Среди пуль

– В Москву слетелось много бесов!.. Во всех домах сидят бесы!.. У главных врат Кремля сидит бес!.. Будет большое беснование и большая беда!.. Будет большой пожар, и многие русские люди сгорят, а многих застрелят!.. Другие, мертвые, поплывут по реке, и их тоже сожгут!.. Ты будешь там, в пекле!.. Многое тебе дано совершить!.. Победить и прогнать беса!.. Вот, возьми и носи!.. – Рука старика, совершая усилие, скользнула под черные складки покрова, извлекла потемнелый серебряный крестик, протянула Белосельцеву. – Крестись водой и духом и носи на себе!.. Он для тебя намолен!.. Меня не будет!.. Все, что мог, Господу сказал о тебе!.. Ты хотел уйти и сберечься, а я тебя не пустил!.. Ты меня не вини!.. Это наша русская доля!.. А теперь ступайте!.. Дайте мне приготовиться!.. Смерть под окном!..

И снова прозрачная тень скользнула по занавеске. Бесшумная птица на мгновение затмила солнце.

Они покидали келью, тихие, молчаливые. Белосельцев на пороге оглянулся на старца. Глаза его затуманились от любви и печали.

Дожидаясь вечерней службы, они гуляли в сосновом бору, среди огромных сосен. Было душно, безветренно. Сверху, по красным стволам, стекали бесцветные струи жара. Смола в разбухших жилах деревьев взбухала, проступала сквозь трещины, сочилась липкими горячими струями. Высоко в белесой хвое стояла туча с ослепительным солнечным краем. Казалось, в этой туче клокотал кипяток, взбухали и лопались пузыри, и беззвучные вспышки прилетали к земле. Вершины сосен начинали дымиться, одевались голубоватым прозрачным огнем, который, словно горящий спирт, изливался на сухую траву, хворост, опавшую хвою, и они, гуляющие по бору, вот-вот окажутся среди лесного пожара.

– Как он нас странно принял, – сказала Катя, беря Белосельцева под руку. – Сам вызвался крестить тебя, а потом сказал, что ты уже крещен.

– Он ясновидец. Как преподобный Сергий, находясь в келье, видел на расстоянии Куликовскую битву, так и отец Филадельф из своей кельи многое видит, угадывает.

– Когда я в храме стояла, мне казалось, что Богородица плачет об отце Филадельфе и больше я его не увижу. Но нет, увидала.

По вершинам побежал ветер. Сдвинул тучу, медленно погнал ее. Казалось, над бором натягивают темную, вышитую серебром плащаницу, и Белосельцев хотел разглядеть на ней серебряное, выложенное огненной бахромой распятие.

Сверху будто упал и разбился прозрачный флакон и плеснуло прохладным спиртом. Остро запахло смолой, муравейниками, сухими опавшими шишками. Полетела в холодной струе ошалелая белая бабочка. Из хвои без блеска тяжело и шумно посыпался дождь. Удар колючего хриплого грома разорвал вершины, и в прогал, наполняя его холодом, тусклым светом, запахом неба, хлынула вода. Сквозь шум и хлюп вдруг забил монастырский колокол, мерно, глухо, прокатывая сквозь стволы медлительные напряженные удары.

– Бежим! – сказала Катя. – Все промокли!

Они заторопились по тропке, которая на глазах начинала стеклянно блестеть. Ряса отца Владимира отяжелела от дождя, борода слиплась. Он отжимал ее на ходу, отдувал от губ воду, семенил и поскальзывался рядом с Белосельцевым. Белосельцев чувствовал мокрым лбом налетавшие звуки колокола. Бежал за Катей, испытывая нервное мучительное нетерпение, приближение утраты. Знал все наперед, боялся себе в этом признаться.

Колокол внезапно умолк. Еще раз слабо, нерешительно дрогнул, и в воздухе, где только что будто прокатывались медные шары, теперь шумел только дождь, качались и скрипели вершины деревьев. Они бежали втроем сквозь бор туда, где умолк колокол.

Стена обители, отсырелая, в потеках дождя. Отворенные ворота. Лотки, дорожки, мутные в дожде палаты и церкви. И в этой серой мути заглушаемые ливнем крики, вопли, нарастающий бабий визг. Кто-то бежал, простоволосый, растрепанный. Кто-то поскользнулся, упал. Пробежал монах на черных развеянных крыльях. Какой-то мужик в прилипшей к телу рубахе. Под навес звонницы вбегали люди. Ахали, стенали. Под колоколом, ухватив кулаком веревку, лежал звонарь. Глаза его были раскрыты, в бороде чернел наполненный кровью рот.

– Убили!.. Отца Филадельфа убили!.. – раздалось из ливня. И все, оставив мертвого звонаря, побежали на этот вопль.

Бежали, обгоняя друг друга, падали, скользили по мокрой земле. Мимо церквей, часовен, к двухэтажным палатам. Перед входом метались монахи. Старый, без клобука, с лысой головой монах махал черными рукавами, кого-то истошно звал.

Белосельцев, отталкивая крепкого мужика, пробежал по знакомому коридору, к келье старца. Из кельи несся ровный незатихающий вопль. Несколько монахов окружали ложе старца, боясь подступиться. В черно-серебряном облачении схимник лежал на одре, откинув голову в остроконечном капюшоне. В черный саван, в серебряное распятие был воткнут огромный тесак. Он погрузился в глубину стариковского тела, без единой кровинки, словно тело было сухим, лишенным жизненной влаги. Но глаза старика с воздетыми седыми бровями были полны бледных слез. Он широко раскрылись, будто он перед смертью кого-то узрел.

Белосельцев смотрел на убитого схимника. Слышал нарастающий вой, грохот ливня о железный карниз. И ему казалось, он знал об этом заранее, был уведомлен о предстоящем убийстве старца.

Глава двадцать пятая

Ночью, в Москве, у него начался жар. Его била дрожь, он кутался в одеяло, не в силах согреться, хотя в открытом окне, недвижная, золотистая, стояла душная ночь. Он пил чай с лимоном. Губы его мгновенно высыхали. Колючие, шершавые, покрытые коростой, испускали обжигающее сиплое дыхание. Веки набухли, под ними клубились видения. Пролетала над соснами серебряно-черная туча. Бугрилась на одре серебряно-черная плащаница с крестом. Неслась в воздушном потоке ошалелая белая бабочка. Старец поднимал и ронял бессильную руку. Скользила по занавеске тень мимолетной птицы. Катя с прилипшими, будто стеклянными волосами поскальзывалась на тропинке. Торчал из груди старика кривой тесак. И кто-то неузнанный, зоркий смотрел из зеленой машины.

Ему указывали на его бессилье. Требовали подчиниться. За непокорность, за попытку бунта казнили у него на глазах взятых заложников. Заложниками были знакомые, близкие люди, и среди них – Катя, над которой, он чувствовал, нависло несчастье.

Он мог бы бежать и спрятаться в дебрях любимых лесов, потеряться в бурьянах среди заросших троп и дорог. Но леса не примут его, беглеца. Отринут бурьяны и речки, белесые холмы и дороги. Ибо он – воин, не смеет бежать.

Он метался в бреду, кутался в негреющее одеяло, стучал зубами о край чашки. И наутро, обессиленный, в холодной испарине, лежал в бледном свете начинавшегося московского дня. Он знал, что должен убить.

Он встанет с кровати. Откроет красный скрипучий комод. Извлечет из теплой рухляди, из материнских платков и платьев завернутый в тряпицу пистолет. Рассыплет его на вороненые, тускло сверкающие части. Протрет белоснежным лоскутом, снимая тончайшую пленку масла. Соберет вновь, держа на ладони потеплевшее от прикосновений оружие. Вгонит обойму, передернет затвор, посылая в ствол первый патрон. И станет искать того, кого задумал убить.

Его смертельный удар будет нанесен по тому, кто поселился в Кремле среди царских дворцов и соборов. По злобным кабаньим глазкам. По ошпаренному, как вареная свекла, лицу. Он, Белосельцев, не нашедший друзей и соратников, один, своей волей, своим правосудием произведет карающий выстрел. Очистит страну от скверны.

Это и будет его последний бой и сражение. Исполнение заветов и заповедей. Исполнение присяги.

Белосельцев лежал в свете раннего утра, исцеленный, спаливший во время ночного жара еще один покров, в который куталось его безымянное «я». И это «я» обнаружилось теперь как стремление к поступку. И этим поступком будет выстрел, который уничтожит Чудовище.

Он дождется дня, когда будут награждения в Кремле. В золоченом зале соберутся клевреты. Волнуясь, с подобострастным трепетом станут выходить вперед. И Чудовище, наслаждаясь властью, станет одаривать своих верных слуг, протягивать им коробочки с желтыми кругляками наград. С последнего ряда, вытянув руку, отражаясь в зеркалах, Белосельцев пошлет в него пули, смещая вниз траекторию выстрела, по мере того как будет заваливаться, подгибать колени пораженная цель.