Спящие воспоминания
Шрифт:
Мы обошли площадь, и я в конце концов выбросил револьвер в мусорный бак у Морского музея. Потом мы вышли на проспект, где я заметил вывеску маленького отеля. Отель назывался «Малакофф». С тех пор я не раз проходил мимо него, а однажды вечером, пять лет назад, когда было так же жарко, как в ту июньскую ночь 1965-го, остановился у входа с мыслью снять номер, может быть, тот же самый, что и тогда. Это послужило бы предлогом, думал я, полистать регистрационные книги и посмотреть, осталось ли там мое имя в записи от 28 июня 1965-го. Но хранят ли они эти старые книги, в которые заглядывала время от времени полиция нравов? В ту ночь, пятьдесят лет назад, на ресепшен, ввиду позднего часа, был только ночной портье. Она стояла поодаль, и пришлось мне вписать в регистрационную книгу свои имя, фамилию и дату рождения, хотя портье ничего у нас не спросил, даже документов. Я был уверен, что Эрве де Сен-Дени, так хорошо знавший, что такое сны и как ими управлять, одобрил бы мою сознательность. Я аккуратно выводил буквы — мне хотелось писать их как в прописях, с нажимом и тоненько, но шариковая ручка не позволяла, — и на меня снисходили покой и умиротворение, каких я никогда прежде не испытывал. Я даже указал в графе «адрес» 2, авеню Роден, где Людо Ф. спал
В следующие дни тревога, охватившая меня в том баре в начале бульвара Сен-Мишель, была уже не такой острой. Возможно, причиной ее была близость Дворца правосудия и префектуры полиции, я видел их оттуда, совсем рядом, по ту сторону моста. Я знал, что инспекторы захаживают во многие кафе на площади Сен-Мишель. В дальнейшем мы не покидали Монмартр, чувствуя себя там в большей безопасности, и уже спрашивали себя, были ли события той ночи реальны.
Мне немного совестно вспоминать те дни. Это самые памятные и последние дни целой главы моей юности. Потом все краски стали иными. Надо ли понимать, что смерть этого Людо Ф., которого мы едва знали, в каком-то смысле призвала нас к порядку? Еще какое-то время после этого события я часто просыпался в холодном поту от выстрелов и не сразу понимал, что выстрелы эти прозвучали не в жизни, а в моем сне. Каждый день, выходя из отеля «Альсина», я покупал газеты в лавочке на улице Коленкур — «Франс суар», «Орор», все, в которых есть рубрика «Происшествия», — и читал их тайком от нее, чтобы она не тревожилась. Ни слова о Людо Ф. Судя по всему, он никого не интересовал. Или людям из ближнего круга удалось скрыть его смерть. Наверно, никто не хотел огласки. Чуть выше по улице Коленкур, на террасе кафе «Мечта», я писал на полях газеты имена этих людей, которых помнил по воскресным «вечеринкам», где и познакомился с ней.
И сегодня, пятьдесят лет спустя, я не могу удержаться и снова пишу на чистой странице некоторые из этих имен. Мартина и Филипп Хейвард, Жан Террай, Андре Карве, Ги Лавинь, Роже Фавар и его жена, веснушчатая, с серыми глазами… и другие…
Ни один из них не подавал признаков жизни все эти пятьдесят лет. Вероятно, я был невидимкой для них в ту пору. Или просто мы жили под гнетом иных молчаний.
Июнь. Июль 1965-го. Шли дни, и все они в то лето на Монмартре были похожи друг на друга ясными утрами и полуденным солнцем. Достаточно было плыть по их неспешному течению, глядя в небо. Со временем мы забыли покойного, о котором она сама, похоже, мало что знала и рассказала мне только, что познакомилась с ним, когда работала в парфюмерном магазине на улице Понтье. Он зашел туда и заговорил с ней, а потом она снова встретила его в соседнем с магазином кафе, где обычно перекусывала сандвичем. Он несколько раз водил ее на эти воскресные вечеринки Мартины Хейвард на авеню Роден, там мы и познакомились. Вот, собственно, и все. А той ночью случилось «несчастье». И ничего больше она мне об этом так и не сказала.
Когда я вспоминаю то лето, мне кажется, что оно существует отдельно от остальной моей жизни. Как бы в скобках или, скорее, в многоточиях.
Несколько лет спустя я жил на Монмартре, в доме 9 по улице Орьян, с женщиной, которую любил. Квартал стал другим. Я тоже. К нему и ко мне вернулась невинность. Однажды днем я остановился перед отелем «Альсина», из которого сделали многоквартирный дом. Монмартр лета 1965-го, каким он виделся мне в воспоминаниях, вдруг показался плодом воображения. И бояться больше было нечего.
Мы редко пересекали границу с южной стороны, которую обозначала разделительная полоса бульвара Клиши. Оставались безвылазно в узком секторе, рассеченном уходящей вверх улицей Коленкур. В том июле мы были одни на террасе «Мечты», и под вечер тоже одни, чуть выше, в сумраке «Сан-Кристобаля», на полпути вниз по лестницам к метро «Ламарк — Коленкур». Мы делали всегда одно и то же, в тех же местах, в те же часы и под тем же солнцем. Я помню пустынные улицы, жаркие летние дни. И все же в воздухе висела угроза. Мертвое тело на ковре в квартире, которую мы покинули, не погасив свет… Окна, наверно, потом светились средь бела дня, как сигнал бедствия. Я пытался понять, почему так долго стоял, как пень, перед консьержем. И что за странная идея написать в карточке отела «Малакофф» свое имя с фамилией и адрес той квартиры, 2, авеню Роден… Кто-нибудь должен был заметить, что той же ночью по этому адресу совершено «убийство». Какой морок на меня нашел, когда я заполнял карточку? Разве только книга Эрве де Сен-Дени, которую я как раз читал, когда она позвонила и умоляла приехать, затуманила мне разум: я был уверен, что вижу дурной сон. Мне ничто не грозило, я мог «управлять» этим сном на свое усмотрение и, стоило только захотеть, проснулся бы в любой момент.
Однажды днем мы шли вверх по улице Коленкур, пустынной под жарким солнцем, и чувствовали себя единственными обитателями Монмартра. Я сказал ей, успокаивая себя, что мы в маленьком порту на Средиземном море в час сиесты. В «Сан-Кристобале» ни души. Мы сели за столик у тонированного стекла, не пропускавшего в зал солнце. Было сумрачно и прохладно, как на дне аквариума. «Это дурной сон. Просто дурной сон…» Я едва осознал, что произнес эти слова вслух. Тело Людо Ф. на ковре и непогашенный свет в квартире… Она накрыла мою руку своей. «Не думай больше об этом», — сказала мне тихо. До сих пор мне казалось, что она сама избегает об этом думать, и в первые дни я не смел признаться ей, что каждое утро читаю газеты, боясь увидеть в одной из заметок напечатанное имя Людо Ф. А ее терзала та же тревога, что и меня. Нам не нужно было друг другу об этом говорить, достаточно просто переглянуться. Вечером, например, когда мы возвращались на авеню Жюно, в отель «Альсина», и входили в лифт. Лифт был из светлого дерева, с двумя застекленными створками, такие еще сохранились в то время. Он поднимался очень медленно, грозя остановиться между этажами. Я боялся, что под дверью номера нас может поджидать полицейский, в то время как другой дежурит внизу у ресепшен. Те же самые полицейские, что бывали в кафе на площади Сен-Мишель. Я запросто узнаю их, уловив обрывки разговора. Они пришли за мной, ведь им известно мое имя. Ей бояться нечего. Мне хотелось сказать это ей, там, в лифте, но мы уже были на нашем этаже.
У двери никого. В номере тоже. Значит, до следующего раза. Мне снова удалось, едва-едва, изменить ход сна, как советовал Эрве де Сен-Дени.По вечерам мы ходили в два ресторана: один на углу улиц Констанс и Жозеф-де-Местр, другой в самом конце улицы Коленкур, у подножия лестницы. В обоих было много народу, по контрасту с пустыми днем улицами. Нам легко было затеряться среди всей этой публики, и неумолчный гомон разговоров служил нам защитой. Клиенты приходили до полуночи, и столики выставляли на тротуар. Мы засиживались там как можно дольше среди этих жующих людей, выглядевших курортниками. Да ведь и мы тоже были будто бы на каникулах. Около часа ночи, когда пора было возвращаться в отель «Альсина», наши взгляды встречались. Вот сейчас придется пройти по пустынной авеню Жюно и переступить порог отеля, не зная, кто там, у ресепшен. Мы старались в этот час не подниматься на лифте. В первые минуты нам было еще страшно в тишине номера. Я стоял за дверью, прислушиваясь к шагам в коридоре. В общем, только когда вокруг было много народу, в обоих этих ресторанах, мы чувствовали себя комфортнее всего, как парочка отпускников среди таких же отдыхающих, весь день загоравших на пляже Пампелон в Сен-Тропе. Мы могли даже говорить на деликатную тему, не дававшую покоя нам обоим. Наши голоса терялись в гуле других голосов, и мы избегали слишком конкретных слов, изъясняясь намеками, так что даже за соседними столиками мало бы что поняли, если бы вдруг, вопреки приличию, прислушались к нашей беседе. Мы говорили, пропуская слова, как бы с многоточиями. Мне хотелось выведать у нее дополнительные подробности, касающиеся Людо Ф., так как я был убежден, что она знала о нем больше, чем сказала мне. Рассказ об их первой встрече в парфюмерном магазине на улице Понтье, казалось мне, не совсем соответствовал действительности. Некоторых деталей, я был уверен, в нем не хватало. Но она словно закрывалась, когда я об этом спрашивал. Меня особенно беспокоило, что кто-то может связать ее с тем, кого мы называли «покойным». Существовало ли реальное доказательство того, что она была знакома с «покойным»? Письмо? Ее имя и адрес в его записной книжке? Какие показания дадут остальные, если их спросят о ней и ее отношениях с «покойным»? На все мои вопросы она только пожимала плечами. Она, похоже, плохо знала тех, кто бывал на воскресных вечеринках в доме 2 на авеню Роден, у Мартины Хейвард. Я называл ей имена — Андре Карве, Ги Лавинь, Роже Фавар и его жена, Венсан Берлен, Марион Ле Пат-Вен, эти несколько имен, которые я нацарапал на полях газеты и сейчас в последний раз извлекаю из небытия, — и всякий раз она отрицательно качала головой. Да и все эти люди, сказала она мне, тоже знают ее шапочно и не смогут дать никаких показаний, если их о ней спросят. Она наклонилась ко мне, собираясь добавить что-то вполголоса, но то была излишняя предосторожность: наши соседи говорили очень громко, да еще голос гитариста, каждую ночь исполнявшего перед рестораном на улице Коленкур неаполитанскую песню Роберто Муроло «Anema’е core», перекрывал гомон за столиками. Она прошептала: «Ты не должен был писать свое имя в карточке отеля».
Я пытаюсь вспомнить, в каком состоянии духа был в тот вечер. С утра, когда я оказался один в кафе на бульваре Сен-Мишель, меня охватила паника, но это продолжалось недолго. Достигнув дна, я всплывал на поверхность. Я говорил себе: теперь для меня начнется новая жизнь. А прежняя, до сегодняшнего дня, казалась мне мутным сном, и я знал, что проснулся. Я вдруг понял смысл выражения: «Перед тобой открывается будущее». Да, я уже убедил себя, что с высоты этого будущего мне нечего опасаться и что отныне я защищен от всех недугов прививкой и от неприятностей дипломатическим паспортом.
«Мне больше ничего не грозит, — сказал я ей. — Ничего». Сказал таким, должно быть, категоричным тоном, что наш сосед за ближайшим столиком, блондин лет сорока, вполне возможно, один из полицейских, которых я заметил давеча в кафе на площади Сен-Мишель, обернулся и посмотрел на меня пристально. Я выдержал его взгляд и улыбнулся ему.
Однажды она сказала, что хочет съездить «за вещами» к себе в Сен-Мор. Это был единственный день в то лето, когда мы покинули Монмартр. Мы ждали поезда на перроне Бастильского вокзала [6] .
6
Железнодорожный вокзал на площади Бастилии, связывавший Париж с рядом пригородов, был закрыт в 1969 году.
Как ты думаешь, не слишком рискованно ехать туда? — спросила она. — Они ведь могли найти мой адрес.
Я же в тот момент особого страха не испытывал.
— Они не установили твою личность. Как они могут узнать адрес неизвестной женщины?
Она с готовностью кивнула, как будто сказанное мной вдруг показалось ей очевидностью. И еще повторила два-три раза слово «неизвестная», должно быть убеждая себя, что ей ничего не грозит и она навсегда останется неизвестной.
В купе мы были одни. День будний, мертвый послеполуденный час в разгар лета. В ночь нашей первой встречи в квартире Мартины Хейвард мы пошли в два часа пополуночи пешком к площади Альма. Она взяла такси, чтобы ехать к себе в Сен-Мор, и назначила мне встречу на завтра, там, записав на клочке бумаги свой адрес: 35, авеню Дю Нор. И на следующий день я ехал в том же поезде, в тот же послеполуденный час, по тому же маршруту, что и сегодня: Бастилия. Сен-Манде. Венсенский лес. Ножан-сюр-Марн. Сен-Мор.
Авеню Дю Нор была обсажена деревьями, листва смыкалась сводом над головой. Она пустовала в этот жаркий день, как и улицы Монмартра. Пятна солнца и тени ложились на тротуар и проезжую часть. В первый раз я приехал сюда две недели назад, она ждала меня у своего дома. Мы прогулялись до Варен-Сент-Илер и посидели на террасе отеля на берегу Марны, он назывался «Малый Риц».
В этот раз она поколебалась, прежде чем открыть калитку, и бросила на меня встревоженный взгляд. Она испытывала тот же мимолетный страх, что охватывал нас ночами на Монмартре, когда мы возвращались в отель «Альсина». Лужайка была запущена. Трава разрослась, заполонив аллею, которая вела к порогу дома. Газон лежал как бы в низинке, и дом стоял на пологом склоне так, что не было видно первого этажа. Расположение дома казалось крайне ненадежным, он словно стал жертвой оползня. Походил он одновременно на виллу и на коттедж.