Спящие пробудятся

Он обернулся к Костасу. И, улыбаясь, обнял его за плечи. От неожиданности Костас пошатнулся, чуть не упал. Не мудрено: Деде Султан не спал уж третью ночь, но этому искусству его учили шейхи. А Костас, не отстававший ни на шаг, едва держался на ногах.

— Ну-ка, позовите смену! А сами ступайте спать! Не возражай, ступай скорее! — приказал ему Бёрклюдже.

Он поднял голову. Небо вызвездило от края и до края. Глядя на те же самые звезды, которые светили полгода назад в узкое, как бойница, окошко его убежища в горах Джума, он услыхал, как губы его невольно шепчут имя Гюлсум. Его ожгло, будто она сама приникла к нему жарким телом. И страх впервые за долгие годы напал на Бёрклюдже Мустафу: не стряслось ли с ней чего-нибудь, не приведи Аллах!.. Теперь он может ее увидеть. Он назовет ее своей перед всеми… Непременно… Если хочет, пусть поступает в отряд неистовой Хатче-хатун… Его Гюлсум.

Так размышлял, мечтал и спорил с самим собою Деде Султан, вышагивая между двух костров в заваленном телами ущелье звездной весенней ночью после победы, которую он только-только начал осознавать. До остальных ее смысл дойдет куда позднее, когда взойдет солнце и будут оплаканы и захоронены мертвецы, когда увидят они захваченный обоз — верблюдов, шатры, дорогие ковры, сбрую, оружие, драгоценности, сосчитают пленных. После того как Шейхоглу Сату пропоет на площади славицу ратникам Истины, а в разрушенные врагом деревни отправятся строители. И вестники поскачут во все концы земли.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Устроение

I

Ху Кемаль Торлак, сощурив серые волчьи глаза, глядел вниз. У его ног, словно поле подсолнухов, колыхалась толпа. Все головы обращены в одну сторону, туда, где на скале стоял он со своими ближайшими торлаками, старейшинами ремесленных и купеческих цехов и братства ахи. В отличие от подсолнухов, головы были разные — бритые, бородатые, в папахах, бёрках, тюрбанах, чалмах, камилавках, скуфейках, тюбетеях. Женщины и ребятишки расселись на плоских крышах, на склоне горы под деревьями. Над общим гулом взлетали пронзительные выкрики водонош, торговцев шербетом, знаменитым манисским месиром — вязким, как мед, отваром из весенних трав, налитых целительной, бодрящей силой.

Несмотря на ранний час, было душно. Лето стояло в разгаре, и скалы горы Сандык, у подножия которой лепится крепость и город Маниса, не успевали за ночь отдать накопленный жар.

Ху Кемаль Торлак по привычке огладил пустой подбородок, который некогда украшала рыжая борода, прокашлялся и поднял ружу. Толпа затихла.

— Мы созвали вас, братья и сестры, для радостной вести. Вам ведомо, что, когда османский наместник потерял войско, а вместе с ним и свою голову, во всем айдынском бейлике пошло праведное устроенье земли. Что это за устроение?

Он умолк, проверяя, слышат ли. По внимавшим ему лицам понял: слова падают в толпу, как дождевые капли в иссохшую землю. И продолжал:

— В Коране сказано: «Мы создали для вас твердь небесную и земную, солнце и звезды. Мы низвели для вас воду. Мы поставили человека над всеми тварями». Разве это не правда? Разве не дышим мы одним и тем же воздухом? Не держит нас всех без исключенья твердь земная? Не пьем мы одну и ту же воду? Вы спросите, а земля? Земля тоже была дана в пользование первому человеку — Адаму. Разве он заповедал делить ее между потомками? Нет! Все мы — внуки Адама и Хаввы, и земля, дарованная в пользование им, — наше общее достояние… Одолев османское войско, наши братья сделали землю по слову Истины общим достоянием всех, без различия веры и языка. Всех, кто стоит за ткацким станом, кто ходит за сохой, пасет табуны, растит сады, ловит рыбу, варит пищу, водит караваны. Все люди равны перед Аллахом, все веры — тоже. Каждый волен молиться, где пожелает, — в мечети, в церкви, в синагоге. Но захребетников — монахов из монастырей, дервишей из обителей, беев, великих и малых из их конаков, что не пожелали приложить руки свои ни к горячему, ни к холодному, наши братья и сестры выгнали прочь. Те из них, кто противился, подняв меч, от меча и погибли. Так был установлен на землях Айдына, Измира и Карабуруна завещанный от бога, но утаенный господами и их улемами истинный порядок. Слава ему!

— Слава Истине! — выкрикнул один из торлаков.

И толпа подхватила:

— Слава!

Когда улеглись клики, Ху Кемаль Торлак продолжал:

— Вам ведомо, что государь османский и его беи не смирились с волей Аллаха. Султан приказал наместнику саруханскому Али-бею собрать ратников числом поболее, уменьем покрепче и предать мечу наших братьев. Сами вы видели, какое воинство выступило против них из Манисы. И вот пала нам весть: и это воинство наголову разбито под Карабуруном. Аллах еще раз показал, на чьей он стороне!

— С нами Истина! — закричала толпа. — С нами Истина!

Ху Кемаль снова поднял руку.

— Самому наместнику удалось унести свой живот. Наши люди сплоховали. Вечером Али-бей с отрядом проскочил в город — кто-то из стражников открыл ему ворота крепости.

Кемаль Торлак указал на толстые стены и цилиндрические башни стоявшей шагах в пятистах, господствовавшей над городом твердыни.

— Мы решили: пусть себе сидит за стенами со своей дворней, покуда не сдохнет с голоду. Слишком много у нас дел по устроению земли саруханской, что начала плодоносить, нет у нас лишней крови, чтоб лить ее из-за какого-то Али-бея. Но, дабы на сей раз не дать оплошки, не выпустить наместника из западни, послушаем, что у него на уме.

По знаку Ху Кемаля из-за спин сподвижников и старшин вытолкнули высокого кадыкастого человека со сквозной бородкой, крашенной хною, в богатом, но изодранном, заляпанном грязью халате.

— Знаете его? — спросил Ху Кемаль.

— Знаем! — послышалось из толпы. — Это Дост Надир!

— Верно. Это певец, или, как на арабский пошиб принято их звать при дворе, шайр, взявший себе на персидский пошиб имя Дост Надир, то есть Редкостный Друг. Сейчас он споет нам редкостную, но любимую песню его друга-наместника. Дайте ему саз!

Вперед вышел Абдал Торлак — торчащие длинные усы, он их так и не сбрил, плотный, квадратный, на голову ниже Доста Надира. Протянул ему трехструнный украшенный перламутром инструмент с длинным грифом.

Тот его не взял.

— Что, Редкостный Друг, не хочешь петь? — громко спросил Ху Кемаль. — А может, запамятовал? Так я подскажу тебе первый бейт: «Еретиков мужицкий сброд…»

С лицом певца творилось невообразимое. Страх, надежда, отвращение, нерешительность сменяли друг друга, как маски. При начальных словах песни, произнесенных Ху Кемалем, он пал на колени.

— Избавьте! Лучше сразу убейте!

— Хочешь избавиться от самого себя? Просишь смерти, Редкостный Друг? Если достанет у тебя храбрости спеть нам песню, которой ты радовал душу бею, я обещаю тебе жизнь. Клянусь честью! Будь же мужчиной!

Певец поднялся с колен. Обвел глазами толпу. Отряхнул халат. Нерешительно потянулся к сазу. Тронул струны, подкрутил колки. Будто с моста в воду, преломившись пополам, поклонился. Народу, старейшинам, Ху Кемалю Торлаку. И громко во всеуслышание запел:

Еретиков мужицкий сброд, Вонючий городской народ, Скоты, восставшие из грязи, Задумали пробраться в князи.

Толпа зашевелилась, заворчала. Надир не обращал внимания, глаза его заблистали, голос окреп.

С плеч посконную рубаху! На кол, в петлю и на плаху! Мразь, предавшая Аллаха, Околеет пусть со страху!

— Заткните ему глотку! — закричали из толпы. — Юх! Долой!