеты“. Юрий Поляков рекомендует». Я хочу представить ту прозу, которую или совсем не знают, или не хотят знать. Там выйдут произведения таких ведущих, на мой взгляд, современных прозаиков, как Дмитрий Каралис, Алесь Кожедуб, Вера Галактионова, Николай Ивеншев и другие. Это социально акцентированная проза, при этом еще и хорошо написанная.

— А с чем связана мода на асоциальных писателей?

— Мода рукотворна. Но есть и объективная причина: усталость от революционных потрясений. Назову еще одно обстоятельство. Это эффект послереволюционного дефицита кадров. Почему после революции семнадцатого в литературу набежало столько безграмотных людей? Потому что многие приличные писатели еще не решили для себя, будут ли они иметь дело с этой властью или нет. И начался призыв ударников в литературу. Большинство писателей, которые в девяностые годы были объявлены крупными явлениями, — это графоманы советского периода, вроде Приставкина. Причем раньше они писали романы о рабочем классе, но делали это плохо, потому что хороший роман о людях труда сочинить очень непросто. Случилось сознательное разрушение естественной литературной иерархии, причем даже более решительное, нежели в двадцатые годы прошлого столетия. Тогда к людям, попавшим в литературу благодаря своей политической активности, никто всерьез не относился. Есенин был Есениным, а Безыменский — Безыменским. Все понимали, кто хороший писатель, а кто — идеологический трубадур. Сейчас этого «гамбургского счета» нет. Из-за идейного ожесточения девяностых годов появились две параллельные, взаимоисключающие иерархии: «либерально-экспериментальная» и «консервативно-патриотическая». Кроме того, русская проблематика стала почти маргинальной, даже опасной. Если ты хочешь поставить на себе крест смолоду, озаботься судьбой русского народа — и никакие «большие книги» тебе не грозят. Все это не так безобидно — и уже приводит к выступлениям на Манежной площади с лозунгом «Россия для русских».

— Многие писатели продолжают разоблачать советскую власть. Как вы думаете, это попытки выжать последние капли из нашей истории? Не пора ли отпустить эту тему?

— Разоблачать сегодня советскую власть — это примерно то же самое, что костерить крепостное право во время сплошной коллективизации. Поразительно, но разоблачением «совка» занимаются в основном люди, которые прекрасно в те времена существовали. Им Бог не дал художественного таланта, остается топтать прошлое. Советская Россия пятидесятых-шестидесятых-семидесятых годов в сравнении с тем, что творится сейчас, это страна Лимония. Когда говорят, что у нас нет государственной идеологии, ошибаются. Наша идеология называется государственным антисоветизмом. А советскую эпоху нужно изучать и художественно переосмысливать. Только сейчас мы начинаем понимать некоторые ее тонкости. Это была очень сложная, героическая и трагическая эпоха, многоукладная система, неповторимая цивилизация, которую еще будут постигать многие поколения. Такой глобальной, хотя и во многом не удавшейся попытки создать справедливое общество история человечества не помнит. В стабильное время советская власть была гораздо более правовым государством, нежели нынешнее. Раньше ты мог пожаловаться в партком, райком, горком, обком, ЦК, газету «Правда» — и добиться справедливости. Теперь же тебя по любому случаю прямиком посылают в суд. А что делать в суде без денег? Увы, сегодня немало писателей и сценаристов зарабатывают придумыванием небылиц о советской власти. И это проходит, так как государственная пропаганда занята навязыванием обществу неталантливой литературы. Талантливый деятель культуры предан искусству, а неталантливый — режиму…