Спустя вечность

У Арилда грубые, обветренные руки. Он самый мирный фронтовик на свет и счастлив, что судьба пощадила его, и он не обагрил кровью свои трудовые руки. В 1943 году во время отступления немцев он ехал вдоль берегов Донца в бронированном автомобиле в качестве Kriegsberichter [10] и думал о том, как ему обо всем этом написать, не прославляя жестокость и ужасы войны.

Мы немного поговорили об этом, о катастрофическом поражении под Сталинградом, о сражении, в котором он не принимал участия, но которое во всех сообщениях должно было трактоваться как необходимость стратегического отступления.

10

Военный корреспондент (нем.).

— Ты получил железный крест, — сказал я, — нравится тебе это или нет, самую простую и почетную награду за храбрость. Думаешь, тебе ее дали за то, что ты сын Гамсуна?

Впервые он бросил на меня один из тех косых взглядов, которые я помнил и у отца, мой вопрос вызвал у него раздражение, они оба смотрели так, когда их донимали одними и теми же вопросами.

— Я делал ни больше и ни меньше того, что мне приказывали, так же как все. Наверное, все, кто тогда остался в живых, получили такие же кресты. Я не знаю.

Он усмехнулся и переменил тему разговора:

— Когда студенты тридцать третьего года выпуска праздновали какой-то юбилей, всем была разослана анкета, в которой, среди прочего, спрашивали, удалась ли наша жизнь, какие у нас есть отличия и награды. На последнее я ответил: железный крест.Назло, конечно!

Обеденный перерыв кончился. Арилд снова натягивает резиновые сапоги и уходит. У двери он берет топор, и я вижу в окно, как он проходит в ворота и скрывается в лесу. Несколько лет назад он уходил вместе с Эсбеном, своим старшим сыном, который погиб в автомобильной катастрофе. Никто из нас не мог забыть этого мальчика.

12

Я никак не могу уйти, разглядываю эту полную воспоминаний комнату с потертой мебелью, которую уже давно следовало заменить. Но не всю. С чувством ностальгии узнаю круглый столик красного дерева, оставшийся в памяти с раннего детства, столик и диван. Помню, как я елозил на животе по гладкой полированной столешнице, с нетерпением ожидая, когда нас допустят к подаркам и елке, которую отец с мамой украшали в большой гостиной. Мне было шесть лет, и я удивляюсь, как же тогда охваченному нетерпением шестилетнему непоседе хватало места на этом круглом столике, где теперь умещается лишь горшок с цветком и газета Арилда.

Эту скромную и даже убогую столовую я помню лучше других комнат Нёрхолма. Старая натуралистическая картина Отто Хеннига все годы висела здесь на стене, висит она и сегодня. В этой комнате мы с Арилдом, когда не ссорились, проводили много времени, если нельзя было играть на улице, комната светлая и уютная, в ее окно виден двор и часть сада. Функциональная комната, обставленная очень просто.

В июне начинались каникулы, и к нам из Гримстада приезжали друзья и подруги, часто жившие у нас по нескольку дней. Обычно, когда отца не было дома или же он был в хорошем настроении и наши гости не мешали ему, в этих случаях у нас был «открытый» дом. Мама никогда не возражала, чтобы к нам приходили дети или молодежь, особенно, если мы все немного помогали ей в саду. Я помню троих детей философа-обществоведа Дюбвада Брохманна ^{63} — Бертрама, бывшего моим товарищем, Бужиль, в которую я был влюблен. И еще Баббен, ей было лет девять, к ней был неравнодушен отец. Она до сих пор хранит смешные письма, которые он ей писал.

Позже Дюбвад Брохманн организовал партию «Общество» и попал в стортинг, это был очаровательный человек, очень убедительно умевший рассказывать нам о своих теориях, и мне было немного досадно, что отец не проявлял к ним должного внимания, говоря, что не в силах читать такие толстые исследования. Его гораздо больше занимала деятельность Брохманна в садоводстве Гримстада, где тот показывал отцу белые гвоздики, которые он с помощью химических веществ превратил в синие.

Летом мы, дети, с нетерпением ждали гостей из Осло. Приезд Луренца Вогта с семьей был для нас будто дыхание далекого мира, они всегда останавливались у Нильса Гюндерсена, одного из учителей нашей воскресной школы. Ида и Луренц Вогт и их сын Херслеб со временем стали нашими хорошими друзьями, особенно много мы общались в те времена, когда отец жил и писал в отеле в Лиллесанне. Херслеб привез с собой каноэ, диковину, вызвавшую всеобщий восторг в приходе Эйде. Но я помню их не только в эти далекие солнечные летние дни в Сёрланне с купанием, греблей и всевозможными забавами. Для меня общество Иды и Херслеба было спасением от тоски, царившей у нас дома, когда отец работал над «Скитальцами», эта книга, полная неброского юмора, как ни странно, открыла собой самый юмористический период в его творчестве. А для мамы дружба с Идой и Луренцем оказалась спасательным кругом, который поддерживал ее все годы.

Ида Вогт, урожденная Фабрициус, приходилась кузиной нашей знаменитой писательнице Коре Сандель ^{64} . Ида редко упоминала ее, скорее всего, из скромности. Она была само благородство, больше мне такие женщины не встречались. Даже отец не остался равнодушным к ее теплу и духовности — он вспомнил о ней в своей последней книге «На заросших тропинках», уточнив предварительно у меня год нашей встречи.

— Мне важно упомянуть о ней в моей книге, — сказал он.

В юности, когда я жил в Осло, да и позже, я часто бывал в доме Иды и Луренца Вогтов на Одинс гате. Будучи директором Промышленного Союза Норвегии, Вогт гостеприимно принимал в своем доме работников посольств, политиков, художников и других самых разных людей. Я встречался там со многими, чаще, конечно, с художниками, потому что Ида считала, что мне это полезно. У Вогтов я познакомился с профессором Халвданом Стрёмом, который как раз в то время писал портрет Луренца, и со скульптором Арне Дюрбаном ^{65} , ставшем мне верным другом на долгие годы, и с художником Андерсом Кастусом Сварстадом, бывшим мужем Сигрид Унсет. Увидев его, я тут же вспомнил его блестящий портрет в Национальной галерее, написанный Турстейнсоном. Сварстад говорил медленно, внушительно, умно, вставляя в свою речь интересные наблюдения и сопровождая их обаятельнейшей улыбкой. Я сразу подумал о знаменитых пародиях Хенрика Люнда, он не пощадил и своего друга Сварстада. Сцена изображала их встречу в трамвае: от обаятельной улыбки Сварстада не осталось и следа, он как раз разводился с Сигрид Унсет и был не в духе.

— Как поживаешь, Сварстад?

— С ней трудно иметь дело, черт подери, очень трудно!

Так Хенрик Люнд изображал неприятности других, даже их приправляя юмором в духе кабаре. Только теперь я оценил, как точно Люнд подражал голосу Сварстада, когда у нас в Нёрхолме рассказывал о переживаниях своего друга.

Да, с ней было нелегко иметь дело, с этой папессой Унсет, как ее называл Улаф Булль. Люнд и сам помнил, какой несговорчивой оказалась великая Унсет, когда он однажды хотел написать ее портрет.

Люнд пародировал многих, и, разумеется, моего отца тоже. Поразительно похоже он передавал его тихий, но богатый обертонами голос, который я так хорошо помнил еще до того, как отец окончательно оглох.

У Вогтов я часто встречал финского посла Вуолиоки и его жену. Ида устроила Сварстаду заказ — он должен был написать портрет жены посла. Она была хрупкая и стройная — полная противоположность своему мужу, человеку могучего сложения, свойственного коренным финнам. Его жена любезно беседовала со мной, еще совсем мальчиком, рассказывала о своей стране и местных обычаях.

Не знаю, прав ли я, но у меня создалось впечатление, что Ида Вогт благоволила мне, как другу ее сына Херслеба, и верила, что я не пропаду, даже если художника из меня не получится. Стану врачом, может быть, дипломатом. Она часто брала меня с собой на доклады, в том числе на отчет Луренца Вогта о торговой политике. И когда американец Келлог ^{66} в 1930 году получил Нобелевскую премию мира, я сопровождал ее, и мы вместе присутствовали в Нобелевском институте на Драмменсвейен, где собралось много знаменитостей, произносились речи и вручали премию. Я заранее поинтересовался у мамы, что мне надеть на такую важную церемонию. Мама считала, что смокинг. Поэтому я явился туда в своем самом торжественном наряде, тогда как все остальные пришли в обычных костюмах — этикет никогда не был моей сильной стороной.