Спящие от печали (сборник)
Шрифт:
Бабушка Нюра плеснула в миску воды и понесла козам. А Ольга переоделась в просторную старушечью кофту и вислую юбку, обула стоптанные, тяжёлые бабушкины башмаки и вышла следом.
– Какая ты, Жучка, капризна! – ругала бабушка Нюра фыркающую козу, подавая ей воду с крыльца. – Ну давай тебе посолю.
Она поставила миску на крыльцо и ушла за солью.
– На вот тебе, барыня какая… – бросив щепотку в воду, бабушка снова поднесла миску козе.
Кривобокая бородатая коза смотрела на бабушку Нюру золотистыми прозрачными глазами и брезгливо дёргала намоченной губой.
– Что, ай, може, посуду я плохо помыла? Може, пахнет тебе чем? –
Расстроившись, бабушка махнула на козу рукой и обиженно высказала:
– Сроду ты, Жучка, модница! Мне ведь ты как хочешь!.. Ты, Жучка, думаешь, уговаривать я тебя стану! Уговоров ждёшь. А я вот и не буду! Некогда мне. Бабы-то заждались. Иди-ка отсюдова, барыня!
Танюшка и Фектя сидели рядышком – на лавке за воротами, с прилежно сложенными на коленях мешками, и ждали.
– Это кто же к тебе приеха-а-ал? – нараспев, словно причитая, спросила Танюшка – та, что поливала жестяные цветы и уже видела Ольгу. – Батюшки-и-и! Да это никак Олина дочка-а! На Олю-то вашу как похожа!
Смежив мохнатые ресницы и отстранившись, она радостно вглядывалась в Ольгу.
– Ох, Танюшка-Танюшка! – громко и раздельно сказала ей бабушка Нюра, склонившись к самому её лицу. – Совсем ты из ума выжила! Это – сама Оля. А ты – незнай чего городишь!
Фектя тоже разглядывала Ольгу – глядела она умно и приветливо. Это была крупная, чистая старуха с большим белым лицом, повязанная туго тёмным рябеньким платочком.
– Ты, Оля, больно уж внимания на нас не обращай, – попросила Фектя, склонив голову к плечу. – Мы ведь старые стали да чудные!.. Что-то больно худенька ты. Ну прям девчонка глупа… Ты теперь замужем, что ль?
Ольга помедлила, подумав об Эдуарде Макаровиче, и, поколебавшись, ответила:
– Нет… Нет.
– У ней работа трудна, – оправдывая Ольгу, сухо пояснила бабушка Нюра. – Айдате, бабы.
Старухи ходко спустились вдоль огородов в лесистый овраг и двинулись в гору гуськом, друг за другом. Стоптанные большие башмаки тёрли ноги, но Ольга старалась не отставать. Через четверть часа все вышли к лесной порубке.
Трое мужиков сидели в стороне от поваленных молодых дубков и курили.
– …Мы ведь ветки пришли обрывать. Можно, что ль? – постояв, спросила у мужиков бабушка Нюра.
– Рвите на здоровье, – степенно ответили те.
Старухи и Ольга отошли к поваленным дубкам и стали набивать ветками мешки. Мужики перекурили, двинулись дальше – один из них нёс на плече бензопилу.
– Вот и невеста моя пришла, – коротко глянув на Ольгу, сказал идущий сзади, с бензопилой на плече, и замешкался, приостановившись. – Пока я её искал, она сама ко мне пришла… Вы уж только извините, зубы вот свои я дома оставил. Извините.
Он вздохнул, думая о чём-то своём, и прошёл ещё несколько шагов.
– Незнай что – молодой, а уж зубов нету! – сказала ему бабушка Нюра, сердито махнув веткой.
Мужик остановился. Ольга увидела, что он и вправду не стар.
– А вы не слыхали, что ль – мотоцикл с коляской под Крутенькой горкой перевернулся? На той неделе? Это ведь мы были!.. – с улыбкой и не спеша пояснил мужик. – Мне всю дорогу везёт. С детства, считай! – мужик потрогал бровь, пересечённую коротким давним шрамом, и засмеялся. – Зубы – то-о! Я сам – есть! Живой ведь я! Живо-о-ой!
Он нагнал ушедших вперёд лесорубов и отдал бензопилу другому.
– …А ведь и правда говорили, мотцыклет с мосточка свалился, – вспомнила Фектя. И
сказала Ольге, показав вслед мужику пальцем. – Во-о-он это, значит, кто был!– Они, сказывают, ночью из Безобразовки ехали. Плохое там место. Это уж не первый случай, – уминая ветки, рассуждала бабушка Нюра.
Танюшка смотрела на них непонимающе и улыбалась.
– Бензину везде налили, – вдруг неожиданно сказала она, всё так же улыбаясь. – Двор-то для машин сделали – весь Попов родник бензином загадили. Землю грязну, склизку сделали. Склизку…
На слова Танюшки никто не обратил внимания. Только Фектя добродушно обронила:
– Да это ведь и было – не там. В другем месте – перевернулись…
– А мужики-то! – радостно удивилась Танюшка, не слыша её. – Уж из колясков – и то вываливаются. В люльке – и то уж не удержутся. Вот ведь время какое пришло. Последне время!
Как и старухи, Ольга вскинула тяжело набитый, шишкастый мешок на спину, придерживая его за углы. Бабушка Нюра прытко шла первой. За нею, скособочась, будто виновато бежала Танюшка. А впереди Ольги несуетливо и уверенно вышагивала Фектя.
Скоро Ольгин мешок стал съезжать и сваливаться – удерживая его на спине, Ольга сильно горбилась.
– Тётя Фектя, – устав, сказала она идущей впереди старухе. – У вас мешок не падает, держится, и спина прямая…
– Э-э, Ольга, – не оборачиваясь и не замедляя скорого шага, откликнулась Фектя. – Да чай мы уж, без мужиков-то весь век, сами как мужики стали… Горб – держит. Он у нас, горб-то, уж как седло стал!..
– Давайте, бабы, отдыхать, – скомандовала бабушка Нюра. – Замучилась Оля-то у нас. Она ведь непривышна.
Все разом сбросили мешки и сели на траву, под берёзами, у дороги. И только Фектя, потоптавшись, присела поодаль – под дрожащей осинкой.
– Ты что, Фектя, под осиной села? – спросила бабушка Нюра. – На ней, чай, Июда удавилси. Вон она как со страху-то вся дрожит. Дрожит, трясётся.
Фектя посмотрела равнодушно и не ответила.
– Нечисто дерево.
– Нечисто… – в один голос сказали вдовы.
– А я, мол, оно и не виновато! – не сразу возразила Фектя. – Дерево – и есть оно – дерево… А вот сказывают, одна баба в Ерусалиме была. И ту осину – саму ту, на которой Июда удавилси, видала. И вот баба-то сказывала: осина та – большу-у-уща! А вокруг неё – вроде как пламя али дым стоит. Вся она курится. И вот есть же там, в Ерусалиме, свои преступники. А кому смертная казня положена, тех – не убивают. А посылают к той осине: ступай! И вот не успет человек к ней поближе подойти – уж на полпуте мёртвый падат… Може, и врут. А вот так баба-то сказывала.
– Може, и врут… – согласилась бабушка Нюра. – Преступники-то ведь что – от водки становются.
– …Ай в Ерусалиме-то тоже «Московску» пьют? – недоверчиво спросила Фектя.
– Везде её пьют, – сильно поблескивая тёмными глазами, нараспев сказала Танюшка. – От нас, чай, научились.
– Незнай ты, Танюшка, чего городишь. Оне, чай, и сами грамотны, – заметила бабушка Нюра. – Може, ещё раньше нашего выучились… А вот мой Шура, бывало, мне так говорил: «Нютонька! Что её, водку, пить? Ну её! Больно она горька!..» Нет, щас уж таких мужиков, как Шура-то мой, и поглядеть-то нет. Он ведь у меня изо всех лучше всех сроду был… Их, хороших-то, теперь не осталось – на войне хороших-то всех поубивало, – бабушка Нюра, совсем утонувшая в огромном мужском пиджаке, доверчиво выглядывала из плотно намотанной шали и широко улыбалась беззубым ртом.