Среди пуль

– Пойду налево, проверю канализацию, – сказал Белосельцев. – Если не вернусь, значит, выбрался в люк наружу. Встретимся позже, через пару дней.

Он шагнул в туннель, подсвечивая путь фонарем, слыша, как глохнут шаги его спутников.

По спуску, хватаясь за сварные поручни, извлекая из них металлический гул, он проник в глубинный туннель, шагал по нему и вдруг почувствовал ожог на щеке. Будто от стены метнулось к нему тончайшее ядовитое щупальце, кольнуло и отпрянуло. Он отшатнулся, заслонил лицо. По его руке пробежал и ожег невидимый язычок. Он направил фонарь к стене. Там проходила труба. Из одной, попадая в свет фонаря, били косые фонтанчики кипятка, туманились, слабо звенели.

Он успокоился, пошел вдоль труб, стараясь не попадать под огненные струйки воды. Но из-под ног шумно прянула, напугала его огромная косматая крыса. Мелькнули в луче ее красновато-зеленые злые глаза.

Мир, куда он спустился, был обитаем. Существа, не находящие себе места под солнцем, спустились под землю. Жили здесь в страхе, в раздражении, ненависти.

Пахнуло теплым зловонием. Под ногами открылась протока, по которой бежала вода. От нее поднимался теплый вонючий пар. В испарениях по поверхности проплывали какие-то белые пузыри и сгустки пены.

Белосельцев направил на воду фонарь. В густой маслянистой воде плыли волдыри и белесые грязные хлопья. Он брезгливо содрогнулся, угадав в этих белесых пузырях резиновые, наполненные воздухом презервативы. Они не тонули, их гнало и крутило течением, словно где-то рядом вершился свальный грех, совокуплялось множество похотливых людей, и следы этой похоти плыли по воде в виде грязной резины и пены.

Он пошел вдоль клоаки, стараясь не поскользнуться, не упасть в зловонную жижу. Когда направлял на воду фонарь, видел, как проплывает какая-то ветошь, словно содранные одежды. Какие-то липкие, клейкие, вспученные вещи, похожие на всплывших утопленников. Проплыл огромный, взбухший, в перепонках и связках, чехол, напоминавший разложившийся труп коровы.

Он думал угрюмо и с ненавистью – там, наверху, враги захватили город, развесили штандарты и флаги, грабят музеи и храмы, насилуют женщин, жгут и грабят дома. Обитателей города, тех, кто уцелел и выжил, согнали под землю, в зловонные пещеры и норы. Униженные и боящиеся, они укрылись среди клоак. Он, офицер с пистолетом, роется в нечистотах, пропитан вонью и смрадом, вовек не увидит солнца. Одичает, покроется шерстью, превратится в трусливую крысу с маленькими злыми глазами.

Он осветил железные скобы, уводящие вверх по стене. Вертикальный люк был закупорен сверху круглой чугунной крышкой. Осторожно полез наверх, цепляясь за скобы. У самой крышки снаружи он услышал невнятные голоса, звяканье, рокот мотора. Видно, там, наверху, у ребристой чугунной плиты обосновался патруль. Он подстерегал беглецов, вылавливал из-под земли. И Белосельцев, проклиная себя за трусость, снова спустился вниз. Побрел по туннелю. Что-то хрустело и чмокало у него под ногами, будто он давил слизняков и улиток.

С ним что-то случилось. То ли он надышался ядовитых испарений клоаки, то ли усталость и холод разбудили в нем притаившуюся болезнь, то ли подземный дух зла вселился в его разум. Он почувствовал, что теряет рассудок. Ему мерещились кошмары, разыгравшиеся там, наверху. Огромный, охвативший Москву пожар. Расстрелы на улицах. Висельники на фонарях. Разграбленные музеи и храмы. В дом, где живет его Катя, врываются насильники, валят ее на кровать. Она кричит, зовет его. С нее срывают одежды.

Железные скобы вели наверх. Он достал из кобуры пистолет, сунул его в карман. Полез к поверхности с кружащейся головой, с сиплым дыханием, желая встретить врага, увидеть из люка корму его бэтээра, и пока останутся силы, останутся в обойме патроны, стрелять – за Москву, за Катю, за Родину.

Снаружи было тихо. Он уперся ногой в стену колодца, надавил головой в круглую крышку. Напрягся, сдвинул чугун. Держа пистолет, высунулся, ожидая увидеть ненавистных врагов. Но было пусто, свежо и ветрено. Окруженный сиянием стоял перед ним Новодевичий монастырь – бело-розовые стены и башни, струящиеся ввысь златоглавые соборы. Весь в грязи, смраде, по пояс в земле, опустив пистолет, он смотрел на бело-каменное озаренное диво. Что-то шептал. Кого-то благодарил, по его заросшим щекам текли слезы. Монастырь, казалось, витал над землей, сияя золотыми нимбами.

Глава тридцать девятая

Он вернулся домой, наполнил ванну горячей водой, лег в нее, прогревая продрогшие мускулы, стылые кости. Чувствовал, как тепло пропитывает его изнуренную плоть, и комья льда, застрявшие в легких, оттаивают в горячей воде.

Он закрыл глаза и, слыша ровный звон падающей струи, чувствуя теплые мягкие омовения, заснул. Спал несколько сладких минут и проснулся, когда вода стала почти переливаться через край.

Утром он позвонил Кате:

– Это я… Жив, здоров…

Та ахнула, запричитала, стала укорять, умоляла приехать:

– Как же ты мог!.. Ну дал бы мне знать!.. Хоть один бы звоночек!.. Я знала, ты там!.. И зачем мы только приехали, смотрели бы сейчас на море!.. Все говорят, будет бойня!.. Я ходила туда, думала, увижу тебя, но меня не пустили!.. Целый день за тебя молюсь!.. Скорей приезжай!..

– Приеду, но не сейчас… Есть несколько дел…

– Опять мне мучиться, гадать, где ты и что с тобой?

– Приеду. Очень тебя люблю.

Он повесил трубку. Улыбнулся, чувствуя, как потеплело в груди.

Теперь предстояло заняться тем, ради чего он вернулся в город. Чем был заряжен, нес в себе как потаенное взрывное устройство. Все часы после визита к Руцкому он не думал об этом. Не думал, когда уходил под землю и пробирался туннелем. Не думал теперь, когда разговаривал с Катей. Но его дрожащая сердечная мышца была соединена с потаенным взрывным устройством, и каждое биение сближало клеммы взрывателя.

На листочке бумаги Руцкой записал номер телефона. Была суббота, и человек, о котором шла речь, находился дома. Белосельцев набрал номер, чувствуя, как удары сердечной мышцы, соединенные со взрывным устройством, подключились к телефонным кнопкам. Ответил женский голос:

– Я слушаю…

– Будьте любезны Антона…

– Кто спрашивает? – Женский голос стал глуше, в нем появилась тревога. Видно, в доме, куда позвонил Белосельцев, присутствовала та же тревога, что и в его, Белосельцева, доме, и в доме Кати, и в том белом остывающем Доме, откуда Белосельцев явился.

– Это товарищ, – сказал Белосельцев.

Трубка молчала. После затянувшегося молчания женский голос приглушенно позвал:

– Антон, тебя!

– Слушаю! – глухо и кратко прозвучал в трубке голос.

– Бэтээр-78! – сказал Белосельцев. – Нам нужно повидаться.

Молчание. Плоская зеленая башня, и на ней трафаретом выведен номер. Смотрит в зенит пулемет, дуло скользит по осыпям, по вершинам, по глиняным отпечаткам кишлака, где, как крохотное розовое облако, цветет уцелевшее дерево.

– Через сорок минут подъезжайте к метро «Дмитровская». Вход правый, если ехать от центра.

– Как вас узнать? – спросил Белосельцев.

– Кожаная черная куртка. Синие джинсы.

– Я буду в сером плаще.