Спасти огонь

Фильм выиграл Гран-при в Каннах. Жюри впечатлилось тем, сколько боли и человечности написано на лице шахтера, безутешно созерцающего утрату домашнего очага. Теперь Хайме напустился на Эктора. «Ты человеку жизнь сломал», — прямо сказал он. Эктор ехидно усмехнулся: «Дом гроша ломаного не стоил, а кино вечно». Хайме в ответ процитировал Орсона Уэллса: «Жизнь важнее кино». Я тоже часто задумывалась: что важнее? Искусство или жизнь? Не раз пыталась решить знаменитую дилемму: если бы загорелась библиотека с ранее неизвестными текстами Шекспира, я бы кинулась спасать книги или библиотекаря? И склонялась к библиотекарю. Эктор меня ругал: «Ты слишком мягкая, поэтому и танцы ставишь пресные». Я бесилась. Кто дал ему право меня обесценивать? Я хотела, чтобы танец был как можно ближе к человеческой жизни. Чтобы хореография отражала жизненные противоречия: любовь — ненависть, жестокость — красота, рождение — смерть. Критики всегда писали о выверенности и целостности моих постановок. Никто не упоминал о том, что было важнее всего для меня: об эмоциях. И тут Эктор оказывался прав, как ни противно было это признавать. Моим работам недоставало силы. Я думала, может, материнство позволит мне глубже проникнуть в тайну жизни и это отзовется в моем творчестве. Надеялась даже, что мимолетный роман с Педро даст новую, свежую энергию. Ничего подобного. Мои постановки были по-прежнему безупречны с точки зрения техники, но лишены жизненной силы. Пара специалистов сочла это отсутствие эмоций достоинством. Эмоциональность в искусстве, помнится, писал Флобер, — признак дурновкусицы, водевиля. Искусство должно быть холодным и сдержанным, чтобы зритель, а не автор вкладывал в него чувство — не наоборот. Иначе это манипулирование. Я отказывалась так мыслить. Несколько раз я видела работы Бийю, знаменитой сенегальской танцовщицы и хореографа. В каждом движении, в каждом повороте полыхал огонь. Сцена была пронизана электричеством. Из тел, казалось, вот-вот ударят молнии. Разумеется, труппа Бийю выступала на лучших европейских площадках, а нам приходилось довольствоваться приглашениями от американских и латиноамериканских университетов. В чем состояла разница? Ни один критик ни разу не упрекнул меня в плохой работе, в некачественной хореографии. Но — больно признавать это — в ней отсутствовали необходимые черты, превращавшие движение на сцене в чистый жизненный порыв. Для этого мне нужно было перейти границу, не требовать от танцоров запредельных физических усилий, а толкать каждого к краю собственной эмоциональной бездны. Побуждать, принуждать. Эктор знал, что искусство не знает преступлений. Что только сволочь может дойти до высшей точки. Что искусство — это не «победила дружба», а борьба за результат. Не пятиться, не отпираться, не отступать. Хотя, с другой стороны, разве не прав Орсон Уэллс? Разве жизнь не должна цениться выше искусства, библиотекарь — выше рукописей Шекспира?

Хайме потерпел поражение. Его приторные гуманистические аргументы оказались смяты напором Эктора. В искусстве, и особенно в киноискусстве, провозгласил он, нет места милосердию. Ничто не должно сбивать режиссера, поэтому он может помыкать актерами, шантажировать продюсеров, угрожать всей съемочной группе, орать, унижать, соблазнять, обласкивать. «В конце концов, — заключил Эктор, — остается только то, что на экране, все прочее отправляется в чулан с курьезными историями со съемок».

Мне понравилось, как Эктор размазал Хайме по стенке. Поэтому я им и восхищалась: никто не мог устоять перед его порывами, перед ним как яростным художником и яростным человеком. Педро, попытавшись разрядить обстановку, как-то пошутил. Не помогло. Эктор не просто одержал верх в споре, он обидел Хайме. Обозвал идиотом и слюнтяем. Оставалось либо драться, либо ретироваться. Хайме с женой предпочли второе. Педро уговаривал их: «Не уходите, скоро мясо подоспеет». Но они все равно собрались. Рита, жена Хайме, рвала и метала: «Какого хрена ты зовешь людей в гости? Чтоб было кого обосрать?» Они направились к машине. Эктор решил догнать их и попросить прощения. Я схватила его за руку: «Оставь их, сами вернутся». Он отмахнулся и пошел следом. Хозяин и гости перекинулись парой слов и все втроем вернулись на вечеринку.

Сьюдад-Акунья. Что он забыл в этом потном, пыльном городишке? Машина велел приехать к нему после отсидки. «Работы там хоть отбавляй, Хосе Куаутемок, — сказал он, — никаких тебе факин проблем с безработицей». Машина — элитный киллер на службе у наркокартеля. Очередной преступник, которого вытащили из тюрьмы силой чистого бабла, или, как сам он говорил, чистой головы. Ни один судья не мечтает получить голову своего помощника в переносном холодильнике, вместе с дюжиной пива. «Как поживаете, ваша честь? Сделаете одолжение, отпустите нашего? Или еще подарочков вам послать? На здоровье, наслаждайтесь холодненьким!» — и судья в ужасе отменяет приговор «за отсутствием доказательств», потому что следующая голова может оказаться головой его жены или ребенка. «Умеем убеждать», — говорил Машина. Приземистый, широкие плечи, крепкие руки. Автмеханик, специализация — трактора и фуры. Поначалу моторы перебирал. А в конце концов стал убирать несговорчивых, которые не делились бизнесом. «А не хрен жаться. Что им, сложно посотрудничать?»

Как и многие северяне, Машина родился по ту сторону границы, но вырос по эту. «Я чистый гринго, видишь, какой крепкий пацан. У меня америкэн пасспорт. Только вот я не блондинистый и не синеглазка. А так — дип эт харт, чистопородный реднек». Повязали его в Мехико, снес там башку одному пидо-расу. Прям в упор снес. «Мне его заказали за то, что считать не умел, — рассказывал Машина Хосе Куаутемоку. — Дна плюс два — четыре, пять плюс пять — десять, а он, засранец, складывал шесть да шесть и получал пять. Боссы этого не любят. Так дела не делаются, май френд. Я и племяшкам всегда говорю, налегайте на математику: если много себе позволяешь, если у тебя циферки не сходятся — жди последствий. Либо деньгами спросят, либо кровушкой». Машине не повезло в том смысле, что он «уже на примете был у столичных полицаев. Стуканул какой-то дятел, ну и накрыли меня».

В общем, Машина присел. Камера у него была на троих с такими же субчиками. А с Хосе Куаутемоком познакомился в столовке. Сошлись. С ним можно было по-английски, если что. Так-то мало кто понимал из зэков. «Зис мэн лайкует шороху навести», — предупреждал Машина, чтобы Хосе Куаутемок вел себя с кем-то осмотрительнее. Он попросил боссов, чтобы те нажали на тюремное начальство и Хосе Куаутемока перевели к нему в камеру. Ну а боссы, они на то и боссы: начальство это их послушалось. Хосе Куаутемок и Машина крепко подружились. «Туки-туки за себя и за всех моих друзей», — говорят дети, когда играют в прятки. В преступном мире то же самое. «Вот даст мне сучий судья проходку, вырвусь из этой живопырки, — говорил Машина, — сразу на родину вернусь». И вправду вернулся, как только вышел. «Приезжай ко мне в Акунья-Сити, бро, как дадут тебе фри тикет. Оттопыримся как положено».

Была у Машины веская причина, чтобы с замиранием сердца рваться в родной город: «Живет у меня там чабби-ямми, фэтилишес моя, булочка сдобная». Эсмеральда, любовь всей его жизни. Крашеная блондинка, кровь с молоком, а в постели вообще факин тигрица. «Знает, зараза, чем как вращать, — говорил Машина про свою бабу, — чистый ураган».

Откинувшись, Хосе Куаутемок первым делом решил с прошлым не связываться. Не слушать больше нытье сестры, упреки брата, причитания безвольной матери. Убраться подальше от этой покорной боязливой семейки. Не сообщать, когда вышел, куда поехал. Поработать месяцок, скопить на билет на реабилитационном производстве (есть такие фирмы под управлением тюремного начальства, устроенные якобы для того, чтобы бывшие зэки могли достойный грошик на первое время заработать, а на самом деле эксплуатация в чистом виде), а потом сразу — к автовокзалу и прямиком на север. Там Машина должен пособить. Только никаких картелей, это Хосе Куаутемок еще давно ему сказал. Не по моральным соображениям, пусть хоть тыщами людей кладут, а потому что не даст он кому-то собой помыкать даже в страшном сне. Не желает он, чтобы пузатый старый пердун, у которого изо рта воняет, говорил ему, что делать. Надо будет — на ранчо пойдет работать или в автосервис, можно даже в школу, ребятишек учить, но не под чье-то начало.

Машина его понял. «Есть люди, которые терпят, а есть, которые нет. Ты вот не терпишь, и менять тебя все равно без толку».

Машина нашел ему работу: камни возить в строительную фирму. «Собственный бизнес, кореш. Твой, больше ничей. Едешь к речке, набираешь там булыжника сколько хочешь и толкаешь этим бродерам. Джаст ду ит». Ну он и сделал.

По утрам Хосе Куаутемок доезжал до ранчо Санта-Крус, принадлежавшего доктору Умберто Энрикесу, открывал ворота, по грунтовке вел машину до реки, там, если хотел, собирал камни, а если нет — плавал, рыбачил, дремал или читал. Дело хорошее: он, можно сказать, пристрастился читать в тишине, под сенью дубов, на бережку. Потом ехал в Морелос, и там один чел по прозвищу Ошметок Медина платил по семь песо за кило камня. Жил в комнате за магазинчиком сети «Оксо» на шоссе Санта-Эулалия. Комнату нашел ему Машина. Если Хосе Куаутемок был в настроении — работал, а нет — так нет. Не жизнь, а сказка.

Машина подживал со своей пухленькой чабби-ямми, влюблен был по уши. Боссы временно его отстранили, как и прочих киллеров. Времена были неспокойные, кругом военные, даже морпехов нагнали. Лучше не привлекать внимания. Ничего, все наладится. Как только где-то еще запахнет жареным, солдат с морпехами туда перебросят. Поэтому боссы посылали шестерок, которых не жалко, мутить воду во владениях конкурирующего картеля: «Замочите пару телок или политика какого третьесортного, в общем, не стесняйтесь, устройте там». И молокососы, еще вчера работавшие на мойках и парковках, отправлялись гасить население направо и налево. Женщин насиловали и расчленяли, мужчинам отрубали головы, а трупы подвешивали на мостах, несговорчивых членов муниципалитета чикали посреди улицы. Поднимался кипиш, боссы другого картеля приказывали разобраться с гребаными нарушителями спокойствия, вот вам и массовые убийства. Федеральное правительство направляло в зону заварухи вооруженные силы, освобождая от последних «наш факин грейт Акунья-сити». Но пока схема поджога соломы в чужом дворе не начала работать, Машину отправили обратно в автосервис. Он здорово разбирался в движках, чинил трансмиссии, тормоза, гидроусилители. Внедорожникам боссов, сплошным «субурбанам» и «эскаладам», полагалось быть всегда в порядке, так что Машина с его золотыми руками очень пригодился. В свое время вернется на работу, будет мозги прочищать владельцам местных баров, если отстегивать не захотят. Успеется.

Возвращался Хосе Куаутемок поздно, готовить не успевал и договорился с корешем: он ему платит, а Эсмеральда стряпает. Контейнеры она оставляла под дверью. Бдительный Машина следил, чтобы она не относила обеды, когда Хосе Куаутемок дома. «Факин девил только и ждет, как бы что учинить», — говорил он. Зачем ему двойная утрата? И бабу потеряет, и друга. Лучше держать их порознь. Хосе Куаутемок должен был ему звонить, как отъедет на ранчо. Тогда Машина давал Эсме-ральде отмашку: можно нести.

Хосе Куаутемок и в мыслях не имел мутить с женой кореша. Оно ему надо? В Акунье ему нравилось. Бабы красивые, бары дешевые, много мест, где вкусно кормят, народ вежливый, гостеприимный. Только вот жара летом адская. Бля. Сорок пять, сука, градусов в тени. А где жара, там и комарье. Весь исчешешься. Руки волдырями покрываются, пухнут, зудят нещадно, ничего не помогает. Сначала он для отпугивания комаров курил сигары. Где-то читал, что Фидель Кастро и Че Гевара потому и пристрастились к сигарам, что в Сьерра-Маэстре ими спасались от кровососов. Но в знойный день на реке Сан-Антонио табачный дым — как слону дробина. Там от комаров все черным-черно. Хосе Куаутемок с ног до головы обливался репеллентом, надевал шапку, перчатки, на шею платок. Но сучьи комары прокусывали даже джинсовую ткань. Потом не стало житья от клещей, которые впивались в любую часть тела. В ноги, в руки, в ляжки, в затылок. Однажды он так утомился, таская камни, что уснул под открытым небом. Проснулся весь в красной корке. Тысячи клещей проникли в самые невообразимые места: в десны, в язык, в ноздри, в анус, в веки, под мышки, под мошонку. Ошалев от чесотки, он вытащил нож и начал соскребать с себя слой клещей. И зря. Крошечные клешни, которыми цеплялись паразиты, остались в коже, и воспаление не заставило себя ждать. По всему телу вскочили гнойники, начался безудержный понос, температура подскочила так, что на Хосе Куаутемоке тортильи можно было печь.

После двадцати непринятых вызовов Машина отправился к нему домой. Хосе Куаутемок лежал на полу, трясся и бредил. «Прям как жаба, раздулся, как жаба, и глаза жабьи, и шкура жабья, и урчал, как жаба», — сказал Машина своему начальству, к которому, за неимением лучшего решения, и привез Хосе Куаутемока. Сам главный положил его в больницу и оплатил счет. Иначе можно было бы уже в очередь на кремацию записываться. «Биг мистэйк» — так отозвался Машина о беспечности друга: тот, кто засыпает на улице, отдает себя на растерзание клещам и комарам. Вторая биг мистэйк — не обратиться за помощью, а температурить и дристать до обезвоживания у себя в каморке. Третья биг мистэйк — задолжать самому главному боссу за больницу. Сто тридцать семь тысяч пятьсот двадцать четыре монеты выложил капо за то, чтобы спасти кореша своего киллера. Сто тридцать семь тысяч пятьсот двадцать четыре монеты Хосе Куаутемоку придется выложить своему благодетелю. Придя в сознание на десятый день реанимации, Хосе Куаутемок обозлился на Машину. «Теперь я в долгу у гребаного наркобарона», — сказал он. Причем навечно, даже если полностью рассчитается. Он теперь жизнью обязан, а за это нарко берут пожизненные проценты. Биг мистэйк, только на Машину нечего катить. Если б не Машина, лежать бы ему сейчас в гробу. Лучше быть живым с долгами, чем покойником с чистой совестью. Как же, нах, теперь избавиться от нарко? Ну ничего, что-нибудь придумает. Обязательно придумает.

Последний скандал на той вечеринке закатила моя подруга Кармен, поэтесса, писавшая донельзя пошлые эротические стихи. Кармен была ярой защитницей животных. Ее возмущало, что касаток и дельфинов держат в закрытых водоемах, и она часто приносила нам на подпись петиции о запрете использования водных млекопитающих в парках аттракционов. Тем не менее сама она обрекла своих пятерых котов на пожизненное заключение и ничуть не стыдилась. Несчастные коты ни разу не видели мира за пределами ее квартиры площадью шестьдесят четыре метра. «Они счастливы, я с ними как с родными детьми», — возражала Кармен. Это ей не казалось жестокостью по отношению к животным. Как и одевание котов в разные жилеточки, кастрация и вообще лишение всех признаков принадлежности к кошачьим. Декотизированные коты. Жертвы неуравновешенной, едва ли не психически больной женщины.