Среди пуль

Белосельцев прошел сквозь баррикаду, обходя горки камней и ломти асфальта, предназначенные для отражения штурма. Увидел солдатскую цепь и перед цепью – транспортер едко-желтого цвета с громкоговорителем. Из транспортера, из резонаторов неслась эта музыка, бесшабашное «семь-сорок», будто внутри транспортера кто-то в лакированных штиблетах, в жилетке, с красными слюнявыми губами отплясывал, кривлялся, вилял толстыми ляжками. Глумился над изведенными людьми, ожидавшими штурма и смерти.

Музыка оборвалась. Голос, искаженный металлом, пропадающий в сплошном дребезжании, стал читать президентский указ, с которого начались все мучения. Люди на баррикадах угрюмо внимали. Металлические дребезжания причиняли боль, словно в зуб вонзалось сверло.

– Желтый, как гепатит! – с ненавистью сказал молодой баррикадник в замызганном камуфляже. – Забросать его бутылками и сжечь на хуй!

– Русские люди, а еврейскую музыку крутят! – укоризненно подхватил пожилой человек в кепке, из-под которой виднелся утепляющий лысину платок.

– Какие они тебе русские! Купленные! – зло отозвался костяной, синий от холода мужик, сжимавший ржавый крюк. – Им мешками деньги возят! Не русские, а купленные!

– Геббельс желтый! – ткнул пальцем в говорящую машину парень в спортивном картузе. – Брешет, как желтый Геббельс!

– Вот уж точно Геббельс! – обрадовались баррикадники. – Желтый, как канарейка!

Кругом смеялись, радуясь меткому словцу. Желтый, чешуйчатый, как брюхо змеи, транспортер уже не казался опасным. Музыка, которая вновь похабно зазвучала, теперь, помимо отвращения, вызывала иронию и презрение. Народ на баррикаде делал вид, что ее не слышит. Люди подбирали и складывали в кучки камни, подтаскивали, укрепляя баррикаду, какую-нибудь доску или древесный сук. Парень в картузе, изобретатель словечка, выставил навстречу «желтому Геббельсу» свой тугой, обтянутый джинсами зад и хлопнул по нему ладонями.

Белосельцев двинулся было к Дому, но двери распахнулись, из них повалил народ. Окруженный автоматчиками, показался Руцкой, без шапки, в плаще. Народ на площади, увидев его, стал радостно сбегаться, беря Руцкого в круг. Охрана заслоняла его, кто-то поднял над его головой бронежилет, загораживая его от возможных пуль из солдатской цепи. Но Руцкой сердито отстранил бронежилет, быстро направился к баррикаде. Там уже выстроились защитники, командир пробегал вдоль строя, равнял шеренгу, одергивал всклокоченных, неопрятных баррикадников.

Первыми, к кому подошел Руцкой, были казаки, кто в шинелях, кто в телогрейках, кто в обычном пальто, но все в лампасах, усатые, на иных косматые папахи или фуражки, обязательные крестики. Сотник Мороз, в золотых погонах, при шашке, сжимал грязным кулаком автомат.

– Здравствуйте, казаки! – командирским рыком, выкатив грудь, расширив глаза, распушив усы, приветствовал их Руцкой. Было видно, как изо рта у него вырывается струя горячего пара.

– Здравия желаем, господин Президент! – звонко, крикливо, задиристо отозвались казаки. Сотник Мороз молодцевато, вздергивая подбородок, проводил глазами идущего мимо Руцкого. Они нравились друг другу, наслаждались видом друг друга, дорожили встречей на передовом рубеже обороны.

Приветствия и крики защитников переполошили солдат из оцепления. Побежали в разные стороны офицеры, замигала лиловой вспышкой, тронулась военная машина, шевельнулась и теснее сдвинулась цепь.

Руцкой, сопровождаемый возбужденным, ликующим людом, перешел к другой баррикаде, где выстроился Добровольческий полк, в кепках, касках, ушанках, среди досок, перевернутых бочек, расколотых ящиков, над которыми развевались три стяга – красный, имперский, андреевский.

– Здравствуйте, добровольцы! – рокочуще, делая грозные, навыкат глаза, выпуская из-под усов струю пара, приветствовал их Руцкой. И те нестройно, но охотно и весело отвечали, на радость разношерстному люду, на страх и тревогу солдатам внутренних войск, окружавших Дом удушающим кольцом.

– Здравия желаем, товарищ Президент!..

Белосельцев видел, как важны Руцкому эти ответы, эти верящие, обожающие его глаза, горки камней, приготовленные для отражения штурма, желтоватые бутылки с бензином, предназначенные для стоящих вдалеке бэтээров. Видел, как защитникам важно появление Руцкого – к ним вышел их вождь, их Президент, он бесстрашно шествует по передовой под взглядами враждебных стрелков, под прицелами вражеских снайперов. Он, Президент, знает смысл их пребывания здесь, смысл их мук и страданий. Знает путь к одолению, к Победе. И если им всем суждено здесь погибнуть, вместе с ними погибнет их боевой генерал, их отважный и преданный лидер.

Руцкой приближался к неровному строю баррикадников, к рабочей дружине, состоящей из дюжих мужиков в пластмассовых касках, подшлемниках, в бушлатах и ватниках, мужиков, пришедших сюда с московских окраин. Исподлобья, серьезно и строго они смотрели, как приближается Руцкой. Он прокричал сквозь ветер:

– Здравствуйте, дружинники!

Они откликнулись хриплыми голосами, сипом и кашлем:

– Здравия желаем!..

Белосельцев любил их всех: казаков, баррикадников, дружинников, реющие над ними стяги. Любил Руцкого, его взрывную, непредсказуемую натуру, героическую судьбу, кидавшую его то в кабину горящего самолета, то в земляную тюрьму, то в Кремль, а теперь – на эти колючие баррикады, под прицелы бэтээров и снайперов. Этот любимец судьбы, что идет, раздувая усы и блестя глазами, еще не прошел свой путь. Он продолжает движение навстречу яростному, грозному будущему. И он, Белосельцев, верит ему, пойдет за ним до конца.

Появился оркестр, заахали медные тарелки, забил барабан. Появился священник с иконой, распевая псалом. Народ все прибывал. Шествие двигалось вокруг Дома Советов, к мэрии, к проспекту, к Москве-реке. На крышах окрестных домов теснились люди. На тротуарах, на мосту копилась толпа. Машины останавливались, пассажиры выходили и смотрели, как у мраморного белоснежного Дома движется вал народа. Белосельцев, оттесненный от Руцкого автоматчиками, среди фотокамер и вспышек видел близко от себя женщину с распущенными волосами, несущую на плечах ребенка, седовласого старика с непокрытой головой, чьи глаза были полны слез. Знал, куда идет Руцкой, – на прорыв оцепления, сквозь кордоны солдат и колючую проволоку, туда, где ждет его возбужденный город. Цепь разомкнется, солдаты и защитники начнут брататься, на окладе иконы, на медных тарелках вспыхнет солнце, и Руцкой по проспекту, сопровождаемый миллионной толпой, созывая к себе ликующий город, пойдет в Кремль. Ворота распахнуты, толпа заливает кремлевские площади, гудят колокола Ивана Великого. На руках Руцкого вносят в сверкающий Георгиевский зал, под ослепительные хрустальные люстры. «Решайся!.. Ну, решайся!..» – торопил Белосельцев Руцкого.

Он видел, как устремляется вперед Руцкой, готовый смять оцепление. Как трепещет над его головой острокрылый Ангел, вонзая перст в туманный близкий проспект, в стеклянную мэрию, в город, где ожидают его триумф и победа.

«Решайся!» – торопил Белосельцев.

Двое дюжих толстоплечих охранников, расталкивая народ, преградили Руцкому путь. Подняли над его головой два бронежилета. Заслонили от проспекта, от мэрии, от окон соседних домов.

– Снайперы!.. На крыше снайперы!.. – понеслось по толпе.

Народ отхлынул, отпрянул от солдатской цепи. Неохотно, как пчелиный рой, развернулся. Руцкой, увлекаемый охраной, будто наматывая на себя комья пчелиного роя, двинулся обратно, к Дому Советов. Ангел, беззвучно крича, окликая его, рассекая крыльями воздух, улетел один в город. Удалялся вдоль проспекта, по которому снова мчались машины, торопились равнодушные пешеходы.

Разочарованный, усталый, выпадая из грозного яростного ритма, в котором мгновение назад мчались вперед его жизнь и жизнь Руцкого, и жизни тысяч других людей, Белосельцев побрел по вытоптанному газону. Он понимал, что упущена возможность Победы. Судьба, как выпущенная стрела, устремилась к ней, но была остановлена, и теперь, как вода, станет искать для себя малые отверстия и скважины, чтобы продолжить движение. И он, Белосельцев, подобно крохотной капле, будет литься в непредсказуемом угрюмом потоке.