Созвездие жадных псов

– Не найдут никого, – продолжал рыжий, – без шансов.

– А я знаю убийцу, – выпалила девица.

– И кто это? – спросила я.

– Лешки Малахова отец, – убежденно ответила толстушка.

– Почему ты так решила?

– А Людмила Григорьевна Лешку за двойки и прогулы отчислила…

– Между прочим, совершенно правильно сделала, – захихикал рыжий, – знаете, чего он на практике вытворил? Его папахен, жутко крутой, пристроил Лешку в ресторан, а там его не на кухню поставили, а велели клиентов обслуживать. Лешка и взвыл, гонору в нем немерено: не буду с подносом бегать. Ему отвечают: еще как будешь, и в зал выпихнули.

Парень решил сделать так, чтобы его выгнали, и демонстративно уронил на пол шницель. Потом на глазах у клиента поднял его, положил на тарелку и подал к столу. Вызванный на место происшествия мэтр отвел Лешку в сторону и спокойно заявил:

– Ерунда, с каждым случиться может, но запомни правило: коли извалял мясо, немедленно неси его на кухню, обсыпь зеленью и подавай как новое.

– Так зачем отцу Леши убивать директора? – прервала я парня.

– Лешка олух, его отовсюду выперли, – пояснила девица, – вот папенька и явился к Людмиле с просьбой, чтобы его оставила, да начал ей доллары совать! Ух, она разозлилась, деньги в коридор вышвырнула… Вот небось и решил отомстить!

С гудящей головой я добралась до Киевского вокзала. Небо затянули серые, свинцовые тучи, стало еще жарче и как-то парко, словно в оранжерее. Над площадью стоял «аромат» из невообразимых запахов – соленой рыбы, сигарет, машинного масла и пота. Прохожие с красными лицами утирались носовыми платками и салфетками, почти у каждого в руках были бутылки с водой или квасом. Несмотря на рекламу, коку, пепси и фанту москвичи не очень-то любят, что и понятно, от этих лимонадов только еще сильней хочется пить.

Натянув кепку, я пошла к ларьку, где поджидал меня брошенный «жигуль». Сейчас достану из багажника сумку и отправлюсь за покупками…

Но «копейки» на месте не было. В глубоком удивлении я уставилась на ларек, торгующий сигаретами, может, я перепутала и автомобиль преспокойно стоит в другом месте? Но ни у будки с сосисками, ни у павильона, где блестели всякие железки, «жигуленок» не нашелся. Вернувшись назад к табачному ларьку, я спросила у продавца:

– Тут машина стояла, не видели?

– Видел, – преспокойно ответил тот, – ваша, что ли?

– Да.

– Давай сто долларов, тогда скажу, куда отогнали.

– За что? – изумилась я.

– За то, – скорчил морду парень, – поставила свой сраный автомобиль так, что мне дверь не открыть, гони баксы.

– У меня нету столько!

– Ну и ищи, где хочешь, свой автомобиль! – гаркнул продавец, отшатываясь в глубь ларька.

– Тетенька, – раздался сзади меня тихий голосок, – дайте сто рублей, скажу, куда машину задевали.

Я оглянулась и увидела грязную девчонку в рваном платье. Волосы, давно не мытые, стояли, как ирокез у панка, ноги от щиколоток до колен совершенно черные, руки в болячках, но измурзанное личико показалось мне знакомым, а главное, голос (как у всех музыкантов, у меня отличная память на звуки).

– Ну же, тетенька, – повторила девочка, и я мигом узнала ее:

– Фрося! Ты как сюда попала?

Девочка внимательно посмотрела в мое лицо.

– Ой, я вас не признала! Давно тут караулю, думаю, придет водитель, начнет искать… Пошли, они вашу машину во двор вон того дома откатили… Больше так не оставляйте, только на стоянке. Пошли, пошли.

«Жигуленок» и впрямь стоял возле детской площадки.

– Ну как Барби, играешь? – спросила я, вытаскивая сумку.

– Неа, – помотала головой Фрося.

– Надоела?

– А ее мамка у меня отобрала и на следующий день в ларек сдала, – шмыгнула носом Фрося.

– Зачем?

– За деньги.

От негодования я потеряла дар речи, потом пробормотала:

– Ну и где твоя мать сейчас, из барака ведь вы съехали?

– Шут ее знает, – пожала плечами Фрося.

– Как это? Ты где живешь?

– Я-то? Тут.

– Где?

– На вокзале, под платформой ночуем, ближе к сортировочной.

– Погоди, погоди, мама твоя куда подевалась?

– Уехала с Борькой, вроде в Киев собралась, к бабушке.

– А ты?

– Она меня тут оставила, на вокзале!

Я прислонилась к раскаленному боку автомашины.

– Какой ужас, что же ты ешь, где моешься?

– Я привыкла уже, – спокойно ответила Фрося, – сначала местных боялась, думала, побьют, а теперь порядок. Жрать можно на рынке, в столовке, знаете, сколько на тарелках остается! Я давно так много не ела, а помыться вот там разрешают, из шланга возле стоянки. Я дежурному сигарет за это приношу.

– Где же ты их берешь?

– Милостыню прошу по ларькам, – пояснила Фрося, – тут же оптовая продажа табака, многие и дают не деньгами, а пачками, ну уж не «Парламент», конечно, «Приму» суют.

Я распахнула дверцу:

– Садись.

– Зачем?

– Ко мне поедем.

– Нет, – покачала головой Фрося, – не хочу.

– Почему?

– Ваш муж драться станет. Скажет, привела, дура, попрошайку, еще стырит чего.

– Я не замужем, полезай, помоешься, поешь по-человечески, а там посмотрим.

Фрося змейкой проскользнула внутрь. Я завела мотор и поехала в Алябьево. У ворот дачи молчавшая до сих пор девочка неожиданно сказала:

– Вас ведь Свечка зовут?

– Нет, Лампа.

– Тетенька Лампа, вы не бойтесь, я не ворую, только клянчу.

– Ну и хорошо, – похвалила я, – чужое брать не надо.

На веранде самым милым образом пили чай Ребекка и Гарик.

Увидав меня с нищенкой, Игорь Серафимович спросил:

– Это еще кто?

Фрося попятилась и сказала:

– Ну вот, так я и знала, ругаться начнет, а вы говорили, что не замужем.

– Входи, – подтолкнула я ее в спину, – он тут не хозяин, будет ворчать, самого выгоню. Топай в ванную да платье брось в угол.

Пока Фрося мылась, я объяснила гостям ситуацию.

– Какой ужас! – вскрикнула Ребекка. – Такая маленькая. Сколько ей лет?

– По-моему, семь, – ответила я, – впрочем, точно не помню.

– Небось и в школу не ходит, – не успокаивалась Ребекка, – несчастное создание! И потом, какая подлость – отобрать у бедного ребенка игрушки и продать! Хороша мать!