Спрут

Он подкупил людей. И ни на минуту не забывал об этом. Чтобы добиться осуществления своей цели, он - бескорыстный, движимый заботой об общественном благе, филантроп, если уж на то пошло, позволил себе посмотреть сквозь пальцы на мошенничество,- это он-то, политик старой школы, с его высокими понятиями о честности, человек настолько неподкупкупный, что в свое время отказался от карьеры, лишь бы не идти на компромисс! На склоне лет угодивший в сети нового порядка вещей, сбитый с толку ловкими маневрами Остермана, его речистостью и риторической болтовней, обескураженный и разъяренный наглостью Треста, против которого они боролись, он в конце концов совершил ошибку. Осквернился. Пошел на подкуп! В то время Магнусу даже в голову не приходило, что факт этот может отразиться на его душевном состоянии. О подкупе было известно лишь Остерману, Бродерсону и Энникстеру, а уж эти-то его не осудят, будучи сами соучастниками. Он может по-прежнему делать хорошую мину, может высоко держать голову. А со временем все это просто забудется.

Однако вышло не так. Что-то в его характере изменилось бесповоротно. Он это чувствовал. Сознавал. Известная высокомерность, пресекающая любую фамильярность, возвышала его в глазах окружающих, придавала вес его слову, внушала к нему почтение - увы, она, что ни день, убывала. Когда ему приходилось в качестве председателя Союза проводить в жизнь какие-нибудь решения, он, как правило, мешкал. От его уверенности, решительности, привычки действовать по собственному усмотрению не осталось и следа. Он взял в обычай советоваться со своими ближайшими помощниками, осведомлялся об их мнении, не доверяя собственному. Он делал ляпсусы, допускал оплошности и, когда ему на них указывали, начинал возмущаться, не жалея при этом громких слов. Он отлично сознавал, что это всего лишь громкие слова и что рано или поздно его раскусят. Как долго он усидит в своем кресле? Только бы продержаться, пока все утрясется! В противном случае он пропал, и ему уж никогда не вернуть своей прежней репутации - в этом он не сомневался. Раз попавшись на даче взятки, вовек не отмоешься.

Сейчас он ехал в Сан-Франциско, чтобы обсудить с Лайменом спорный вопрос, возникший - о чем он недавно был поставлен в известность,- у железной дороги и Союза по ходу судебного процесса.

Когда Исполнительный комитет Союза подавал в Верховный суд апелляционную жалобу, было отобрано несколько так называемых «пробных дел» - имеющих принципиальное значение для разрешения аналогичных дел в будущем; от их решения зависел исход и всех остальных дел, возбужденных фермерами. Ни Магнус, ни Энникстер не подавали отдельных жалоб, уверенные, что они будут разрешены автоматически, поскольку «пробные дела» уже рассматриваются в Вашингтоне. Магнус здесь опять дал маху, и адвокаты Союза написали из Сан-Франциско, что железная дорога может воспользоваться тем, что не соблюдены формальности, и, под предлогом того, что ни Кьен-Сабе, ни Лос-Муэртог не упомянуты в апелляционной жалобе, попытатыи еще до решения дела Верховным судом ввести во владение этими ранчо подставных покупателей. Три месяца, полагающиеся для подачи апелляции, были уже на исходе, и дорога могла в скором времени начать действовать. Остерман и Магнус решили немедленно отпра виться в Сан-Франциско, встретиться там с Энникстером (он уехал туда десять дней назад) и всем вместе обсудить дело с Лайменом. Лаймен, как член Комиссии, вполне мог быть в курсе дальнейших намерений железной дороги, а заодно и дать надлежащий юридический совет относительно того, что следовало бы предпринять, если бы слухи оказались верными.

–  Послушайте, Губернатор,- обратился к нему Остерман, когда поезд отошел от Боннвиля и оба уселись поудобней, готовясь к долгому путешествию,- вы не знаете, что творится последнее время с Жеребцом Энникстером? Какие-такие дела завелись у него в Сан-Франциско?

–  Понятия не имею,- ответил Магнус- Энникстер, действительно, последнее время почти не бывает на ранчо. А что, собственно, держит его в Сан-Франциско, этого я вам сказать не могу.

–  То-то и оно,- сказал Остерман, подмигивая.- А если подумать? Угадаете с трех раз - получите сигару. Мое мнение: это девица, по имени Хилма Три. Недавно она вдруг покинула Кьен-Сабе и укатила в Фриско. А Жеребец следом за ней. Достаю сигару. Ну, а что вы имеете сказать?

–  Как же, знаю,- сказал Магнус.- Славная девушка. Будет кому-то отличной женой.

–  Женой! Хо-хо! Это у Энникстера-то женой! Верится с трудом. Просто наш Жеребец женским полом наконец заинтересовался. Смеху-то! Поиздеваюсь над ним при встрече.

Но когда Остерман и Магнус случайно столкнулись с Энникстером в вестибюле гостиницы на Монтгомери-стрит, им так ничего и не удалось узнать от него. Он был в отвратительном настроении. Когда Магнус заговорил с ним о деле, он заявил, что «дела могут катиться ко всем чертям», а когда Остерман осторожно затронул женский вопрос, Энникстер так выругался, что даже Остермана поверг в смущение.

–  Какого же черта ты тогда околачиваешься в Сан-Франциско?
– спросил Остерман, на что последовал загадочный ответ:

–  Ищу кошачьи шкуры себе на брюки.

За две недели до этого Энникстер приехал в Сан-Франциско и тотчас отправился в номера на Буш-стрит, рядом с Первым национальным банком, которые содержали родственники Три. Его предположение, что Хилма с родителями остановилась здесь, оказалось верным. Их имена числились в списке гостей. Нарушив порядки, Энникстер прошел к ним в номер, где сразу же предстал перед отцом Хилмы и выслушал от него немало неприятных слов.

Хилмы с матерью дома не было. Немного позже миссис Три вернулась одна, оставив Хилму на денек у двоюродной сестры, жившей в пригороде Сан-Франциско, в небольшом домике с видом на парк.

Между Энникстером и родителями Хилмы мир был восстановлен быстро. Он убедил их в искренности своих намерений и просил руки их дочери. Однако Хилма наотрез отказалась его видеть. Узнав, что он приехал вслед за ней в Сан-Франциско, она заявила, что не вернется в гостиницу, и попросила у двоюродной тетки разрешения пожить у нее некоторое время.

Все это время Хилма чувствовала себя глубоко несчастной; она никуда не выходила из дому, а по вечерам долго плакала в подушку.

Она ненавидела город и отчаянно скучала но ферме. Вспоминала дни, когда она работала в маленькой сыроварне, как снимала сливки с молока, слитого в огромные кастрюли, как по локоть погружала руки в белую густую простоквашу, до блеска начищала медные миски и чаны. И это казалось ей счастьем. Там веяло чистотой и свежестью, помещение утопало в золотистом свете, а на душе было легко и весело, и все время хотелось петь - она была счастлива хотя бы потому, что в окно светило солнце. Она вспоминала длинные прогулки под вечер в направлении монастыря, походы за кресс-салатом, растущим под Эстакадой, вспоминала кукареканье петухов, доносившиеся издалека свистки проходящих мимо поездов, вечерний благовест. С тоской вспоминала она необозримые поля, раскинувшиеся от одного края горизонта до другого, притихшие и залитые светом; полуденный зной, пламенную красоту безоблачных восходов и закатов. Она была так счастлива в той жизни! А теперь все миновало! Холодный промозглый город, с тесно поставленными деревянными, крытыми железом домами, густыми туманами и завывающими пассатными ветрами, наполнял ее сердце тревогой и грустью. Будущее представлялось ей в мрачном свете.

Но вот однажды, приблизительно через неделю после приезда Эшгакстера в Сан-Франциско, ее уговорили пойти прогуляться по парку. Она вышла из дому одна, впервые надев подарок матери - черную соломенную шляпку с пышным бантом из белого шелка, розовую блузку, кожаный пояс - имитация крокодиловой кожи,- новую шерстяную коричневую юбку и лодочки с маленькими стальными пряжками.

Набредя на японский павильон возле крохотного пруда, она решила отдохнуть немного и села на скамеечку, сложив на коленях руки, бездумно созерцая резвящихся в пруду золотых рыбок.

И вдруг рядом сел неизвестно откуда появившийся Энникстер. От испуга она совершенно оцепенела и только смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых стояли слезы.

–  Ой,- выдохнула она наконец,- а я и не знала!..

–  Ну, вот!
– воскликнул Энникстер,- наконец-то! Я так долго сторожил этот поганый домишко, что боялся, как бы меня не турнул отсюда полицейский. Господи! Что это с тобой?
– перебил он себя.- Ты что это такая бледная!.. Ты… Хилма, ты не больна ли?

–  Да нет, я здорова,- пролепетала она.

–  Как это здорова!
– твердо сказал он.- Нет, мне лучше знать. Ты должна немедленно вернуться в Кьен-Сабе. Город - это не для тебя! И в чем вообще дело, Хилма? Почему ты так старательно избегала меня? Ты что, не знаешь про меня? Разве твоя мамаша не рассказала тебе обо всем? Разве ты не знаешь, как я раскаиваюсь? Что я понял, какую ужасную ошибку Совершил тогда, под Эстакадой. До меня это ночью дошло, когда я узнал, что ты уехала. Всю ночь я просидел на камне где-то в поле. Что со мной произошло, я в точности не знаю, но с той поры я стал другим человеком. Смотрю на вещи другими глазами. Собственно, с того дня я только и начал жить. Я знаю теперь, что такое любовь, и не только не стыжусь ее, я горжусь ею. Если бы даже мне никогда больше не пришлось увидеть тебя, я б и то радовался, что пережил то, что выпало на мою долю в ту ночь. У меня тогда словно глаза открылись. Я был самым настоящим себялюбцем, пока не понял, что действительно люблю тебя, а теперь - пойдешь ты за меня или нет - я буду жить… не знаю как, но по-другому. Должен жить по-другому. Не знаю, как тебе объяснить, но только любювь к тебе изменила мою жизнь. Мне теперь легче стало поступать по совести. Мне это понравилось, и впредь я хочу так жить. Помнишь, я раз как-то сказал тебе - мне импонировало, что меня считают хамом и выжигой, что люди меня ненавидят и боятся. Так вот, с тех пор, как я полюбил тебя, мне стыдно даже вспоминать об этом. Я больше не хочу быть хамом и постараюсь, чтобы никто меня больше не ненавидел. Я счастлив и другим желаю того же. Я люблю тебя!
– внезапно воскликнул он.- Я люблю тебя, Хилма! И если ты простишь меня, если снизойдешь до такой скотины, я постараюсь сделать все, чтобы быть тебе самым хорошим мужем. Ты понимаешь меня, девочка моя? Я хочу, чтобы ты стала моей женой.