Спасти огонь

На рассвете Хосе Куаутемок упаковал свои пожитки в чемоданчик, сел в джип и поехал в Сьюдад-Акунью. В зеркале заднего вида постепенно терялись пыльные улицы эхидо. Больше он сюда не вернется. В семь утра он позвонил в звонок; не самый приличный час, но он пришел как профессионал, так что с него взятки гладки, работа есть работа. Сначала не отвечали. Он еще раз позвонил. Наконец раздался хриплый голос фэтилишес: «Иду». Она открыла в халатике, заспанная. При виде Хосе Куаутемока испугалась. Решила, что он принес плохие вести. «С Чучо все в порядке?» Чучо — это Машина, но только она имела право так к нему обращаться. Он это имя не любил, в Гвадалахаре так собак называют, а он никакая не собака. «Да, все хорошо. Он ушел в горы на время, но все в порядке». Она вздохнула с облегчением. Слухи о разборке уже просочились в город. Хосе Куаутемок уставился на ее ненакрашенное лицо, с отпечатком от подушки. А она симпатичная. И похудела здорово. Теперь больше делишес, чем фэт. Чем ближе к кости, тем слаще мясо.

Хосе Куаутемок объяснил, что ему нужно где-то перекантоваться, пока он будет выяснять, чем занимаются Галисия и его люди утром, днем и вечером. «Я поищу кого-нибудь», — сказала ньюборн-худышка, потом смолкла и застыла в дверном проеме. Солнце начинало поджаривать все живое, что не успело спрятаться в тень. Хосе Куаутемоку не улыбалось обгореть, и он спросил, не угостит ли она его завтраком. Прежде чем ответить, она окинула взглядом улицу. Если Машина узнает, что в его отсутствие в дом заходил мужчина, пусть даже брат родной, ее роскошное тело станет удобрением для цветочков. Убедившись, что соседей не видно (кто вообще встает в семь утра?), она сказала, да, можно, только пусть припаркуется за два дома, чтобы не вызывать подозрений.

Хосе Куаутемок припарковался и пришел обратно. В звонок звонить уже не пришлось. Аппетитная экс-толстушка оставила дверь полуоткрытой. Блюдя честь жены своего кореша, он тоже посмотрел, не выглядывает ли из-за соседских дверей любопытный нос, но увидел только двух бездомных собак и вошел в дом.

Домик был скромный. Мебель в гостиной под целлофановыми чехлами, пол цементный, стены выкрашены в розовый, репродукция «Тайной вечери» и огромный телик посреди комнаты. Она выглянула в дверь кухни. «Я там кофе поставила, можешь налить себе. Пойду помоюсь, я недолго». Дать хочет, надумал дурного Хосе Куаутемок. Не хотела бы — сказала бы: «Вот тебе твой завтрак, я в фольгу завернула, чтобы не остыл. Кофе в термосе. Топай. Увидимся там-то тогда-то». Но нет. Она сказала: «Пойду помоюсь». Это значит: «Хочу быть свеженькой и хорошенькой». Экс-пампушка указала на газеты, лежащие на столе в столовой. «Можешь пока почитать, что пишут „Сокало" и „Вангуардия“ про смерть дона Хоакина». И ушла в душ. Хосе Куаутемок налил себе кофе и сел в обтянутое целлофаном кресло читать газеты.

Пресса представила смерть дона Хоакина как результат перестрелки между его ратью и федеральной полицией, пытавшейся его взять. На фотографиях он лежал посреди улицы, а рядом валялись трое телохранителей. Когда все успокоилось, полицейские вытащили его из дома, разместили на углу и поскорее, пока не окоченел, вложили в руку пистолет. Рядом еще жмуриков подсыпали, тоже со стволами, и позвонили газетчикам. Клик-клик камерами, и вот он, босс, с соответствующим пулевым ранением в башке первым планом. «Убит капо», — гласил один заголовок. «Хоакин Гарсия уничтожен федеральными силами», — сообщал другой. Про остальных, кто там полег, ни полслова. Ничегошеньки. Дым, призраки. Парой десятков больше в списках без вести пропавших. Ни одного упоминания о бойне в Провиденсии. Тот, кто умирает в Нар-коленде, получает one way ticket в Сумеречную зону.

Эсмеральда долго не выходила. Наверняка для него прихорашивается. Наконец вышла бывшая чабби, а нынче ямми. В обтягивающем зеленом платье, волосы еще мокрые. «Жара невыносимая, скажи?» — сказала она. Хосе Куаутемок кивнул. Еще восьми нет, а на градуснике уже все тридцать пять. Она взяла пульт и включила кондиционер. «Я на время только включаю, иначе дерут за свет». Ветерок охладил лоб Хосе Куаутемока, уже начавший покрываться испариной. «Что хочешь на завтрак? Могу сделать омлет с фаршем, горячие бутерброды. Еще хлопья есть, „Чоко Криспис"». Хосе Куаутемок выбрал омлет с фаршем, «без чили и без лука, пожалуйста». Она помолчала. «А не хочешь посидеть на кухне, поболтать, пока я готовлю?» Хосе Куаутемок мысленно перевел: «Посмотрим, не получится ли у нас замутить кесадилью погорячее». «Конечно», — сказал он и пошел за ней на кухню.

Она налила масла в сковородку и начала взбивать яйца. Если вдуматься, Эсмеральда ему очень даже нравится. С тех самых пор, как он заметил, что она посматривает на него исподтишка, в тот день, когда Машина нашел ему комнату на шоссе Санта-Эулалия. И вот он у нее на кухне, ее муж в бегах, а сам он готов утолить желание. Хосе Куаутемок встал со стула и молча двинулся к ней.

Один

В тюрьме ты никогда не бываешь один, даже если ты один. Вокруг всегда шум и взгляды. Засыпаешь и все время слышишь храп, хлопанье дверей, крики. Иногда некоторые встают по ночам проораться. Или они вдруг понимают, что никогда не выйдут, или что они больны и уже не вылечатся, или скучают по детям, или просто охота поорать. Каждую ночь кто-то кричит. И еще храп этот. Некоторые храпят так громко, что за десять камер слышно.

И взгляды, кругом одни взгляды. Как только сюда попадаешь, все начинают на тебя глазеть. Хотят посмотреть, можно ли тебя доить, можно ли в банду принять. Пидоры присматриваются, большой у тебя или маленький. Надзиратели тоже есть пидоры, они глазками заигрывают, кто-то хочет тебя раком поставить, а кто-то — чтоб ты его. Или прикидывают, нельзя ли тебя шестеркой сделать или посыльным. Просто из вредности. Нравится некоторым козлам командовать.

В тюрьме везде камеры. Ни одного местечка нет без камер. Привыкай, что смотреть будут на все, что ты делаешь. Я долго не мог привыкнуть, что сру на людях. Параши-то эти ебучие на виду у всех. В камере она прямо посередке стоит, от сокамерников никуда не укроешься. Только присядешь, подкалывать начинают. То им громко, то воняет. Не сосредоточиться. А в общих сортирах не лучше. Стоят унитазы рядком, без дверей. Пошел туда облегчиться — и там на тебя пялятся. Мне говорили, в Древнем Риме сенаторы законы обсуждали сидя на горшках. Вот откуда, значит, традиция такая, чтобы от сенаторов одно говно было, а не верите, взгляните на нашу страну. Как другие срут или пердят, смотреть, слушать и нюхать — тоже не радость. И как подтираются, и как бумажку к глазам подносят, посмотреть. Вот на хера? Противно до жути. Потом забрасывают бумагой своей толчок, он засоряется, говно остается плавать, и всю ночь не заснешь от смрада. И когда моешься, тоже смотрят. В душевых нельзя закрывать глаза. Большую часть людей в тюрьмах убивают как раз в душе, а заранее никогда не угадаешь, не надумал ли кто тебя порешить. Поэтому надо быть начеку. Потом еще эти, гамадрилы, на хрен твой пялятся, пока ты мылишься. Этих сильнее всех не люблю. Смотрят и дрочат, хоть сколько им ни обещай морду набить. Сворачивают гусю шею, пока не кончат. Не перевариваю гомосятину эту.

Вот что такое для меня тюрьма. Шум и взгляды. Ты никогда не бываешь один, даже если ты один. Когда выйду, не знаю, как я буду без шума и без этого чувства, что все на тебя смотрят. Не знаю, смогу ли спать в тишине. Думаю, стану просыпаться по ночам и ждать, когда закричат. И если не дождусь, сам буду кричать. И не знаю, смогу ли опростаться, когда на меня не смотрят. Может, даже запор заработаю и ни разу в жизни больше не посру, как нормальный человек.

Когда у тебя такая жизнь, когда ты привык к вечному шуму и вечным взглядам, ты чувствуешь, что ничего своего у тебя нет. Даже ты сам — не свой. Вот что такое для меня тюрьма.

Джонатан Мартин Оливо

Заключенный № 35554-2

Мера наказания: восемь лет за мошенничество в особо крупных размерах

Я рассказала Эктору и Педро, что мы хотим танцевать в тюрьме «Рождение мертвых». Вопреки моим ожиданиям, Эктор не пришел в восторг. «Вы их спровоцируете», — сказал он. Я подумала, что он шутит, и улыбнулась: «И что? Ты-то у нас король провокаций». Эктору было не смешно. «Да, но я не дурак. Одно дело — подкалываться буржуев, которые много о себе мнят, а другое — лезть в клетку к убийцам». Все-таки, как ни старался, Эктор не мог вывести буржуя из себя самого. Одно только слово «клетка» отлично показывало, какое у него классовое мышление. «Я думаю, это будет интересно», — осторожно заметил Педро. Меня удивило, что он идет наперекор Эктору. Обычно он подстраивался под мнение бойфренда. Не то чтобы у Педро не было собственного мнения, но Эктор высказывался так безапелляционно, так рубил с плеча, что переспорить его все равно не удавалось. «Интересно будет, когда эту девочку там убьют», — сказал Эктор. «Девочку». В наших кругах нужно дожить до глубокой старости, чтобы тебя перестали называть девочкой или мальчиком. Часто говорят «Встретилась бы ты с этим мальчиком» или «Потрясающая девочка!» про людей, которым сильно за сорок. Язык совершенно инфантилизиру-ется и порождает сорокалетних подростков. «Ничего с ней не случится, — сказал Педро. — Я дважды в неделю там бываю, и на меня даже голос никто ни разу не повысил». Эктор ехидно усмехнулся: «А ты подожди, вот узнают они, что ты пидор и что у тебя жених имеется». Педро вроде бы обиделся, но не отступил. Литературная мастерская в Восточной тюрьме была одной из немногих вещей в его жизни, к которым Эктор не имел отношения. «Да знают они, и никаких проблем у меня не было. Это ты насмотрелся гринговских сериалов про тюрьмы и думаешь, что люди там заняты только тем, как бы присунуть в первую попавшуюся дырку. Жертва стереотипов». Теперь обиделся Эктор. Он ненавидел банальности и сейчас, когда его обвинили в слепом следовании стереотипам, чувствовал себя оскорбленным. Я редко видела, чтобы они ссорились. Почти всегда Педро уступал, но тут тема касалась его лично. «Это ты жертва стереотипов: веришь в спасение грешных душ. Вот и подавался бы в деревенские падре», — презрительно парировал Эктор. Оба начинали закипать, и я решила развести их по углам: «Так, ну-ка хватит. Замолчали сейчас же, или я уйду». Они обменялись вызывающими взглядами и одновременно прыснули.

Каждый изложил свою точку зрения на показ «Рождения мертвых». Педро считал, что элементы крови и смерти могут в новых условиях придать постановке более глубокий смысл. Эктор же возражал: как раз наоборот, она указывает на клише «преступник равно кровь и смерть». Педро сказал: «Но они же здесь связаны не с преступлением, а с женской природой, причем с такого угла, который ни одному мужчине не доступен».

Может, мы преувеличиваем и заключенные, выросшие в маргинальных слоях и привычные к самым неприглядным сторонам человеческой жизни, не проникнутся нашим спектаклем. Они могут освистать нас, как предыдущие зрители, или просто уснуть от скуки при виде недоступного им искусства. Тронет ли их танец как таковой? Педро считал, что да. «Заключение ведет к постоянному заглядыванию внутрь себя и, следовательно, повышенной чувствительности».

Мы решили, что часть с раздеванием лучше опустить. Эктор сказал, что показать ее будет не только рискованно, но и жестоко. «Это как воду разогреть, а мыться человека не пустить: подлянка», — сказал он. В остальном хореография будет прежней. Педро пообещал договориться с тюремным начальством о дне и часе выступления. И попросил меня подумать о двух запасных вариантах на случай, если какой-нибудь чиновник найдет «Рождение мертвых» неподобающим. Я отказалась: «У меня нет плана Б».

Вечером я сообщила труппе, что начала организаторскую подготовку к нашему выступлению в тюрьме. Раненная моим наплевательским отношением к ее чувствам, Элиса решила взять полугодовой отпуск, чтобы успокоиться. Я попыталась убедить ее остаться, но она не вняла моим просьбам. «Не знаю, вернусь ли я», — честно предупредила она. Довольно скоро она подписала контракт с другой труппой. Первая наша расплата за визит в тюрьму.