Спящие пробудятся

— Беги к Димитри, — зашептал Доганчик. — Скажи: сам бей в теснине. Живее!

Ставро не успел выполнить поручения. В горах загремело. Послышался нараставший, подобно приближающемуся грому, грохот. Всадники заметались. Кони, прижав уши, приседали от страха. Небольшой заминки оказалось достаточно, чтобы каменная лавина, пущенная с горы напротив, смяла бахадуров охраны вместе с их конями. В прекрасного арабского скакуна угодила глыбища, отскочившая от другой над дорогой, ударила вороного по ногам, свалила на бок. Падая, конь подмял под себя седока, клобук с чалмой отлетел в сторону.

Завал, перегородивший Ореховую теснину в самом узком месте, отсек султанских конников от гулямов пешей рати. Устрашенные грохотом, всадники замедлили преследование. А в это время туркменские акынджи под началом Текташа, пропустив за спину к себе покинувших поле боя товарищей во главе с Гюндюзом, пошли на свежих конях в атаку на оробевших, растянувшихся по дороге утомленных погоней воинов наместника. Те сражались умело, но из-за каждого куста, из-за каждого камня при дороге вырастал воин-крестьянин. Вилами, дубинами, косами били они по коням, сшибали всадников наземь, доколачивали на дороге. Кому удавалось вырваться, повернуть назад, наталкивались на завал и становились живой мишенью для засевших по обе стороны теснины немногочисленных, но метких лучников.

На горном лбище напротив взвился красный бунчук. Доганчик крикнул Димитрию, но тот не расслышал. И к камнемету пустился бегом Ставро.

По знаку бунчука отряд пеших воинов, укрывшийся в окутанных вечерним туманом зарослях Красного ручья, поднялся в рост и пошел на пешие османские сотни. Впереди, разя врага с обеих рук, сражался Деде Султан. Костас с двумя подручными прикрывали его с боков и со спины. Они смяли застрельщиков охраны, врезались в ряды османцев.

Строй смешался. Воевода пешей рати с одним из полу-тысяцких попытались развернуть копьеносцев, отвести ратников к скале, чтобы прикрыть тыл и наладить оборону. Но оба были сражены стрелами. Полутысяцкий в шею, воевода — в грудь. «Неужто из арбалета?» — успел он подумать, прежде чем над ним сомкнулась тьма.

Старый воин угадал. На мысу, разделявшем ручей и теснину, Деде Султан посадил двух арбалетчиков, обученных тем же Димитри, и наказал им бить только военачальников. Генуэзская снасть, добытая на Хиосе Абдуселямом, могла поразить за четыреста шагов, а пробить панцирь — за двести.

Одно за другим шлепались тяжелые каменные ядра в тесно сбившихся ошалелых гулямов, будто с маху били молотом по трепещущей плоти. Камнеметчики трудились, ничего не видя вокруг. Крутили рукояти, взводили орудие, подносили ядра, заряжали, спускали сутуги, снова крутили.

Солнце спустилось за гору. В теснине быстро сгущались сумерки. Бойцы Деде Султана полукружьем, словно загоном, охватили расстроенные османские сотни. За спинами карабурунцев показался всадник. На пике у него качалась отрубленная голова в нахлобученной, измаранной кровью чалме. Два конника по бокам, приложив к губам ладони, что-то кричали попеременно. Доганчик прислушался.

— Братья!.. Сдавайтесь вашим братьям! Наместник османов отправился в ад!.. С нами Истина! Сдавайтесь, братья!.. Это говорю я — Танрывермиш!.. Я — гулям Хайдар!

Воины Деде Султана сделали шаг, другой назад. Сеча замерла. Сперва один гулям, за ним другие подняли руки.

Побросали оружие, опустили щиты. В гуще османцев затеялась какая-то возня. Доганчик понял: разоружают десятников.

— Сдаются! — закричал он. — Они сдаются, отец Димитри!

Оглянулся и оцепенел.

Каменные ядра уже какое-то время перестали разить врагов. Доганчик решил: оттого, что османцы росят пощады. А тут увидел: у камнемета — бой.

Скала теснил к краю обрыва трех гулямов сразу, отражал легким монгольским щитом их редкие выпады, со свистом крутил над головой басалыком — тяжеленным утыканным гвоздями ядром на цеповище. Его веселый напарник, скорчившись, лежал возле камнемета, схватившись обеими руками за копье, торчащее из живота.

Димитри с двумя подручными, прислонясь спиной к станине, отбивался от шести османских ратников, наскакивавших, как петухи. Из плеча у Димитри текла кровь. Судя по их ухваткам, ратники были бывалые, и карабурунцам оставалось недолго жить, если бы снизу не выбежали им на подмогу человек десять из дозора, встретившего Скалу с ребятишками по дороге к камнемету. В разодранных одеждах, разгоряченные боем, вооруженные косами и резаками, они напали на гулямов с тыла.

— Наместник мертв! Сдавайтесь!

Один из гулямов оглянулся на крик. Димитри выбил у него палаш. Остальные сами бросили оружие. Скала, изрыгая непотребную ругань, продолжал крушить своим басалыком. Один из османцев уже лежал на земле, двое других пытались прикрыться щитами, просили аману.

— Сдаемся!

— Стой, Скала! — попробовал остановить богатыря Димитри. Но тот не слышал, а может, не хотел слышать. Мозжил до тех пор, покуда оба с воплем не сорвались во тьму теснины.

Скала обернулся. Бросил басалык, сдернул с руки щит. Подбежал к товарищу.

Взялся было за копье, пронзившее скрюченное тщедушное тело. Но раненый остановил его взглядом. Проговорил побелевшими губами:

— Сколько лисе ни гулять… к скорняку попадет… Мне повезло… За Истину…

Голос пропал. Вымученная, похожая на оскал улыбка застыла на сером лице.

Силач огляделся, будто искал помощи. Увидел стоявшего рядом Доганчика. Округлыми глазами тот глядел куда-то в сторону.

Из кустов Димитри нес Ставро. Руки у мальчика свисали, как надломленные, русая голова вывернута лицом к спине, будто ее отрезали и пришили наоборот.

Скала положил свою лапу на плечо Доганчика.

— Вот и осиротели мы, братец!

Доганчик не отвечал, будто онемел. По щекам богатыря текли слезы.

IV

Такой пришла к ним победа. Не крылатой богиней с венком в руке, какой ее изображали язычники, а всамделишной: в поту, в крови, в слезах. Вместе с ночью, укутавшей влажной прохладой горы и лес, мертвых и живых, изувеченных и здоровых.

Как ни рвалась душа подальше от ущелья, заваленного ранеными, трупами людей и животных, ни перейти, ни покинуть его было нельзя. Заказано было до света и бродить по нему: остерегались османских засад и ловушек. Выставили охрану и легли без разбору там, где застала ночь. Сторожко прислушивались к шорохам, шелестам и зыкам ночи, стонущей, взывающей на разных языках, порой улавливая в брани, в жалобах и стонах знакомые голоса.

Звезды, по-весеннему яркие, слали свой белесый свет с темного небосклона. Им навстречу со скал, из теснины, из пересохшего русла, то разгораясь, то затухая, светили пляшущие красно-рыжие языки костров. Пленным османским всадникам в свете звезд мнилась угроза, не дававшая им забыться, хоть до утра уйти от плена и позора. Сдавшимся на милость гулямам позор глаза не ел: то была бейская забота. Их звезды тревожили надеждой и неизвестностью. А в души резвецов Текташа, крестьян Карабуруна, сестер-воительниц Хатче-хатун, ратников Деде Султана бесстрастный свет с небес, завершавший этот длинный, как жизнь, и, как жизнь, краткий день, начавшийся неведением, исполненный трудов и страстей, вселял предчувствие невиданной свободы от страха. Не перед человеком, нет, этот страх они отринули, когда пошли на господ. От страха перед самою Истиной, как бы они про себя ее ни называли — Богом, Аллахом или Судьбой. Она была с ними, отныне это не подлежало сомнению.