Среди обманутых и обманувшихся

«Благодати» стало больше, а миру стало грустнее. Все уже «искуплены» — а все унылы, как в этих горьких признаниях Никанора! И разве не горько г. Л. Писареву, написавшему брошюру «Брак и девство»? Разве не слышится грусть — великая грусть — сквозь все писания о. Михаила? Грусти стало ужасно много… И не пройти ей, пока не защекочет неучтиво по носу, по векам, по лбу, за воротником эта «царица Маб» во всемирной своей колеснице…

* * *

Повторяю: зла нет в именах, в лицах. Ибо как нет вины детоубийства в единичных Марье, Парасковье, ибо все «духом дышит»: так нет же никакой личной вины даже в Торквемаде, не говоря о его «недоростках» — этих душах суровых или безучастных. Все они мученики не своей, а налегшей на них извне мучительной идеи. Все — Иовы, «данные во власть злому духу»; с одним им мы и имеем дело. Одна была заповедь дана человеку. Зерно ее, фокус ее, светскою кистью начертанные, — Ромео и Юлия. Из зерна этого уже сама собою появляется «колесница Маб». Ведь это тоже лишь светским языком написанная «похвала миру», которую можно было бы написать церковно-славянским языком. Итак, в Ромео и Юлии, да и в «царице Маб», не лежит никакой неправды; и только эта правда выражена легким, шутливым языком, без торжества, без гимнов. Таково искусство, литература, мифы, шутки. Чуть-чуть, однако, измените тон, напрягите его до густоты: на месте «мифа» появится «предание», «священная сага», «сказание» о добре ли и зле, о начале мира, о невинности и грехе потом, — и драма Шекспира, с этими же лицами и тенденциею, может перейти в торжественные, священные гимны. Я хочу этим сказать ту простую мысль, что искусство и литература, мудрость и философия могли бы быть только новою стороною того же единого организма, коего правую сторону составляет религия: одно содержание — но одно довлея только земному, а другое — с отнесением к небесному. Язычество умерло, как «Снегурочка» под солнцем; но существо язычества так же вечно, как существо снега: форма — изменчива, а «душа» — вечна. И эта «душа» — невинность.

Мне думается, существо язычества лежит в возвращении вещам их первоначального смысла, и первоначального положения, и первоначальных отношений. Ведь Рачинский, Соловьев, Новоселов, г. Л. Писарев — страшно согнуты, болят, воистину «грешны», хотя и не своим личным грехом, а грехом этого положения и отношений. Прочтите им всем рассказ Меркуцио, — и они фыркнут, как бы ноздри их были опылены кайенским перцем. Вставьте в середину жалоб Никанора, психологии Никанора — рассказ о золотой колеснице Маб: и, легкая, неприметная, она прокатится по мозгу его, как тяжелый лафет орудия с чугунными колесами. Тут — или ей рассыпаться, или испариться до «нет» всей его психологии. Чему-то нужно перестать быть. Но перестать быть ей — это перестать быть миру: ибо в колесики ее, в движение ее входит весь мир. Ему перестать быть… но это уже так давно началось, уже столько тут полегло психологии: нужно ведь перестать быть всему этому страданию, «согнутому положению», и Рачинским, и Соловьевым; нужно перестать существовать целым библиотекам и отделам цивилизации. Это не Шекспир, это (в свою очередь) больше Шекспира!

И вот два положения, естественное и «согнутое», — борются. М.А. Новоселов хотел бы на всех распространить свое «основное настроение духа», «без предварительного условия и определения которого» он считает «невозможным приступать к решению проблемы брака» (см. «Протоколы»). «Основное» это «настроение» — готовность к страданию; готовность к нему — как «ответу за грех». «Ради Бога, в чем я грешна?» — восклицает принцесса Маб; «В чем я грешна?» — вторит Джульета. «Вы-то особенно и преимущественно грешны, ибо преимущественно и особенно счастливы, до самозабвения»:

Скорей, скорей неситесь, кони солнца, К закату дня! Зачем не Фаэтон Сегодня правит вами? Он быстрее Пригнал бы вас на запад и заставил Сойти на землю сумрачную ночь. О, ночь, — любви подруга! — скрой своею Завесой все, чтобы Ромео мог Невидимо сюда ко мне прокрасться… И т. д. вплоть до пожелания: Чистой я Любви хочу отдаться. Скрой (к Ночи) румянец Стыдливости, каким горит невольно Мое лицо! Любовь мужчины мне Еще ведь неизвестна. Дай мне силы С ней встретиться, пока любовь моя Сама смелей не станет, не привыкнет Дозволенное счастье видеть в ласках Того, кто дорог мне! Спеши, о ночь! Спеши, спеши Ромео.

Все это пожелание, переложенное на язык М.А. Новоселова (см. его точные выражения во время прений о браке на «Религиозно-философских собраниях»), не иное что, как «судорога собаки, ищущей развлечения». Это его точная квалификация, совершенно точный язык брошенного в лицо мне очерка всех моих теорий: «Розанов проповедует нам собачьи отношения между полами». Не расходится с ним и В.А. Тернавцев, квалифицируя так же, в этих самых выражениях, «безблагодатную любовь». Согласимся с ними. Примем их суровую оценку. Да что «примем»: мир уже и «принял», действительно принял их точку зрения. «Колесница Маб» рассыпалась; «Снегурочка» умирает, и г. Л. Писарев только дожидается, чтобы она окончательно издохла: «Нужно для уничтожения брачных крушений и драм воспитание самих людей в сознании брачных идеалов (ниже мы увидим, каких. — В. Р.) и уничтожение той тлетворной среды, которая разъедает устои браков и создает их несчастия». Не думайте, это нелегко: нужно «уничтожение» всей вообще литературы, всей поэзии, всяких зрелищ, театра, танцев: песней, тех песен, которых они не поют, того театра, в который не ходят; вообще требуется уничтожение всей светской литературы, чтение которой они считают «грехом». «Растленная среда», — она ознакомляет с действительностью! Вот Тургенев в «Дворянском гнезде» неосторожно разрисовал одно семейное «крушение» и, пожалуй, ввел читателей и читательниц в «соблазн», налив красками, соком и жизнью сухонькую схемку: «Живите согласнее, любите друг друга; а если и встретятся недостатки — умейте переносить их и извинять друг другу: брак есть таинство». Тургенев имел неосторожность («ввел в соблазн») показать, как невозможно было Лаврецкому «перенести недостатки» в жене: ибо это была кокотка, врожденная, неисправимая. И чистому оставалось только «отделиться» от нечистого, или, живя вместе с ним, — ну, стать такою же «кокоткой в сюртуке», как та была кокоткою в юбке. В сущности, благочестивая «схемка» к этому и тянет. «Перетерпите» — это не значит «перетерпите» в самом деле: житейски это значит — «помирись на всем, плюнь на идеал семьи: дай жену любовникам, а сам ступай к любовницам». Было бы все в тайне; а «письмоводитель» или «летописец духовный» запишет в «Историю христианской семьи»: «В прежнее время, еще так недавнее, так именно и рассуждали. И сколько мы знаем супругов этого времени, которые безмолвно несли семейные неурядицы, которые скрывали недостатки своего мужа или жены даже от самых близких родных, скрывали, а не обличали, как ныне, которые переносили свою участь до последней возможности! Мы знаем жен, которые берегли, терпели, даже любили мужей, неверных им и нетрезвых, которые даже мысли не допускали, как это можно оставить Богом данного мужа. А родные не расстраивали, а всячески содействовали, убеждали нести крест до конца. Вот как было недавно. — А теперь что? Страшно сказать» (см. «Семья православного христианина», свящ. А. Рождественского; стр. 239, из статьи: «Когда можно супругам оставлять друг друга и хорошо ли разводиться»). Тем, кто хочет пойти в монастырь, — разойтись можно; а вот если муж даже начнет принуждать жену к содомскому греху с ним или с приятелем, то просить жене развода все же грешно: надо все скрыть.

А между тем у свящ. А. Рождественского как все благочестиво выражено, как тихо, — к «обоюдному счастью», к всех людей «согласию». Да, гибок литературный язык, но и над ним надо было поработать, чтобы, пропитав веревку удавленника лампадным маслом, явить ее миру и сказать: «Понюхайте — миром пахнет». «Тлен» и «разврат» светской литературы, «разрушающей устои браков» (т. е. крепость «схемки»), в том и заключается, что она начала показывать конкретное; показывает, «как бывает»; что тут и «содом и гоморра», только посыпанные землицею молчания; или, пожалуй, что тут — кости мертвеца, напудренные рукою кокета. Конечно, Лаврецкий, «претерпевая прегрешения жены», сам стал бы, в быту-то, в жизни-то, содомлянином: да так и было, во все «прежние времена», если читать их не в изложении свящ. А. Рождественского, а в «Русской Старине», в воспоминаниях о помещичьей жизни, или в той же «Семейной хронике» правдивого С.Т. Аксакова. Никогда иначе и не было при «терпении», как содом. Но посмотрите опять, в устах М.А. Новоселова, как все это, весь этот «гроб» и «содом», хорошо обрабатывается под фигурою «креста» и «крестного несения». Высокомерно (они все высокомерны) этот благодетель человечества заявил, что «положение Лаврецкого само по себе мало может смущать церковь, — так как и отношение-то его к церкви небольшое» (см. «Новый Путь», 1903 г., N 7, стр. 275–276). И далее, на ту же тему:

«Это же отрицание или, в данном случае, скорее, непонимание значения креста [9] сказывается и в замечании г. Миролюбова, который хочет видеть таинство брака лишь во влечении влюбленных сердец друг к другу. Мы знаем хорошо, что эта божественная тайна приводит часто (т. е. „у нас“ приводит, когда, как Мину с Вальтером в „Красном карбункуле“, свяжут овцу и волка неразрываемой цепью!), — приводит часто к совершенно сатанинской яви, если можно так выразиться. Божественная любовь сменяется нередко (да, в поставленных вами условиях!) нечеловеческой ненавистью или человеческой пошлостью (и Лаврецкий, и супруга его — оба пошли „гулять“: но в вами потребованных и вам, к несчастью, данных условиях). И неудивительно: разрушенное грехом естество человеческое нуждается в распятии (т. е.: „Лаврецкий, перетерпи флирт жены своей“; да и что флирт: дело доходит до худшего, как документально содержится это в „бумагах“ бракоразводных процессов, — „перетерпи и любовника, и даже серию любовников“; „перетерпи“, если, напр., „жену видел с любовником на своей кровати“, но, к несчастию, увидел ее не в самый „момент“, а так, просто с любовником лежащею: ведь в таковых случаях никогда брак по мотиву прелюбодеяния не расторгается, т. е. это „прелюбодеянием“ вовсе еще не считается! По суждению „судей“, жену „православного христианина“ могут щекотать сколько угодно посторонние мужчины: это „святого таинства не разрушает“! Ведь это же — факты, это — документально; потрудитесь это защитить, гг. Новоселов, профессора о. Михаил, Бередников, Заозерский, Горчаков, Суворов и прочие „канонисты“, а то вы все общую схемку, к своему удовольствию и к слезам мира, сосете, а от обсуждения конкретностей вашей практики уклоняетесь), — нуждается греховное существо в распятии и освящении свыше, что и подается в таинствах церковных (ведь m-me Лаврецкая завела „салон“ любовников в Париже именно после „таинства“? и даже опираясь на него? Ибо в девичестве, до „таинства“, она не осмелилась бы, а „после таинства“ ей — все позволено, и вовсе не только на практике, а по строжайшему учению науки, преподаваемой о. Михаилом, Заозерским, Бередниковым, Л. Писаревым, Горчаковым: „лежание жены христианина в кровати с посторонними мужчинами — не есть повод к разводу“, так как „повод к разводу есть прелюбодеяние“, а таковое лежание еще „не есть прелюбодеяние“: закон это, а не практика, от „практики“ плачут мужья, но им „утирают слезы“ дубинкой гг. канонисты). Без сознания своей ветхости и при неизбежном в таком случае отрицании благодатной помощи, дающей силу распять „ветхого человека и родиться новому“, по образу и преподобию истины, всякая мысль устроить благообразную (мой курс.) жизнь личную, брачную и общественную будет лишь нелепой попыткой создать из свинцовых инстинктов золотое поведение» («Нов. Путь», 1903 г., кн. 7, стр. 277).

9

Об этом пишет и г. Басаргин. И вообще в духовной литературе, всей вообще, возводится то особенное обвинение на «Нов. Путь», что он не понимает или отвергает «идею креста», т. е. муки, — не как естественного страдания естественной природы человека, но насколько она привходит от «нас», хотя бы в позорной области бракоразводного процесса: на самом деле «привходит» сполна от лени «владык и судей» и по вине их равнодушия, между прочим — и к содому. Отвергая идею «креста», бурсаки жаловались, когда их секли; а являвшиеся по семейным делам в суд тоже жаловались, когда у них спрашивали, «много ли запасено в бумажнике», и если было мало, то отвечали, что — и «суда нет».

Так высокомерно говорил М.А. Новоселов. «Свинцовые инстинкты» у Ромео и Юлии, у Гретхен и Фауста. Прочь «природу» и «золотую колесницу Маб». И вот они «устроили». Все взяли в свои руки: и ведь ни одна пара Ромео и Юлии теперь не шелохнется без их «позволения»: а пошевельнется — так заплатит кровью, своею и детской. Страшное повиновение, непререкаемое, от Гибралтара до Артура, устроилось. «Все уже кончено — и это крепко», — говорит Инквизитор у Достоевского. «Крепость» этого повиновения отстаивает и Новоселов, и брошюрка Л. Писарева, и бесчисленные писания г. Заозерского. О «крепости» этой, о «твердыне» и идет речь. Пролезем, однако, в щель и заглянем: как внутри своей «крепости» они распорядились? Ну, кровь им дана, и детская, и женская. Все — в обеспечение «повиновения». Хорошо. Согласимся. Мир согласился. Мина («Красный карбункул») возвращается к Вальтеру по этапу. Все дано, всяческое повиновение, против которого взбунтовались бы животные. Вытянуло из себя жилы человечество: и, заметьте, все во имя (тут-то и обман! тут-то мы и входим в толпу «обманувшихся, самообманувшихся»!) собственного своего идеала чистой и непорочной семьи, чистого и непорочного брака — как колыбели рождения своих детей! Тут-то, если мы разберемся, мы входим в нечто гораздо более ужасное, чем инквизиция. «Удивляюсь я Розанову: сам же он говорит, что везде и вне христианства брак составлял часть религиозного культа; какое же противоречие слышать от него, что он требует, чтобы у нас только брак был естественным, светским, а не частью религии же, — явлением!» Так в заключительном слове прений о браке высказался арх. Антонин. Да, во всех религиях благородное человечество потребовало, чтобы брак был частью их: и они искренно и чистосердечно, с полною любовью и в полном содержании, взяли в себя брак: но ведь то и были «религии» странные! «Царица Маб» или, что то же, любящий инстинкт Ромео и Юлии, сей «свинцовый инстинкт» (по Новоселову), — разложил эту «религию» в длинную вереницу фантастических лиц, то как эльфы, то как девы, то как супруги и матери. И все они, от Юноны-матери до Афродиты-девы, до шалуна-«амура», величиною не больше «камня в перстне альдермана», — что-нибудь делают, как-нибудь заботятся около брака: один внушает любовь, другая — помогает в беременности (Juno — Lucina), третья — в родах, и есть «богини-няньки», выучивающие… как ступать ножонками рожденному ребенку! Я читал, у Буасье, что решительно всякий месяц и почти неделя девичества ли, супружества ли сопровождалась «особым богом». Конечно, — все это сказки «царицы Маб», в реальном смысле — глупости, но это — мечта, милое воображаемое, какое-то умиление сердца человеческого, да и снисхождение Неба к человечеству, сказавшееся около колоссального мирового факта — беременности. «Так все ново и страшно — что без Бога нельзя». А как они были язычники, еще не «просвещены», то и навыдумали сказок вместо «истины». Хорошо, сказки. И все языческие «религии», конечно, — сказки; ничего объективного там нет, кроме, однако, — умиления. Это уже, умиленность-то, факт!

Тьмы низких истин мне дороже Нас возвышающий обман.

В «обмане», однако, содержится та истинная и уже реальная сторона, что ему «верят». И что есть — подвиг, на этой вере основанный. Вот так и древние религии: «обманны» они были, никаких там Геркулесов и Юнон не было; но умиление было, но вера — совершилась: и верою этою прожили — страшно сказать — несколько тысячелетий люди-дети! А стало быть, и для нас, в старости, эта их детская вера и особенно детская их сохраненность (прожили!) может быть дорога и даже должна быть дорога. Так вот каких странных «религий» брак был частью, уж конечно — органическою. «Брак всегда входил в религию, был всегда частью религиозного культа». Не могу я забыть, вовсе никак не объясненного автором, почтенным покойным еп. Хрисанфом («Религии древнего мира», т. III), факта, что в некоторые из «языческих» религиозных процессий, религиозных празднеств, вносились… детские игрушки!! И в них стучали!.. Он объясняет это разными там «мифами» о том, как «куреты» или «кабиры» забавляли не то «рожденного Зевса», не то еще кого-то «погремушками». Но мифы, я думаю, придумывались для любопытных чужестранцев: а в сущности, уж если в религию входит «Афродита-дева» и «Юнона-мать», то «колесница Маб» требовала внести сюда и дудки, и бубенчики детские, и кое-что из кукол. Вообще, и спальня, и детская, и мама, и няня — входили в эти странные «религии». Так вот о чем заговорил еп. Антонин. «Схема» ведь всякая не опасна: ибо это — алгебра, формула, без конкретного содержания. А попробуй-ка «раскрыть в алгебре скобки», — и покажутся из-за скобок такие чудища, что от оратора, пожалуй, услышишь: «Нет, уж лучше выведите брак вовсе из церкви, даже вовсе из христианства; а только в христианство и церковь не вносите этих погремушек, кукол, нянек и матерей, иже есть в сонме языческих богинь». В том-то и дело, что в древние «религии» (так будем условно называть их: для нас это — глупости, «миф») входило не слово о браке, но сам брак, и без исключения чего-либо в нем: а как брак есть и останется «натуральною вещью», во все времена одною, то и явился «натурализм», «натуралистические религии», все получившие исключительно свой характер и свое имя от «брака». А как вместе с тем «брак», будучи «натуралистическою вещью, на земле лежащею», — на земле вовсе не разгадываем (начала жизни никто постичь не мог), для земли непостижим в зерне своем, в существе, в инстинктах, отнюдь не свинцовых, а золотых, — и, далее, так как «брак» есть и у цветов, а, по одному предположению Гилярова-Платонова, он обнимает и звезды (да на «звезды» почему-то и влюбленные любят смотреть, а луну называют даже «покровительницею влюбленных»), то «натурализм» древний и поднялся до «звездочитания», «звездочетства» — и странным образом «ход светил небесных» связал с «рождением детей» (идея гороскопа, астрология). Словом, тут множество ошибок, полная неверность — кроме умиления. У нас же «истина»-то есть, а умиление… вот его-то вовсе и нет, что и вызвало такое мое отношение, всю полемику мою по вопросу о браке, которые удивили арх. Антонина. Ведь посмотрите: Новоселов, Рачинский, Вл. Соловьев, Л. Писарев, Заозерский — все они не то чтобы «так себе» относятся к браку: они его всеми силами души ненавидят, до неспособности сказать хотя бы одно доброе слово хоть о единой Юлии, об одном Ромео, о какой-нибудь Гретхен или у себя в соседстве о какой-нибудь Лизавете или Катерине. Как девушка и любовь — так отвращение; как юноша и любовная записочка — так нет конца громам! Нет, я предлагаю: перечитайте всю духовную литературу и отыщите хотя одну ласковую строку к юным влюбленным: голо, пустынно, не найдете! А между тем все не только утверждают, но усиленно защищают, что «брак есть таинство церкви». В чем же дело? Отчего Рачинский (в переписке со мною, напечатанной в «Русск. Вестн.») так усиленно говорил: «Неужели мы с вами (со мною) будем спорить или сомневаться, что брак есть таинство?» — и вместе так усиленно ненавидел замужество всякой девушки (имя учительниц, ушедших от него в замужество, он никогда не произносил, относясь как к похороненным), как равно видел грязь и мерзость в акте рождения детей. Да дело идет… не меньше как о том, чтобы охватить обручем гроба весь этот «языческий мир», с Юнонами, Лицинами, Афродитами и прочей «нечистью». Отлети в сторону брак, успокойся, «довлей в себе»: через 2–3 века он разогнется, выправится, станет «натуральной вещью». Это еще пока ничего, атеизм. Затем на 3-й век покажется «царица Маб»; начнутся сказки, поэзия, «предания», «жития» — но вовсе на другой лад! И покажется «язычество»! Вот как велика ставка! Усиленное утверждение (в переписке со мною) Рачинского имело в себе тот практический и узкий смысл, что «судьба ни единого Ромео и Юлии не может выйти из моих ненавидящих рук: и уж я такой содом там сотворю, так пригну их к земле, что всякие сказочки у них из головы повылетят вон, что будет им не до мифов, не до золотых снов, — а станут они слезы лить да развратом обмазываться». Все — именно тут, в одном месте, в области брака, — будет противоположно религии: и тем вернее религия потеряет всю связь с браком, до испарения всякого запаха, т. е. тем смертнее и окончательнее умрет древний «натурализм», в расхождении с коим, в побивании коего и заключался весь смысл исходной точки нашей эры! Вот отчего и католичество, в Италии и Франции, почувствовало смертный удар не от Штрауса и Ренана, не от смеха Вольтера: все это — «цветочки», без ягодки. Ягодка, съедобное было у него отнято через такое, казалось бы, невинное явление, не затрагивавшее ни «filioque» (и от Сына (лат.)), ни «папской непогрешимости», ни «догмата о Св. Троице», как «гражданский брак». А это — смерть. И между тем, все века ведь католичество, как ни в какой еще стране, мучило и издевалось над семьею и ввело в нее, через полное закрытие развода, уже окончательно нож и гной разврата: этого кто же не знает, это — воочию, в документах!

Непорочность, чистота, обоюдная верность не в факте только, а в мысли, воображении («не загрязняй воображения!») составляла фактическую, наличную (да, в факте, в факте! и именно — народных волн!) мечту о семье целого человечества. Отсюда, из этого общечеловеческого инстинкта, — брак подведен под религию, точнее и документальнее, — обширнейшая религиозность выросла из брака. Вот и нужно было бы — раз уже и новая религия взяла брак в свои руки — соблюсти человечеству эту чистоту. Что же, скажем ли мы ему ленивое и лицемерное заповедание: «Будьте чисты, целомудренны, друг другу верны»? Да вот я сейчас скажу защитникам Порт-Артура: «Умножьтесь вместо 30 тысяч до 50, зарядов пусть у вас будет не на месяцы, а на годы, и храбрость будет у всех… ну, она достаточна — и пусть будет как есть, а зато силы у каждого солдата пусть будет как у Геркулеса». Что, поблагодарили бы меня, в страде, труде, портартурцы за такой совет, указание, приказание? Я думаю, они забросали бы меня черствыми корками, поняв, естественно, советы мои как насмешку над собою. «Ты не советуй, а — устрой». Вот если бы я каждого солдата с детства кормил мукой «Геркулес», вырастил его мускулы до Геркулесовых, если бы по железной дороге подвез предварительно бомб и пороху на годы; послал бы в подкрепление полки, до увеличения цифры в 50 тысяч: тогда они сказали бы «спасибо». Есть за что поблагодарить, благодетель. А пожелать? а посоветовать? а приказать? — ну, это детская игра, на которую суровым солдатам и отвечать неприлично. Можешь устроить — устрой; не можешь, бессилен, «немощен» — промолчи и пройди мимо. Так было и с браком. Да и по истории видно, по всей «письменности», что взялись устроить; на то ведь добились и законов, и повиновения до детской крови. Хотите ли, однако, видеть точный план, точное расположение брака, т. е. жизни пола, в странах христианских? Вот оно, — как это предначертано в законах и как точно определено в судебной практике, которая, конечно, одна единственно показует в одном месте — присутствие закона, в другом — отсутствие закона: Холостой Девица может соблазнять девиц, равно замужних, пользуясь ими минутно или живя длительно; имея детей или не имея: он — чист [10] . чиста же, пока без ребенка, т. е. пока vierge (дева (фр.)) или demi-vierge (полудева (фр.)). Но как только у нее ребенок — судьба ее кончена, и она выходит из ряда живых. Она перестает входить в счет и какое-нибудь предусмотрение, рассуждение. Поэтому, если vierge или demi-vierge нечаянно забеременеет, она должна прибегнуть к вытравлению плода или убийству рожденного.

10

В «Уставе духовных консисторий» это выражено отвлеченно, без указания и наименования позволения, но когда дело доходит до суда — то на суде ссылаются именно на следующую статью названного «Устава»: «Всякого рода обещания жениться, как равно и всякие письменные обещания, — недействительны». Имея уже большую семью от холостого человека или соблазненная им, девушка обращается в этот суд, говорит об его обещаниях со временем на ней жениться или жениться даже вскоре после «падения». Тогда ей и указывают на статью, запрещающую принимать к какому-либо обсуждению всякие устные, письменные и вообще косвенные доказательства как связи довенчальной, так и обещания жениться. Между тем достаточно было бы изменить эту статью на обратную, и холостяки как огня боялись бы соблазнения. Вот проект этой обратной статьи: «Основным препятствием к вступлению в брак служит добрачная связь жениха с лицом женского пола, плодом коей было появление ребенка, и которое удостоверяется: 1) сознанием виновного или 2) показанием, с подробностями, родственников, соседей и вообще очевидцев связи». Нужно заметить: в Ветхом Завете это и служит (если бы перенести дело в сферу моногамии) «основным и самым упорным препятствием к браку». Из Ветхого Завета статья эта перенесена даже в «Апостольские правила». При возведении в сан каждый епископ дает присягу не отступать ни в чем, между прочим, от основной канонической книги, Апостольских правил, и, таким образом, каждая девушка, имея от внебрачного сожительства ребенка, в полном праве обратиться к епархиальному архиерею с требованием не венчать отца ее ребенка ни с кем, помимо ее. Но, увы, Устав духовных консисторий и все вообще каноническое право (внимайте, гг. о. Михаил, Заозерский, Суворов, Бередников, Л. Писарев) отступили от этого полезнейшего и необходимейшего для народной нравственности правила. В каких мотивах отступили? — «Тогда сожитие уже почти уравнивалось бы браку, было бы браком in potentia, и через это понижалась бы исключительная и единственная ценность совершаемого при нашем участии заключения брака». — Таким образом, авторитет сословия требовал, чтобы перед ним отступило на второй план спасение девушек, равно детей, да и спасение нравственности холостых.

Муж Жена обязан давать пропитание повенчанной с ним vierge или demi-vierge и вовсе femme с устраненными «последствиями»; как равно приплоду от нее, родится ли он от него одного, от него в смеси с любовниками или от любовников без него [11] , - в случае, если повенчанная madame откажется с первого же момента поехать к нему в дом и поедет прямо на квартиру к любовнику. Взаимно он сохраняет полную холостую свободу брать в любовницы девиц или замужних [12] . vierge, demi-vierge или сокрытая femme впервые получает свободу иметь детей: от мужа или не мужа, одного или многих; или вовсе начать проституировать [13] . Во все это время для себя и детей она получает вынужденное содержание от нареченного мужа, как может равно растрачивать всячески его состояние и растрачивать всячески его жизнь (быт, намерения).

11

Это выражено опять скользко и почти молча (от стыда явно написать): «По не-исследимости тайны зарождения, всегда происходящего сокрыто, предполагается, что отец ребенка замужней женщины всегда есть ее муж». В этой скользкой формуле, которая так правдоподобна, что при чтении ничем не возбуждает к себе внимания и не вызывает протеста (читателя), содержится юридическая индульгенция для беспутства жен, «carte blanche» им жить с любовниками при муже и даже отдельно от мужа. Покойный А. П. Коломнин, известный петербургский юрист, сообщил мне, когда я начал об этом писать в «Нов. Вр.»: «Мне случилось быть свидетелем, что женщина, с которою муж требовал через суд развода, говорила: „Да, этот ребенок мною рожден не от мужа, но вы, гг. судьи, не имеете права включить это в делопроизводство и взять в какое-нибудь основание для удовлетворения просьбы моего мужа“. И судьи, как парализованные, остались безгласны: на ее стороне был закон, который она твердо знала. Закон этот и всем женщинам известен, и все они знают, что он дозволяет им сожитие с не-мужьями. Между тем достаточно было написать брачный закон: „Ребенок записывается в метрику на имя лиц или лица, письменно признающих или признающего его рождение от себя“ — и разврат жен был бы остановлен.

12

Тут мы встречаемся с роковым принципом строго, без исключения, проведенной моногамии. В «Петербургских трущобах» описывается, как негодяй Шадурский опаивает, в кабинете своей «дамы», княжну Чечевинскую. Та забеременевает и, в ужасе, идет в его дом. M-me Шадурская живет, переменяя любовников, и когда ее муж, почти альфонс, ударил (теснимый векселем) по щеке одного из них, жена в негодовании говорит ему: «Почему же ты принимал у себя всех остальных моих любовников, зная, кто они». Муж, конечно, не из ревности ударил одного, а потому, что был ему должен и тот его теснил. И вот княжна Чечевинская входит на мраморную лестницу дворца Шадурских. Лорнируя ее, m-me Шадурская, как «законная жена законного мужа», просит ее убраться. Конечно, — не по ревности (муж разве иногда участвует в любви ее любовников), а просто по мотиву: «зачем же лишний расход?» Чечевинская, от которой с радостью отказался и братец («мне больше останется наследства») и со страхом отказались родители, — нашла сострадание, угол и кусок хлеба у «падшей» уличной женщины. И пошла по ее дороге, для прокормления себя и потом ребенка. Она превращается в известную «Чуху» на Сенной. Такова вырезанная из мяса и крови моногамия. Не будь ее, соблазненная Чечевинская вошла бы рядом с Шадурскою в ее золотые покои, попросив потесниться столь странную «законную супругу». — Т. е., жалея имущества, m-me Шадурская (и всякая жена) боролась бы, следила бы за всякими «похождениями на стороне» своего мужа, да и он, жалея того же имущества, ни в каком случае не соблазнил бы Чечевинской. Так. обр., брак был бы действительно моногамен, самое большее — дуогамен, но не расширялся бы в (фактически) безбрежную и полиандрию и полигамию. Чуха осталась бы прелестной княжной Чечевинской; двумя проститутками (дочь Чечевинской, 16 лет, умирает от чахотки, только что попав в дом терпимости, невинною, от нищеты) было бы в стране меньше; m-me Шадурская все же имела бы любовников, но г. Шадурский любовниц не имел бы. И опять это очень просто выразить в «примечании» к моногамистическому закону: «Если, однако, от женатого уже человека у посторонней девушки, или вдовы, или оставленной замужней женщины родится ребенок, то до его совершеннолетия, как равно до смерти матери ребенка, они получают от отца этого ребенка средства, соответственные его имущественному и общественному положению».

13

Один священник, принесший в ред. «Нов. Вр.» полемическую статью против меня (она была напечатана в «России» за неполной подписью, которую я могу отыскать), разговорившись со мною «по душам», передал мне факт: брат у него — священник в селе. Жена была дурной нравственности и, опускаясь ниже и ниже, «пошла по улице». «И вот (поразительно было слушать), когда слух об этом дошел до губернского города и консистории, то он был туда вызван и ему келейно было внушено, чтобы он взял к себе в дом жену, ибо начался говор в народе». «И брат мой принужден был взять». Советую канонистам порассуждать об этом. Другой случай — из города, в котором я долго жил. Подктитор церковный имел скромную дочь, учившуюся в гимназии. Она кончила курс: и все время была тихою ученицею. Подктитор — не важное лицо, и отец ее был беден. Посватался за нее отличный ветеринарный врач, имевший своих лошадей, — и все завидовали ее счастью. Она была хороша собой. Однако не прожила она с ним и двух лет, как ушла к другому; с ним жила долее. Но страдала ли она нимфоманией, или было другое что — она оставила и его и, живя самостоятельно на квартире (здесь я не могу назвать конкретную форму образа ее поведения, чрезвычайно циничного), стала проституткою. Разумеется, ни в одном, ни в другом случае мужья не могли получить в духовном суде развода. Между тем достаточно было бы в гражданский и духовный кодекс включить статью: «Жена, более трех суток проведшая вне дома мужа, если она провела их против его воли и если она не может доказать жестокого его с нею обращения, получает развод с воспрещением последующего брака». И опять подобное поведение жен было бы кончено. Но, опять, где мотив невключения такого закона, хотя сколько-нибудь охраняющего чистоту дома? Как же: М.А. Новоселову, обругавшему «свинцовые инстинкты людей», тем усиленнее надо провести и заставить поверить, что после «благодатной помощи, давшей силу распять ветхого человека и родиться новому, по образу и преподобию истины, жизнь (супругов) уже сделалась благообразною». Все дело в качании весов: или спасать мужей, ясен, или — спасать «наш авторитет». И как сила была у «авторитета», то чаша мужей и жен и опустилась долу, в аид.