Спасти президента

Выпала четверка! Опасная, несчастливая цифра. Но четная.

Покосившись на портрет Президента, я отодрал скотч от пакета, опять извлек кассету и на цыпочках подошел к видеомагнитофону в углу кабинета. Наверное, с такими же чувствами очередная жена Синей Бороды приближалась к секретной комнате. И знает ведь, что нельзя, но очень хочется.

Кассета со щелчком встала на место. Я отмотал немного, затем, напоследок поколебавшись, нажал на «play»... и мгновенно испытал глубокое разочарование.

Запись была низкого качества. Даже не низкого — нулевого. Безнадежный производственный брак, еще хуже, чем утром. На экране мельтешили какие-то машины, чьи-то макушки и ботинки. Крупно вылезла и пропала мигающая фара. Наверное, похмельный Печерский все же искупал в спирте казенный «Бетакам», еще в колхозе «Заря». А, может быть, видеокамера прыгала в его руках вверх-вниз по причине жестокого послеколхозного тремора. Пару минут я старался поймать хоть на стоп-кадре какую-нибудь мордашку, но кроме бегущих по экрану носов и щек, зафиксировать ничего внятного не удалось. Один раз мне показалось, будто расплывшееся в кадре лицо отдаленно напоминает Железного Болека. Но кто рядом — ни за что не разобрать, да и сам Болек — под вопросом...

Пришлось вытащить кассету обратно и снова ее упаковать. Подумать только: я был на грани увольнения из-за такой бестолковой дряни, которую даже толком посмотреть нельзя. Как обидно! За подобное качество работы почетная ссылка в Нарьян-Мар — слишком мягкая санкция.

Я набрал номер Шустова и, дождавшись его трепетного «алло», сказал:

— Слушайте, Юра, я еще раз хорошенько подумал о новом назначении для наших героев. Да-да, я все о Мельникове с Печерским... У нас случайно нет корпункта где-нибудь в Антарктиде?

30. МАКС ЛАПТЕВ

Для тех, кто любит искать черную кошку в темной комнате, давно изобретен прибор ночного видения. Такое хитрое устройство на селеновых батарейках, внешне напоминающее аппарат для коррекции зрения в кабинете офтальмолога. Разница в том, что через линзы у окулиста ты все-таки видишь мир в красках, а приспособление для отлова кошек дает тебе плоскую выцветшую картинку, типа любительской черно-белой фотографии.

Но Бог с ними, с красками. Я согласился бы и на черно-белое изображение этого Глеба Заварзина — лишь бы не пялиться теперь в непроницаемо-густой сумрак, реагируя только на голос хозяина комнаты. И отчего капитанам ФСБ не выдают в личное пользование столь необходимые для жизни приборы? Надо при случае подать докладную генералу Голубеву. Положим, нашей конторе эта моя идея с повсеместным ночным зрением обойдется недешево. Но, как известно, слепой платит дважды. Кто может гарантировать, что скромный ветеран малой войнушки не держит сейчас в руках портативную швейную машинку марки «Стингер»?

— ... Арестовывать? — преувеличенно бодро переспросил я. — С чего это вы решили, Глеб Иванович, будто ФСБ желает вас обязательно арестовывать?

Из угла, где сидел Заварзин, донесся неясный шорох: как будто тяжелая птаха в безветренный день уселась на слегка провисшую бельевую веревку. В худшем случае, это могло быть звуком медленно натягиваемой тетивы лука или арбалета. В лучшем — вздохом потревоженной подтяжки. Предосторожности ради я стал медленно, по миллиметру в минуту, сдвигаться на край сиденья.

— Узнаю родные органы, — с укором сказал мне невидимый Глеб Иванович. — У нас в батальоне особист был, Гарик Луковников, так он тоже увиливал до последней минуты. Мы его Бонифацием звали, Гарика этого. Бывало, уже и ордера у него на руках, и тумбочки прикроватные уже обшмонал, и «калаши» вынул из пирамиды, а все вкручивает парням, что, мол, это обычная плановая проверка личного состава и скоро они, как огурцы, вернутся обратно в часть, исполнять свой воинский долг... Все вы, особые, — одинаковые мастера придуриваться и темнить.

Заварзин был ко мне явно несправедлив. В его комнате без единого лучика света дальше темнить было некуда.

— А почему вы его Бонифацием звали? — поинтересовался я, чтобы выиграть время. Придуриваться не хотелось. Но и честно отвечать на вопросы насчет ареста пока было рановато. Если Глеб Иванович и есть «Мститель», то всякое возможно. Вплоть до.

— Гарика-то?.. — Невидимка чуть помедлил. — Кино было похожее, «Каникулы Бонифация». Вроде мультика, про льва из цирка. Луковников наш тоже часто ездил на каникулы. Законопатит кого-нибудь в дисбат, а сам — в отпуск. Цирк, одним словом.

— Я, между прочим, три года в отпуске не был, — зачем-то признался я.

— Вот самое время и сходить, — рассудительно заметил Заварзин. — Повяжете меня, и гуляйте смело. Вам из-за меня выйдут тройные каникулы, мне из-за вас — баланда тюремная. За правду готов я и пострадать.

Со стороны могло показаться, что собеседник мой искренне тоскует по «воронку», наручникам и КПЗ. Припомнив разговор с Ваней Воробьевым про чокнутых инвалидов, я еще немного сместился на край табуретки.

— Глеб Иванович, — задушевно проговорил я, обращаясь к тому месту в темноте, откуда доносились голос и шорохи, — с какой же радости в тюрьму вас сажать? Растолкуйте уж, будьте добры.

В сумраке опять вздохнула потревоженная тетива арбалета (или резина подтяжек). Скрипнуло старое дерево — не то кресло, не то диван. Звякнула в углу неясного назначения железка. Затем мой собеседник коротко и сухо кашлянул.

— Вот и Бонифаций был такой деловой, — сказал он. — Всюду нос свой совал. Откуда, спрашивает, соломка в вещмешках и где, спрашивает, подствольнички со склада? Вчера только были, сегодня сплыли. Объясните, говорит, простому человеку, где они? Будто сам, шнырь, не знает, чего такое натуральный обмен.

— Мне не надо объяснять, что такое натуральный обмен, — успокоил я Заварзина. — Это все равно, что бартер. Правильно?

— Точно, бартер, — с удовлетворением откликнулся ветеран-невидимка. — И Бонифаций был такой дошлый. Тоже вот так же доставал по ерунде рядовой личсостав и сержанта. Все вы, особые, — одного поля яблочки. Ягода от ягодки... Знаем-знаем.

Незнакомый особист с львиным прозвищем стал помаленьку доставать и меня. Грустно, когда нашу службу по невежеству путают с ГУО или тем более с военной контрразведкой. У тех свои каникулы, у нас — свои.

— Глеб Иванович, — терпеливо произнес я. — Давайте не будем отвлекаться. Лучше расскажите, за какие конкретно грехи вас арестовывать? Вы что, застрелили этого самого Бонифация?

Под аккомпанемент деревянных скрипов невидимая во мраке резина издала новый тяжкий вздох. У Глеба Ивановича были, вероятно, самые чуткие в мире подтяжки. Они отзывались на каждое движение их хозяина.

— Бонифация? — В голосе Заварзина прозвучало сожаление. — Нет, его-то я точно не тронул. Не довелось. Однозначно.