Спящие от печали (сборник)

Поэтому когда видный, женатый человек – сам доцент Эдуард Макарович! – «задурил», женщины на кафедре были до того изумлены, что, несмотря на своё хорошее отношение к Ольге, разом будто охладели к ней. Теперь с Ольгой едва здоровались. И всё приглядывались насторожённо, словно не узнавали. Всем как-то особенно бросилось в глаза, что Ольга Петровна не просто не очень-то красива, а прямо-таки тоща. Тоща – и неуклюжа.

А загляденье и гордость всей кафедры, эстет и умница Эдуард Макарыч, не только развёлся между тем из-за этой самой Ольги с женою своей – ласковой со всеми Ниной Николавной, но и вовсе перебрался вскоре в однокомнатную квартиру Ольги. Из центра на задворки Останкино.

«…А ведь какая пара была! Чудо! Настоящую женщину променять – и на кого?.. – вздыхали в институте за Ольгиной спиной, не особо таясь. – Там тебе – и породы пропасть, и культуры не меряно, и бездна вкуса… А манеры? А связи? Это же вам – не баран всё-таки чихнул!»

Однако меньше всех понимала, что происходит в её жизни, сама Ольга. За полгода она так и не смогла привыкнуть к тому, что «сам Эдуард Макарович» расхаживает по её, Ольгиной, комнате. А потом вдруг садится на пол, большой, взлохмаченный, и прижимает свой холодный огромный лоб к её рукам. И подолгу целует её, Ольгины, запястья.

Он поднимает голову, смотрит на Ольгу странно светящимся неотрывным взглядом – и Ольга понимает, что нужно как-то ответить на этот взгляд, на эту ласку, но не знает как. И потому стоит неподвижно, не отнимая рук. И ждёт, когда Эдуард Макарович насмотрится и пойдёт что-нибудь делать – умываться, или жарить яичницу, или гладить свою рубаху.

И Эдуард Макарович умывался, и стирал в тазу своё белье – и Ольгино, и гладил рубаху на Ольгиной гладильной доске, и садился за её письменный стол, к которому Ольга уже не могла подойти в любое время.

Однажды, отпечатав три страницы одним махом, он пропел, нарочно рыча и отстукивая такт клавишей пропуска букв:

– «Ещё не вечер-р-р… Ещё не вечер-р-р…»

Потом зажмурился, крепко потёр лицо руками и засмеялся – громко и счастливо.

– Иди ко мне… – сказал он.

Ольга перестала укладывать бельё в шкаф и подошла, стесняясь. Он притянул её, усадил к себе на колени и плотно уткнулся ей в плечо.

– …А ведь ничего больше в жизни не надо, – пробормотал он; от этого Ольге стало щекотно, но она терпела и сидела, не двигаясь. – Ну что, малыш? Пора нам оформлять нашу жизнь документально?

– Зачем? – не сразу поняла Ольга, прислушиваясь к себе и беспокойно думая: «Это что же теперь – насовсем?.. До гробовой, что ли, доски?»

С самого начала она ощущала некую неотвратимость того, что происходило, и именно неотвратимость происходящего её и пугала.

Он видел её недоуменье и объяснил, тихо смеясь:

– А затем. Затем, что ты жена моя… Балда ты. Жена.

И добавил, целиком сосредоточившись на Ольгиной пряди волос, которую пытался убрать с её щеки:

– …А ещё затем, что я ревнив.

И Ольга удивилась ещё больше. Особого мужского внимания к себе она не замечала, так что ревновать было вроде не к кому.

– Повтори мне это завтра. Утром, – волнуясь, попросила Ольга.

И тут же испугалась: а вдруг не повторит?.. Но тогда бы Ольге не пришлось ничего решать, и всё бы шло так, как шло до сих пор… В конце концов Ольга вдруг – ни с того, ни с сего – сильно расстроилась, уже и вовсе не представляя, что было бы хорошо, а что – плохо. И ушла в институт, забыв дома зонтик и проездной билет.

Ей нужно было всё обдумать как следует. Обдумать срочно. Но прошёл день и вечер, прошла ночь, и наступило утро. Холодный майский ветер вздувал длинную занавеску, солнечные пятна метались по полу, по стенам – Эдуард Макарович каждое утро открывал балконную дверь настежь. Ольга сидела на неприбранной кровати, прямо за этой дверью – лицом к стеклу, и временами, когда падала тень от занавески, видела себя, отражённую там.

Силуэт был зыбким, ускользающим и не задерживающим на себе внимания.

Халат висел рядом, на спинке стула. Однако Ольга медлила, не одевалась. Она зябла на сквозном ветру, поджимая ноги и туже натягивая на колени новую ситцевую сорочку. Прислушиваясь к шуму воды в ванной, Ольга думала вовсе не о том, о чём старалась думать – не о вчерашнем их разговоре. Собственные её обличья, начиная с детских, возникали перед нею. И каждая о н а, Ольга, появляясь из прошлого, существовала в нём сама по себе, отдельно от прочих, и словно не хотела иметь никакого отношения к Ольге сегодняшней. И казалось, что все прежние Ольги, исчезая, бросали её теперь поочерёдно на произвол судьбы.

А может быть, и вправду никогда не было ничего общего между нею – испуганной, семилетней, бегущей по белым пыльным цветам, мимо ленивых коров на лугу – и ею пятиклассницей, сидящей за кухонным столом с наполовину обшитым воротничком в неумелых руках…

Ольга вытягивает из ткани грубую нитку зелёного кручёного шёлка, делает неровные стежки, а бабушка Нюра сердится и говорит молодой Ольгиной матери: «Нетрог девчонка тут учится. Что вы будете её за собой из школы в школу возить, с места срывать? Тут прожила двенадцать лет – пускай тут и дальше живёт!»

Оля смотрит на мать, но видит только её губы в оранжевой помаде – блёклые, с синевой в непрокрашенных углах рта. «Но ведь в этой экспедиции школа есть… У нас все своих детей попривозили… Года три там простоим, на одном месте…» – повисают в воздухе ничего не значащие слова матери.

– Хватит. Колобродить-то, – отметает их бабушка Нюра нетерпеливым взмахом руки. – Девчонку – не отдам.

Ольга ещё ниже склоняет голову над воротничком, пытаясь развязать захлестнувшийся накрепко шёлковый узелок.

Потом она стоит босая в кромешной тьме, в холодных сенях, и совсем не знает, как очутилась здесь глухой ночью.

– …Иди-ка сюда. Иди в кровать, ляг… – шёпотом уговаривает её бабушка.

Тревожная жёлтая дорога света сбегает от полной луны – к маленькому сенному оконцу и льнёт к нему. Но стекло не впускает жёлтую дорогу в тёмный дом. Оно отсекает её, отражая.

– …Как ведь тихонько ушла! Опять не слыхала я…. Уж так всё тихо уйдёт – не укараулишь никак. Хорошо, что в сенях выловила, а то ведь – и щеколда не брякнет… – бабушка Нюра осторожно ведёт Олю в комнату и укладывает рядом с собой, не включая света. – И знала, что – полнолунье, а – не углядела… Спи-ка ты с Богом. Что по ночам-то ходить?