Спасенье огненное (сборник)

Мельник – мужик могучий, уже в годах. Девок наплодил – не сосчитать. Троих уж замуж выдал, старшая, Оня, теперь за Тура пойдет. А чего не пойти, Тур парень хоть куда. Тятя дом сулится возле ветрянки-мельницы поставить, да и мельницу хочет отдать, смотря как справляться будут. Здоровенная грудастая Оня уже доняла отца просьбами выдать ее замуж, а тот все отговаривался: «Как мешок станешь подымать, выдам». Мешок Оня еще прошлым летом вздымала – легко. Но мельник, отвергая сватов, все мечтал привести в дом зятя работника. И теперь все до единого были довольны. Оня с Васильем, столкнувшись где случайно иль нарочно, стояли, как громом пораженные, не в силах сдвинуться с места, пожирая друг друга глазами. И, стоило мельнику отвернуться, мчались на сеновал.

Тем не менее, с самого с утра Оня принялась истошно голосить, умоляя тятеньку и мамоньку не отдавать ее во чужой дом, во чужие люди.

Ой-да с кем вы, кормилец батюшкаИ родимая матушка,Думали думу крепкую —Что отдать меня во чужи люди.Наслывуся я, молодешенька,И ленивая, и сомливая,Незаботлива, неработлива! [4]

Вопль стоял на всю деревню, потому что голосила Оня во дворе – специально, чтобы люди слышали. И бабы деревенские находили заделье, чтобы мимо мельниковой избы пройти и послушать Онькино горестное голошение. Мало девка будет голосить, мало реветь – народ осудит. Отцу, наконец-то разрешившему замужество, Оня вопила:

4

Примечание: здесь и далее см.: Чердынская свадьба / Сост. И. В. Зырянов. – Пермь, 1998.

Неужли я тебе, кормилец-батюшка,Не работница была, не заботница,Твоему дому не рачительница?

После обеда к Онькиному горькому плачу присоединилась мать и залилась горючими слезами пуще дочери. Обе истошно выли и колотились головой об лавки дома и во дворе. Если бы кто проезжал тогда мимо деревни, подумал бы, что случилось в доме необычайное горе. Не переставая голосить, мать вытопила баню. К вечеру пришли онькины подружки, косу расплели, в баню мыть повели. Онька вопила, не переставая.

Вам спасибо, мои голубушки,Навестили меня, горемычную,Что при этом при злодей-горе, при великием.Вы красуйтесь, мои подруженьки,Вы красуйтесь, мои голубушки,В красе-то вы в девичьей,А я-то, молодешенька,Открасовалась в красных девушках,Относила алые ленточки.

Объявилась старшая Онькина сестра Сина (Ксенья), давно и вовсе небедно жившая своим домом за громадным спокойным мужиком и уже наплодившая кучу ребят. Завыла с порога:

Ой-да сестра моя милая,Ты не спрашивай, я сама скажу,Каково жить во чужих людях,Как упакивать, уноравливатьНа злодейских-то на чужих людей!Поутру ты вставай ранехонько,Ввечеру ложись позднехонько;Наслывешься ты, моя милая сестра,И сонливая, и лживая,Незаботлива, неработлива.Ты натерпишься, моя милая сестра,И холоду, и голоду.

Какой холод-голод, какие чужие люди, если жить Оня оставалась все у того же тяти? Так лесные люди злых духов заговаривают, думалось иной раз Эльдэнэ. У всякого народа свои обычаи, и многие кажутся странными, на чужой глаз.

Эти парни и девки, родившиеся здесь, каждый в свой срок положенный, здесь же и упокоятся, и будут в колоде унесены на кладбище за гребнем угора. Они ничего не видели и не увидят, кроме своей деревни. А песни про батюшку Новгород…

Три кораблика плавали,Ой, цветочек мой, да розовой-малиновой!Все с купцами да боярами,Ой, цветочек мой, да розовой-малиновой!Да с богатыми товарами.Ой, цветочек мой, да розовой-малиновой!Ходит молодой купец по городу,Ой, цветочек мой, да розовой-малиновой!Ходит молодец по Новгороду.Ой, цветочек мой, да розовой-малиновой!Ты пойди ли за меня, красна девица,Ой, цветочек мой, да розовой-малиновой!

И молодой купец новгородский – не сиделец в лавке! Это воин-купец. С лихими дружинами ходит он в далекие края, на пермь и югру, жизнь его – игра молодецкая!

Конца у песен не было, про «ой да ты, цветочек» можно было петь целый вечер, тут тоже кто-то только повторял, а кто-то и придумывал. Родни у Тура не было, поэтому продолжалась свадьба не неделю, а всего дня три.

Деревенские девки и парни целые игрища устроили, прятали невесту и заставляли тысяцкого ее выкупать:

Тысяцкой, ты честной человек,Ой, тысяцкой, ой, выздымайся, ой, выздымайся,Ты за свой-от карман ухватайся, ой, ухватайся.Во кармане казна шевелица, ой, шевелица,На рёбрушки становица, ой, становица,На подарочки норовица, ой, норовица,А что нас-то певиц подарити, ой, подарити,И шо нас-то певиц да немножко, ой, да немножко,И шо сорок певиц со певицей, ой, со певицей.

Тысяцкой тут есть, примечает Эльдэнэ, вот этот тысяцкой и собирает мужиков и струги ладить, и в поход. И расчет через него, казна у него.

Опевала сестрину свадьбу младшая сестра Оньки, Милитина [5] . Голосочком чистым и ясным выводила Милитина:

Не было ветров – вдруг навинуло,Не было гостей – вдруг наехало,Полный двор вороных коней,Полный дом молодых гостей…Выпугали соловья из куста…

Когда молодая деревенская поросль собралась вместе, особенно заметно было, какие они рослые. И парни, и девки – кровь с молоком, сила и молодая радость жизни бурлила в них. Венчал молодых на вольной воле выборный священник, молодые крест поцеловали, деревне да родителям поклонились. Теперь перед Богом и людьми будут друг для друга муж да жена. И закончилось все свадебными пирогами и брагой.

5

Милитина (фамилия неизвестна) в одной из вятских деревень «опевала» свадьбы в 1920 – 30-х гг.

Аньтя

Хуже собаки хозяйской жил Эльдэнэ, да и такая жизнь грозила оборваться в любое мгновение.

– На чё он нам? Ватаман придет, и нас выгонит вместе с им. Али бабы соседские нашепчут, мо, он с бесами, нечунай ентот. Да и спалят избу-то вместе с нами со всемя.

Выручала Эльдэнэ материна заветная котомочка из заношенной и вытершейся кожи. Давным-давно привезенная ей кем-то из далеких степей. Растертые в пыль степные травки и мошки пахли неведомыми полынными краями, забытыми уже руками матери. Эльдэнэ натирал этой невесомой пылью раны и ссадины, все затягивалось… целительной ли степной силой или неисчезающей материнской любовью – кто знает? У хозяйской лошадки загноился и разболелся укус слепня на лопатке. Недоглядели, растерли шлеей. Эльдэнэ сыпнул щепоточку своей заветной пыли, попросил мысленно: подсоби, матушка… Гной на лошадке исчез, болячка в один день стала подергиваться розовой голой кожицей. Ну, насупился мельник, живи тогда… покуда… Но дальше крыльца и ступить не моги.

Деревня меж тем гудела, как пчелиный рой.

– Онфимовы-те, девку видала нонеча, чирьями все изошли. На вечерки Марья чё, думаю, не ходит, а ей и показаться нельзя теперя, нос-от провалится, гляди-ко чё!

– Ето имя Аньтя-вотянка беса притащила. С Онфимом самим путалася, так сказывают. Кода ноне вотку оне варили. Он как корчаги привез, дак она его в сараё затащила. Бес-от помогал. У их чё, у вотяков-то, креста на их нету, грязи полно, тамока бесам роздольё. Оне, бесы грязные, тамока и на лавках, и под лавками, один на однём. И под титьками, и под подолом у етой Аньтивотянки бес-от и сидел. Вокурат тамока, в самой ейной дырке. А мужику уж никакого спасенья тада и нет. Бес-от и в глазах у ей, только глянула – и мужик пропал. И всё. Сгниет. Бес-от всю семью и сгубит.

– У их теперя одно бесовье в доме-то. Я даве иду – так прямо видно, из окошок скалятся. Кишмя, как блохи на псу шелудивом.

Аньтя-вотянка, рыжая и патлатая баба из вотяцкой деревни, и впрямь часто шаталась у околицы, бесстыже задирая подол. На нее спускали собак, она, сверкая пятками, убегала. Бабы вслед ей грозили кулаками, мужики отводили взгляд… Кто-то из них и впрямь имал Аньтю тайком, кто-то слыхал, что шибко сладка грязнопузая вотянка, дак может, это бес гнойный тебе гойло-то лижёт, а ты и не знашь.