Спящие от печали (сборник)

– …А чего тебе снилось, помнишь, что ли? – спрашивает бабушка ясным утром. На столе шумит старый самовар, и жёлтые бока его отражают странно удлинённые их лица и руки.

Ольга молчит.

– Это ведь ты по дому, по матери тоскуешь, вот чего. А ты бы сильно не тосковала. Что – они? Геолохи! Им всё одно не до тебя.

Оля качает головой:

– Нет. Не тоскую. Нет.

– Ах ты, горе-то какое… – растерянно бормочет бабушка про непонятное. Потом достаёт из сундука два новых белых, в горошек, платка. Они пахнут нафталином. Оля и бабушка повязывают их одинаково – по-старушечьи: узелком под подбородком.

– Воскресенье Христово! Что дома сидеть? – теперь бабушка Нюра старается говорить беззаботно и бойко. – А мы к роднику лучше сходим! Вот чего.

И они идут, идут долго. Сначала вниз, огородами, мимо тёмных бревенчатых бань, пропадающих в черемуховых кустах. Потом – светоносным сосняком, в гору. Попов родник далеко – за Воробьёвым лесом, за Сухим долом. Но вот редеет высокий березняк – зелень вокруг родника яркая, весёлая.

– Отцы-то вот у вас с фронта контуженные все пришли, и вас родили незнай каких, – с неудовольствием косится на Олю бабушка. – И вы, после войны-то народились, как контуженные все… Вон отец-то твой сказывал: после взрыва у него уж сколь годов в головушке-то гудит. Ровно столбы гудят, сказывал. Ну вот и вы народились – как во сне живёте.

– …А и то – чего уж от них хорошее родится, если жалость у людей всю войной отшибло? – резко останавливается на тропе бабушка. – Вот приехал твой отец – да и за нож! «Щас я всем яблоням ветки пообрезаю, оне неправильно растут: и яблок мало, и мелки яблоки, а так – большие будут!» По фунту, что ль?.. Да и хочет он уж яблоньки-то наши кромсать-резать ножиком-то железным сей же час!.. А я ведь не дала. «Ты палец вон себе отрежь! Больно тебе будет – или нет? Вот и не трогай!»… – сказала. Это ведь палец маненько порежешь, и то: как его больно! А он – ветку целу, как руку целу, щас отхватит!.. Чай, она жить хочет! Ветка-то.

Бабушка Нюра снова шагает впереди, по сырой тропе:

– Вот какея люди стали несердешны. Несердешны да жёстки. Стоеросовы прям стали, Господь с ними… А ты туда, к ним, и не стремись, Оля!.. Нетрог они там живут с матерью, как хотят. Развяжи-ка, Оля, платок, да на коленки встань. Расстегни кофтёнку-то. Вот. Лицо-то умой. Шею. Вот. Так вот.

Оле холодно. Худые мокрые плечи студит ветер.

– Ну и ладно. Испей теперь. Испей, – приговаривает потихоньку бабушка Нюра. И, стоя на коленях, тоже ловит тёмными руками колючее ледяное солнце. Оно – маленькое, как звезда, и само даётся в руки, играя.

Бабушка подносит солнце к губам, словно молится на вольном ветру, идущем по лесу бесконечной широкой волной и страшновато шумящем листвою.

– А под луной ходить – нечего, – успокаивается бабушка понемногу, не отирая мокрого лица. – На неё, на полную-то луну, и глядеть-то старые люди не велят… Под луной – спать надо, Оля. Спать.

…Да, нету – ищи не ищи, – нет никакой связи между Ольгой тою – и Ольгой другой, уже студенткой, разбирающей по слову, по предложению «Повесть временных лет». Ольге непонятно, как имя находит человека в веках и наделяет его собою, и существует ли неведомое родство, неведомый признак, отмечающий лишь тех, кто носит это имя?

«И реша деревляне к Ользе, – тонким торжественным голосом выпевает она. – …И сказали деревляне Ольге: «Где дружина наша, которую послали за тобой?» Она же ответила: «Идут за мною с дружиною мужа моего… И повеле засыпати я живы, и посыпаша я…». И повелела засыпать – живыми!..

– Мне некогда, я занимаюсь, тёть Кать! – кричит Ольга, не отрываясь от текста, но успевая подумать, что с хозяйкой квартиры ей очень повезло: в толстых своих очках тётя Катя так плохо видит, что совсем не замечает Ольгиных вещей, разбросанных по всей комнате в ужасном беспорядке.

– «…А сама отъиде кроме, и повеле дружине своей сечи деревляны; и иссекоша их пять тысящ!..» – продолжает твердить Ольга, но лицо её густо краснеет от стыда за невольную свою мысль. – «…А Ольга возвратилась в Киев и собрала войско против оставшихся древлян»!..

Ольга припоминает себя аспиранткой – в броском жёлтом свитере и поношенной юбке, с торопливой и чуть виноватой радостью отвечающей на вопросы важных учёных… И себя сегодняшнюю, рассеянную и подурневшую, у которой напрочь застопорилась работа и которая стала на кафедре всем как будто чужой. И Ольга вдруг с тревогой представила, что пройдёт время, и она – именно вот эта, сидящая на неприбранной постели, ещё неумытая, зябнущая в утреннем сквозном свете, предстанет через годы себе самой такою же чужой и непонятной, как те, что являлись только что.

От мысли этой стало нехорошо и одиноко. Она вяло потянулась за халатом, подошла к зеркалу, но себя не увидела, потому что сразу же вспомнила сухощавые, быстрые руки Нины Николавны в перстнях с бирюзой, её мгновенный взгляд с прищуром – и неизменную холодную улыбку, обращённую к Ольге при встречах в институтских коридорах. Там, в институтских коридорах, Ольга хотела лишь одного – поскорее пройти мимо, и чувствовала, как тяжелеют ноги и как лицо не подчиняется ей, старающейся улыбнуться в ответ…

Ольга подняла глаза и увидела в зеркале смеющегося Эдуарда Макаровича с мокрой после ванны потемневшей бородой.

– Ну? Что надумала, мыслитель?

Ольга поджимается, словно её застигли врасплох, и молчит.

– Мне сейчас надо уехать куда-нибудь, – наконец говорит она, напряжённо глядя мимо его глаз.

Холодная мужская рука взъерошила Ольгины волосы на затылке – и замерла.

– …Одной? …Я так понял?

И Ольга снова молчит.

Эдуард Макарович быстро отошёл к столу.

– Ты меня любишь? – спросил он, внимательно разглядывая рукопись и пролистывая её безостановочно.

– У меня всё равно отпуск должен быть… – отвечает Ольга.

В курортной комнате, похожей на чулан, делать было совершенно нечего. Ольга поднялась, съела три варёных холодных яйца без соли и разболтала в стакане сырой воды растворимый кофе. Пообедав, она собралась на море. Армяне сидели в зале за столом, чопорные и неподвижные.

Ольга ступила за калитку – с изломанной лавочки поднялись Игорь и Ваня, а под лавкой высилась и подпирала её теперь пирамидка белых камней.

– Добрый день, Оля, – отряхнул брюки и поклонился Игорь. – Я хотел бы пригласить вас в кино.

– А я хотел бы позвать вас просто – погулять! – сказал Ваня из-за спины Игоря. – Хотите в ресторан? Недорогой? …Развлечёмся?

Ольга пошла к морю, к пустому и плохому берегу. Игорь и Ваня переглянулись – и зашагали поодаль за нею.

Пока Ольга плавала, Игорь сидел около её одежды, складывая перед собою из камней башенку, а Ваня – на той скале, на которой Ольга сидела утром. Чтобы не смотреть на них, Ольга перевернулась на спину и раскинула руки. Так можно было лежать на воде часами, раскачиваясь и зажмурив глаза.