Спокойствие

— Это ужасно, от тебя опять пахнет хлоркой, — говорила Эстер.

— Тогда отмой меня, — говорил я, и, когда мы занимались любовью, она так визжала, что соседи думали, что я приставил ей нож к горлу, но до этого пока не доходило. И когда я узнал, что мой отец исчез не потому, что умер в результате несчастного случая — и не будем больше об этом, сынок, — а потому что забыл вернуться из Хьюстона, куда поехал сопровождать делегацию журналистов, хотя и был ответственным за то, чтобы все вернулись, и, когда я узнал, что незадолго до этого товарищ Иордан на деньги от продажи бумаг, украденных из бронированного шкафа, создал весьма и весьма прибыльное дело, но потом им заинтересовались в отделе по производству грампластинок, и товарищ Иордан — зная правила игры — застрелился из служебного пистолета, вот тогда Эстер спросила, ради бога, что стряслось, ты снова выглядишь так, будто съел мелок.

Так нельзя жить, так даже животные не могут, думал я. Я немедленно расскажу весь этот кошмар, думал я. Когда я вышел из подъезда, я увидел Эстер, она сидела напротив, на террасе кафе “Артист”. Она даже не взглянула на меня, положила деньги на стол и кинулась прочь, и я не смог догнать ее. Всего на мгновение у меня закружилась голова. Так бывает, когда человек слишком резко останавливается. Затем уснули фонари на улице и огни витрин, умолкли машины, и под ногами исчез тротуар. Я просто провалился в темный, как ночь, водоворот, точнее, что-то провалилось, и не как ночь, потому что ночью еще что-то видно. Из Оперы как раз выходили люди. Один мужчина сказал, оставь, он пьян, но другой поднял меня и нащупал сонную артерию.

— Надо вызвать “скорую”, — сказал он.

— У меня нет мелочи, — сказал другой, затем я услышал женский голос: у меня есть, и пока она рылась в ридикюле, я уже прозрел, правда, все было черно-желтым, как после фотовспышки, выстрелившей в глаза.

— Не надо, — сказал я и попытался подняться.

— Не двигайтесь, мы сейчас вызовем врача, — сказала женщина.

— Не надо, — сказал я и, цепляясь за чью-то руку, с трудом поднялся на ноги.

— В таком состоянии он не дойдет, — сказал мужчина.

— Пустите! — сказал я и вырвал руку.

— Какая глупость! — услышал я женский голос, но я уже бежал, и, когда удостоверился, что они не гонятся за мной, я отдышался перед каким-то подъездом.

Я пешком дошел до улицы Нап, как будто эти полчаса что-то решают, как будто за это время может случиться чудо. Надо было позволить им вызвать “скорую”, думал я. Наверняка она бы пришла в больницу, думал я. Когда ставят капельницу, подобные вещи не играют роли, думал я, затем кто-то заорал на меня из машины, мать твою за ногу, ты что, ослеп?! А если сейчас начнут стрелять, думал я. Если русские перестреляют весь Будапешт, думал я. Когда в любимого стреляют, не до ревности, думал я. Тогда забываешь обо всем и тащишь его, раненого, в подвал.

Она ничком лежала на матрасе.

— Мне противна эта женщина, — сказал я, но она не отреагировала. Зажегся фонарь на улице, хотя лучше бы я ничего не видел. — Я ненавижу ее, поняла? Просто не могу бросить, — сказал я, и только тогда она открыла глаза.

— Что забросить? — спросила она сонно и протянула руки, чтобы я обнял ее. — Я уж думала, ты не придешь сегодня, — сказала она, и тогда до меня дошло, что на ней нет ее светло-серого платья.

Прежде чем прийти к Йордан в последний раз, я долго и тщательно составлял заключительную речь. С точностью инженера, вооруженного транспортиром и линейкой, я просчитал место для каждого слова и для каждого движения, заранее сочинил и выучил все фразы. Перед дверью я еще раз повторил все, выдохнул и затем позвонил. По моему плану, этот визит ничем не должен был отличаться от предыдущих.

Она собиралась на какой-то фуршет в посольство, пригласила меня пойти с ней, один светский раут не нанесет вреда здоровой половой связи, убеждала она. Она рассказывала о каких-то текущих делах, достала из ящика стола пистолетную пулю, которая попала в стену, прежде чем раздробить череп товарища Иордана. Пуля была вправлена в серебро, золото Эва не любила. Одно время она носила ее как своеобразный сувенир в память о смерти, тогда она еще была склонна к сентиментальности. Кстати, думаю, гораздо сложнее вправить использованный патрон, чем, например, с помощью двух рабочих сцены украсть со склада несколько сносных декораций, заявила она. Конечно, она знает, что мне в жизни досталось не меньше, чем ей, но отчего-то не может забыть прошлое. Наверно, еще один раз, если ты заслуживаешь, сказала она. Можете быть уверены, сейчас заслужу, сказал я и схватил ее груди, пахнущие цианидом, и, пока стаскивал с нее тряпки, снова повторил про себя все и затем встал.

— Если честно, ты мне противна, — сказал я. — Думаю, когда мы начинали играть в животную страсть, ты рассчитывала заполучить что-то вроде домашнего животного. Но вместо фокстерьера ты подобрала гиену, — сказал я. — Если не можешь удовлетворить себя в одиночку, я охотно пришлю тебе кого-нибудь. Возможно, ты еще успеешь на фуршет, — сказал я и надел пиджак.

— Ты сам себе противен, золотко, но все не так просто. Ты даже не представляешь, сколько всего человек может простить собственной письке, — сказала она, и даже на лестничной площадке я слышал ее натянутый смех.

— Гдетыбылсынок?

— По сути, с вами, мама.

В районе еще никто не видел ее, но слышали о ней все. Говорили, что эта девушка не что иное, как новое сенсационное чудо-оружие, для жизни опаснее напалма, и где ее бросят в атаку, там начинают звенеть кассовые аппараты, люди расхватывают нижнее белье, как в сорок четвертом хватали гитлеровскую солонину. Домохозяйки тайком откладывали деньги, покупали теперь свиные сосиски вместо куриных, или чаще экономили на воскресных печеночных паштетах, лишь бы скопить деньги на чудо-комбидрес. На груди кружева, внизу заклепки, и сколько браков, находящихся на грани, пытались реанимировать с помощью этого комбидреса. Потом в понедельник утром появились постеры на витринах пассажа “Золотой паук”, и, поскольку приходилось ждать, люди толпились перед Наоми, снятой в натуральную величину. Наоми с неподвижным лицом улыбалась всем: от сисястой шлюхи до субтильной фифы, но кассовые аппараты безмолвствовали, поскольку выяснилось, что, для того чтобы получить комбидрес, нужно еще минимум полгода отказывать себе в воскресных печеночных паштетах. Дядя Лигети подобрался к Наоми ближе, чем остальные, потому что его девушка работала кассиршей в Уйпеште, так ему удалось заполучить Наоми в натуральную величину. Когда они с господином Вертешем постелили постер на пол и на четыре угла поставили несколько пивных кружек, чтобы он не сдвигался, Иолика фыркнула — ничего путного из этого не выйдет. Однако вскоре некоторые посетители стали вставать на стол, так им было лучше видно Наоми, многие требовали, чтобы Нолика принесла скотч и прилепила заморскую красотку на стену вместо рекламы уникума. Тогда Иолика взяла помойное ведро и выплеснула его содержимое на Наоми, разодрала постер и закричала, если кто хочет пялиться на эту шалаву, пусть убирается на площадь, а она закроет на хрен эту пивнушку, потому что больше видеть их рожи не желает.

— Успокойтесь, — сказал я, и она стерла с заморской дивы остатки помоев.

— Молчите, а то я и вас вышвырну, — сказала она и схватила с моего стола пепельницу. — Чего они себе вообразили?

— Просто она им понравилась, — сказал я.

— Вонючая эфиопка, — сказала она.

— О вкусах не спорят, — сказал я.

— А вы бы, что, потерпели? Да, она красивая, но я не об этом. Это не беда. Я все понимаю. Но вы видели, какие у них были рожи? Да они чуть не вытащили свои причиндалы из семейных трусов. Зачем он сюда приволок эту дуру? Пусть несет к себе в квартиру. Неси домой к жене и лепи на стену клеем “Момент”.

— Вы правы, Йолика, — сказал я, потом посидел еще немножко, послушал “Южную хронику” и только потом заставил себя вскрыть наконец посылку, которую еще утром принес с почты.

Никаких чувств я не испытывал. Книга была точно такой, какой я ее себе и представлял, но почему-то не была похожа на настоящую. На такую, какую можно поставить в библиотеке на букву В или которой, скажем, можно подпереть шатающийся шкаф, если выпадет паркетина. Я вытащил из кошелька бритвенное лезвие и вырезал предпоследнюю страницу из одного экземпляра, поскольку не хотел, чтобы мама узнала, кто составитель.

— А это что такое? — спросила Иолика.

— Это подарок на Рождество, — сказал я, вопрос был довольно неожиданным, и ничего умнее мне в голову не пришло.

— Рановато, — сказала она.

— Не люблю носиться по магазинам в последний день, — сказал я, быстро запаковал авторские экземпляры обратно в оберточную бумагу и заплатил.

— Гдетыбылсынок?

— Вышла моя книжка, мама.

— Меня это не интересует, сынок, — сказала она и продолжила смотреть мыльную оперу, которую показывали в пятницу вечером. Я молча положил экземпляр, подправленный лезвием, на стол, закрыл дверь и стал подслушивать из прихожей. Через пару минут заскрипели пружины в кресле, и ко вздохам аргентинских или бразильских служанок присоединилось шуршание растревоженных страниц. Потом я услышал, как она листает их одну за другой. Я знал, что сначала она остановится на тридцать четвертой, где начинался рассказ Об истории театрального искусства, ее любимый.