Спящие пробудятся

Начался спуск. И Сату пропел вполголоса, вроде бы повторил для себя, стихи Юнуса Эмре, сложенные за двести лет до него:

Дворцы, фонтаны, гурий стаю, Все, что зовут блаженством рая, Отдай тому, кто пожелает, Я лишь тебя, тебя алкаю.

Он обернулся к Дурасы:

— Как думаешь, чего алкал Юнус?

— Истины, учитель.

— Верно, конечно… Но вот муллы думают — Аллаха… И предерзостно, мол… Богохульник… Отказывался от его милостей… Подать-де самого Вседержителя… Будто ровня ему…

— По невежеству думают, учитель.

— Но ведь и они правы!

В глазах Дурасы появилось то самое выражение, что постоянно читалось во взгляде Ахмеда. Шейхоглу Сату удовлетворенно усмехнулся: озадачил ученика. Прищурившись, глянул на Ахмеда:

— А ты небось… Когда пас овец… И чабаны твои… Наверняка считали… Жаждет обладать возлюбленной… Не так ли?

— Был грех, учитель.

— Не грех, сынок. Не грех. И вы были правы тоже!

Подождав, пока установится дыханье, Сату продолжал:

— Штука, что зовется поэзией, в чем-то схожа с Истиной… Дается каждому… Но постигается в меру понимания… В разной степени… На разных ступенях пути к ней… Как яйцо… Снаружи — скорлупа… Потом — белок… Глубже — желток. А там уж поди сыщи, где зародыш… Вот так-то! — Помолчал, ожидая, когда слова его улягутся в головах учеников. — Потому-то каждый раз… Смотря с кем говорите… Отвечать надобно иначе… И сие не будет ни ложью, ни лицемерием…

Часа через два они вошли в ущелье Карабел. Начался новый подъем.

Не дойдя до верха шагов триста, Шейхоглу Сату остановился. Оглядел дорогу, поросшие лесом склоны. Прислушался. Поднял голову к небу. Солнце на полкопья поднялось над перевалом и било прямо в лицо.

— Пора и передохнуть! — молвил Сату.

Подошел к обочине. Но вместо того чтоб усесться на траву, раздвинул кусты и нырнул в лес. Ученики последовали за ним.

Крутая тропа, извиваясь, вела вверх по склону. Слева, как гребень громадного ящера, тянулась вдоль тропы скальная гряда. С шумом катились из-под ног камни, прыскали в стороны ошалелые кузнецы. Колючки цеплялись за одежды, за чехлы кобузов.

Стало жарко. Старый поэт тяжело дышал, то и дело отирал рукавом пот, но не останавливался, покуда тропа, очередным извивом, не подвела их вплотную к скале. На ее темном, как шкура старого слона, теле было выбито подобие слепого окна, где Дурасы Эмре и Ахмед с изумлением увидели изображение человека в полный рост, будто выступавшего из камня. На нем был колпак, похожий на те, что носят в горах чабаны, короткий кафтан. Штаны заправлены в высокие, до колен, сапоги из сыромятной кожи. В правой руке копье, упертое в землю, на плече — лук, у пояса колчан со стрелами.

Дурасы Эмре и Ахмед оторопело присели на землю. Вслед за ними опустился и Сату. Пошарил руками под скалой. Нашел веточку, заточенную с обоих концов. Прошел шагов пять вверх. Нашел еще одну, такую же, и успокоенно вернулся к ученикам. Достал из торбы лепешку, завернутый в тряпицу овечий сыр, тыквочку с водой.

— Что сидите? Не к идолопоклонникам я вас привел… Ешьте спокойно!

Ахмед спохватился. Расстелил расписной плат. Принял из рук Сату лепешку, сыр, тыквочку. Выложил на платок вяленое мясо, вареную репу в тряпице. Поставил три миски из кокосового ореха. Старый поэт преломил лепешку, и все трое принялись за еду. Ахмед то и дело поглядывал на скалу.

— Каждому крестьянину здесь ведомо — это папаша Хет, — объяснил Сату. — Если верить дедам — а им надобно верить, — тысячи лет назад жил здесь народ по имени Хет… Только память да имя от него осталось… И вот этот, что на скале… Говорят, приносит удачу. Может, и нас не обойдет.

Поев, они воздели руки, провели ладонями перед лицом.

— Амен!

Сату прислонился к дереву, сдвинул чалму на глаза и задремал. Дурасы последовал примеру учителя.

К Ахмеду, однако, сон не шел. Расположился прямо на тропе и не мог оторвать глаз от человека на камне. Кто это был? Бог, государь, военачальник? Вряд ли простой воин, каким он выглядел, удостоился бы такой чести… Кого изображали хеты на скалах? А главное, кто у них занимался этим?

Ахмед поглядел на свои руки, потом снова перевел взгляд на скалу. Ему впервые пришло на ум, что изображение, простоявшее тысячи лет, выбито такими же человеческими руками, как его собственные… А что, если из бесформенной вязкой глины слов тоже можно получить изображенье, которое прожило бы пусть не тысячу, хотя бы сто лет?! Обладай Ахмед таким уменьем, он непременно запечатлел бы старика Сату… Нет, Бёрклюдже Мустафу…

Сверху покатились камешки. Сквозь шум листвы послышались шаги.

На тропе показался пожилой темнолицый человек в синем халате. Сзади спускались еще двое. Молодые, с палашами ахи у пояса, бритолицые.

Ахмед вскочил.

— Мир вам! — проговорил пришелец.

— И вам мир, — ответил старый ашик, вставая.

— Куда путь держите, люди добрые?

— Куда бы люди ни шли, они идут к смерти! — отозвался Шейхоглу Сату.

— Папаша Хет отводит беду!

— С нами Истина!

Тут Ахмед понял: свои. Слова были условные.

— Да умножится сила ваша, братья! — проговорил пришелец. — Поклон вам от Ху Кемаля и мастера Хайафы.

— Привет вам от Деде Султана и брата Абдуселяма! — отозвался Сату.

…При имени Деде Султана молодой воин из Нифа по имени Кудрет, затаившийся в расселине по ту сторону гребня, возликовал: не обмануло его чутье предков! Не почудилось ему, что у городских ворот, когда вышел он им навстречу, спутники старого ашика невольно замедлили шаг. Знать, не ждали от него добра, а, стало быть, сами замышляли недоброе.

Субаши приказывал проверить, по какой дороге они выйдут из города. Но Кудрет на свой страх и риск решил сам выведать их секрет до конца. Бросился домой, оседлал кобылу и пустился вслед. За воротами города свернул влево. По пересохшему каменистому руслу поднялся вверх и погнал лошадь по горной пастушьей тропе.

Все больше и больше уверялся он, что ашики обвели вокруг пальца и десятника, и самого субаши. Овладей Кудрет их тайной — а он уже не сомневался, что ашики ею располагали, — никто не посмеет усомниться в его воинской сметке и доблести. Шутка ли, справиться зараз с тремя ашиками!.. Воображение рисовало ему, как субаши награждает его халатом и старый муэдзин, склонясь до земли, подводит свою дочь Элиф, а он, Кудрет, сидя на подушках, покручивает ус и милостиво соглашается взять ее в жены…