Спасти огонь

Клаудия, Даниела и Мариано прибежали показать нам девятимесячного детеныша обезьяны-ревуна. Педро и Эктор гордились этим малышом. Ревуны — редкий вид, и в неволе почти не размножаются. На ранчо попадали только звери, оказавшиеся у природоохранных служб. Среди прочих — целый выводок ревунов, конфискованный у одного незадачливого политика из штата Чьяпас. Педро с Эктором наняли лучших ветеринаров — специалистов по приматам, и те невероятными усилиями спасли десять обезьян. Рождение малыша было встречено бурной радостью и очередной вечеринкой на ранчо. Кармен же считала, что держать обезьян в неволе, пусть даже в огромных вольерах и при отличном уходе, — безобразие. Сдуру она выхватила малютку из рук моего сына и решительно направилась к опушке рощи. Обезьянка вырывалась и кричала от ужаса. Педро выскочил наперерез Кармен и поинтересовался, что она намерена делать. «Освобожу его», — заносчиво ответила она. Детеныш и пяти минут не продержался бы в лесу. Это не его среда обитания, да и вообще ревун такого возраста не готов к выживанию в одиночку. Но куда уж городской поэтессе, которая почерпнула все свои знания о природе из «Эни-мал плэнет», разобраться в таких биологических сложностях. Педро довольно резко забрал у нее обезьянку и отнес обратно в клетку. Кармен разорялась вслед ему: «Из-за таких, как вы, в мире всё через одно место!» Повеселевший Педро вернул обезьянку родителям и бегом бросился под пальмовый навес, предоставив Кармен выкрикивать свои экологические лозунги в никуда. Даже ее дочки, которых она назвала несусветными именами Сельва и Прерия, потешались над ее истерикой.

Больше эксцессов не было. Жара не спадала, и на закате многие снова стянулись в бассейн. Мы с детьми плавали, а Клаудио беседовал с Клаусом, сидя у бортика. Официанты принесли напитки в бокалах из нержавейки (хрустальные могли разбиться, пластиковые стаканчики были под запретом). Я облокотилась на бортик с «Кровавой Мэри» в руках. Подошел Педро и спросил: «Что собираешься делать в следующем месяце?» — «Что всегда. Возить детей в школу, репетировать. А что?» Он немного помолчал, как бы задумавшись. Я подумала — сейчас предложит снова встретиться наедине. «Я тебе рассказывал про мою тюремную программу?» Я пару раз что-то такое слышала, но не вслушивалась. «Вообще-то нет». — «Мы с Хулианом Сото уже три месяца ведем культурные проекты для заключенных. По вторникам и четвергам я хожу с ним в тюрьму вести семинар по писательскому мастерству».

Хулиан Сото был одним из лучших писателей не только Мексики, но и всей Латинской Америки. Его свирепая, жесткая проза разительно отличалась от медоточивой и приторной писанины авторов его поколения. Мне она казалась такой мужской, такой настоящей, что иногда даже возбуждала. Из каждого предложения сочились феромоны. Кроме того, Хулиан имел славу агрессивного типа. Однажды он пришел в редакцию литературного журнала и избил критика, который высмеял его роман. Критик отделался переломом челюсти и повреждением правой глазницы. А Хулиана посадили за хулиганство, незаконное проникновение на частную территорию и даже покушение на убийство.

Дали ему шесть лет, но вышел он через три года и четыре месяца стараниями писательских союзов, вставших на его защиту (как сказал президент одного из этих обществ: «Какой же автор не мечтает набить морду полудурку-критику?»). Педро рассказал мне, что тюрьма сильно повлияла на Хулиана. Он познал самую неприглядную сторону жизни и наслушался историй от заключенных. Поэтому по окончании отсидки решил вернуться и организовать писательскую мастерскую, уговорив Педро оказать финансовую поддержку этой культурной инициативе и некоторым другим. Педро очень воодушевился: он собрал по разным издательствам двадцать тысяч книг в качестве пожертвования, подарил тюремной видеотеке тысячу DVD-дисков с шедеврами современного кино и оплатил строительство двух помещений — под библиотеку и под зал на двести пятьдесят мест, где можно было ставить спектакли и устраивать концерты. «Этим людям нужно расширить кругозор, — говорил Хулиан, — сейчас они не в состоянии представить себе мир, где есть что-то, кроме нищеты, несправедливости и безнаказанности». По словам Педро, тексты из писательской мастерской Хулиана выходили неровные, часто наивные, но полные живого трепета. «Все эти писатели из модных душу бы продали, лишь бы выдать хоть строчку уровня наших зэков».

Педро и Хулиан несколько раз привозили в тюрьму спектакли и получили хороший отклик. И в тот вечер, в бассейне, пока рядом резвились дети, а официанты сновали с бокалами и подносами хамона и французских сыров, Педро сделал мне предложение, перевернувшее всю мою жизнь: «Ты не хотела бы приехать к нам в тюрьму со своей труппой? Обещаю, все заключенные отнесутся и к тебе, и к твоим балеринам с должным уважением. Это будет лучшая публика в твоей жизни, сама увидишь». Звучало заманчиво. «Мне нужно посоветоваться с коллегами», — сказала я, хотя про себя уже решила: мы поедем.

Здесь

Нет бога

Нет родителей

Нет детей

Нет братьев

Нет покоя

Нет мира

Нет любви

Нет мечты

Нет деревьев

Рек, гор, небес

Есть тела

Есть пот

Есть кровь, голод, крики

Есть отчаяние

Есть кошмары, цемент, решетки

Есть удары

Есть бесы

Есть раны

Есть скука, вонь, заброшенность

И иногда есть друзья и иногда шахматы и иногда смех и иногда свинина с портулаком и иногда сиесты и иногда солнце во дворе и иногда посетители и иногда книги и иногда настольный футбол и иногда играет радио и иногда, да, иногда есть надежда.

Макарио Гутьеррес

Заключенный № 27755-3

Мера наказания: семнадцать лет и пять месяцев за вооруженное ограбление и покушение на убийство

Босс всех боссов не замедлил нарисоваться в жизни Хосе Куаутемока. Сам он видел себя этаким благожелательным и великодушным патроном. Никогда не выбивал долги. Наоборот, ссужал деньгами, раздаривал дома, тачки и даже донью Беля-ночку целыми килограммами. «Наш босс не такой мудак, как в остальных картелях. Без показухи вот этой, без шоу-офф. Что сказал, то и сделал», — отзывался о нем Машина. Но каким бы покорным слугой и прочей херней ни рисовался капо, брал-то он на самом деле куда больше, чем давал. «Не стоит благодарности, это ж я от чистого сердца. Друзья друзей для меня все равно как родня», — промурлыкал Хосе Куаутемоку босс боссов, когда навестил на следующий день после выписки. «Слушай сюда, король ацтеков, — сказал Машина, — главный босс хочет тебя видеть, а если он так хочет, значит, так оно и будет. Он не буллшитует, фигни не порет. Четкий чувак. Сам увидишь, какой крутой». И главный босс в самом деле проявил крутизну и вроде даже искренне беспокоился о здоровье Хосе Куаутемока и спрашивал, хорошо ли за ним ухаживали в больничке. «Я и доктора особо за тебя попросил, но больше всего, конечно, молился святому Мартину де Порресу^[2]», — по-отечески ласково прожурчал главный босс. «Видал? — сказал потом Машина, — другой говнюк за тебя Святой Смерти^[3] молился бы, а наш нет, наш тебя поручил не кому-то там, а, можно сказать, Обаме всех святых». Но Хосе Куаутемок от отца выучился никому не дове рять. «Не обольщайся, — предупреждал отец, — люди говорят одно, а думают другое». Так и главный босс: говорил одно и обмозговывал своим злодейским умом совсем другое. «Спасибо, сеньор», — ответил Хосе Куаутемок. «Не за что, братан. Сам понимаешь: сегодня я за тебя, завтра ты за меня». Оно скоро наступит, это самое завтра, подумал Хосе Куаутемок. Скоро Машина заявится к нему домой и скажет: «Главный босс просит тебя об одолженьице…», и одолженьице будет состоять не в убийстве какого-нибудь захудалого чижика, голодранца из серии метнись-мне-за-литром-пивка-а-заодно-замочи-копа. Ничего подобного. Ему поручат убрать главного капо другого картеля. Босс ему жизнь спас, хули. Не устрой он его в больницу имени профессора Марко Антонио Рамоса Фрайхо, лежал бы сейчас Хосе Куаутемок и червей кормил. «Вы чудом спаслись, сеньор Уистлик, — сказал врач, — острая инфекция, вызванная риккетсиями, осложненная лихорадкой и недостаточным питанием, едва не свела вас в могилу». Отчего это все врачи так мерзко выражаются? — подумал Хосе Куаутемок. Откуда такая хрень: «…свела вас в могилу»? Хотя он прав. Врачи его с того света достали. «Шит, белобрысина ты неместная.

Я уж думал, ты с безносой в футбол сыграешь, а нет — просто мега-Иисус Христос Суперзвезда, взял и воскрес».

Шли дни, недели, а босс об одолженьице все не просил. Хосе Куаутемок вернулся к обычной жизни. Собирал булыжник на реке, продавал Ошметку Медине, иногда ужинал с доктором Энрикесом и отправлялся домой, где его ждал контейнер от Эсмеральды, мясистой фэтилишес, любимой женщины его кореша Машины. Про полицию он и не подозревал — что за ним давно следят. Полиции было интересно, крупная ли он рыба. Если сам главный оплатил ему лечение, значит, довольно крупная. Может, даже акула, а может, и кит.

В один прекрасный день нарисовался-таки полицейский в черной форме. Федеральная то бишь полиция, они же смурфы, южане, уродцы, выжималки, очки, племяши. В дверь постучали около семи утра. Хосе Куаутемок осторожно выглянул из-за занавески в окно, увидел патрульную машину и двух полицейских, оба держали правую руку на кобуре. Открыл дверь. В конце концов, он чист перед законом. «Доброе», — поздоровался крупный мужик в форме и солнечных очках. «Доброе», — ответил Хосе Куаутемок. «Хосе Куаутемок Уистлик Рамирес?» Полное имя знают — значит, пробили по базе. «Да». Полицейский угрожающе придвинулся. Хосе Куаутемок смерил его взглядом. Если нужно будет вырубить такого, он справится затри секунды. С виду амбалистый, но рыхлый. А Хосе Куаутемок, благодаря спартанским тренировкам, которые в детстве навязал отец и сам он не оставлял в тюрьме, — чистые мышцы. «Откуда знаешь дона Хоакина?» — спросил полицейский. Очки его отсверкивали. «Я с ним лично не знаком», — сказал Хосе Куаутемок. Полицейский улыбнулся. Вытащил из заднего кармана сложенную бумажку, развернул и ткнул Хосе Куаутемоку под нос: «А как же этот счет из больницы Рамоса? Поговаривают, за тебя как раз дон Хоакин заплатил». Гребаные клещи, гребаная жара, гребаный наркобосс с его счетами, гребаный он сам, что оказался в долгу у того, у кого меньше всего хотел оказаться в долгу. «Сами знаете, какой он. Иногда помогает незнакомым людям». Это была правда. Машина ему рассказывал: босс ведрами зелененькие отстегивал народу. Этакий Санта-панк: ребятишкам на День ребенка — игрушки, мамашкам на Mother’s Day — стиралки. «Дон рулит в Синко-Манантьялес, Сабинасе, Нуэва-Росита и даже в Монклове. И он не такой, как остальные утырки, которые только вымогать и мочить могут. Дон Кино людей уважает, и они его уважают. Он, считай, как дон Корлеоне из кино, только весь в, Версаче“». Вот это точно сказано: босс был прямо турбоверсией Версаче. Не каждый день встретишь пузатого нарко при шляпе, одетого как попугай. «Одно дело — облагодетельствовать больного человека, и совсем другое — знаться лично, офицер». Хосе Куаутемока жизнь в тюрьме научила сохранять спокойствие в разговорах с «начальниками» и не давать себя запугивать. «Хорош заливать!» — рявкнул полицейский. «Один раз мельком видел, когда меня выписывали. С тех пор ни разу». Хосе Куаутемок не врал, но федерал отказывался верить. «Слушай внимательно. Я тебе объясню. Нам насрать, что творит картель. Пусть солдатики с морпехами его контролируют. Но доля в бизнесе нам положена. Понимаешь?» Хосе Куаутемок понимал, о чем он. Полицейский хотел вроде как удобрить поле, чтобы кукуруза лучше взошла. На простом криминальном: копы должны участвовать в дележке добычи. «Мы уверены, что ты работаешь на босса, так что пора тебе включаться», — сказал полицейский. «Простите, не понял», — сказал Хосе Куаутемок. «Меня зовут капитан Галисия, новый начальник здешних правоохранителей. Я пока почву тут у вас прощупываю. С доном Хоакином, к несчастью, незнаком, а потому не устроишь ли ты нам совместный пикничок? Познакомимся. Что-нибудь скромное, для друзей. Барбекю, пивко, телочки, музыка живая. Нуты понял». Нет, не понял. «Я вам повторяю, что лично дона Хоакина не знаю и представить его вам, боюсь, не смогу», — медленно выговорил Хосе Куаутемок. Капитан снова улыбнулся: «Принесешь мне в понедельник подробный отчет: что делаешь каждый день, во сколько и с кем. Если в восемь утра у меня на столе не будет отчета, приготовься загреметь еще на двадцать лет. Мы таких борзых, как ты, на раз усмиряем, чтоб ты понимал».

Потом он погрузился в тачку и уехал. Хосе Куаутемок долго смотрел вслед патрульной машине. Ну все, капец. Его размеренная, спокойная жизнь накрылась медным тазом. Вечера, когда можно спокойно читать у реки, пока кругом бродят дикие индейки, тишина, спокойствие, редкие ночи с молоденькими ласковыми шлюшками, независимость, благодушие — все это навсегда осталось в прошлом.

Хосе Куаутемок рассказал про наезд федерала Машине. «Мать его за ногу, заразу, — сказал Машина. — Муниципала мы бы уже давно утихомирили. Местные легавые все от нас кормятся. А федералов присылают из столицы, с ними сложнее. Их же постоянно переводят с место на место, вот они и норовят загрести побольше, пока зацепились. Обычно мы их не трогаем, если сами не нарываются». Не трогать, не запугивать, не бить, не мочить, не похищать, не дурить, пальцем не прикасаться. Даже наоборот: нужно было их поглаживать по шерстке, чтобы секли поляну и докладывали о готовящихся операциях военных против картеля. Давать им поиграть во взрослых, делиться куском пирога, но чтоб не борзели. Приголубить время от времени, всего и делов. Такие копы — не проблема. А вот неподкупные — заноза в заднице. Элиоты Нессы^[4] мексиканской федеральной полиции. И с каждым днем таких все больше и больше, вот в чем подлость. Откуда они там понабирали столько совестливых, которые ни одного жалкого сентаво не возьмут? Ни одного. Предлагай им хоть что: ранчо, самолеты, чемоданы долларов, внедорожники, женщин, кокс, траву, черта лысого, все что угодно. Не берут. И еще политика их эта против бешенства: «Бешеных собак пристреливают». И вправду отстреливали ребят безжалостно. Махнул калашом в их сторону — прощайся с жизнью. «Таке no prisoners^[5], — говорили они, — убиваем на месте». Кто попался, тот попал. Никакого суда, никаких прав человека и прочего соплежуйства. Свинцетерапия. Укол калибра 243. Три дырки в башке — приговор вынесен на месте. Такие вот неподкупные федералы — натуральная отрава. Из-за них в зонах влияния картелей никакого порядка. Шефов всех положат, а потом разные сосунки начинают бороться за контроль над территорией. Зеленые совсем, вообще не шарят, что к чему, халтурщики. Все беды в стране — от честных, прямодушных, квадратных федералов. Смертоубийства, разборки, беспредел. Совсем другое дело, если коп стучится и спрашивает: «Какой наш процент?» Спросит — и отлегло. С такими можно договориться, за кофейком, за домино. Такие как масло. Ими бизнес смазывается, чтобы легче шел. Одно плохо: тасуют их без предупреждения, пиарщики картелей не успевают новеньких обрабатывать. «Федералов баловать нужно, — говорил дон Хоакин, — гостинцами угощать, подарки дарить, хорошо им делать». Так что Галисии светит тринадцатая зарплата, и новогодняя премия, и оплаченный отпуск в Лас-Вегасе на двоих с женой. А личному составу в участок станут присылать горячих цыпочек, еженедельную порцию граммов снежка, да еще и шоколадную конфету на палочке каждому сунут и по спинке похлопают. «Ты за Галисию не кипишуй, кореш. Никакого, на хрен, отчета ему не носи, обойдется. Ты не местный, не знаешь еще, как мы тут дела улаживаем».

Как ты думаешь, Сеферино, вместе с обугленным куском мяса, в который ты превратился, мы схоронили и твою индейскую гордость? И дисциплину, что ты вбивал в нас? И твой план сделать из нас приличных людей путем непрерывных оскорблений? И твою безудержную жестокость?

Помнишь, как я однажды назвал тебя «папочка», а ты в ответ дал мне пощечину? «Я тебе отец, понял? Чтоб я больше не слышал „папочка". Это для голубых словечко». Помнишь, как запирал нас с Хосе Куаутемоком в клетках, подвешенных на дереве, в пяти метрах над землей? Мы там качались в дождь и в жару, холодные и голодные. «Я и не такое в детстве терпел, так что не нойте. Только так из вас мужики получатся». И не приведи господи перечить — схлопочешь еще больше побоев, еще больше суток в клетке. Ни мама, ни Ситлалли ничем не могли нам помочь. Ты им затыкал рты кулаком. Веемы четверо должны были молчать и слушаться. Якобы ради нашего же блага. Tbi делал из нас солдат, способных перенести будущие тяготы жизни.