Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России

Одна из особенностей закона 1944 г. заключалась в том, что, требуя от лица, добивающегося развода, серьезных обоснований своей просьбы, чтобы суд мог ее удовлетворить, он не пояснял, какие именно основания считаются достаточно вескими [214] . В подавляющем большинстве случаев, когда на развод подавал мужчина, настоящей причиной, по-видимому, служило желание жениться на другой женщине (с которой заявитель чаще всего уже сожительствовал и имел ребенка). Но иногда заявители ссылались на разнузданное поведение жены (которая, к примеру, «оскорбляла и угрожала застрелить» мужа) или ее неверность ^{587} . [215] Бывало, муж утверждал, что отдалился от жены из-за ее культурной отсталости. «Я квалифицированный инженер.

214

Как говорит В. Тадевосян (Социалистическая законность. 1944. №11. С. 41), закон 1944 г. «не перечисляет причин, служащих основанием для расторжения брака. Суд решает этот вопрос в индивидуальном порядке с учетом обстоятельств».

215

Суд этому утверждению не поверил, придя к выводу, что на самом деле заявитель добивается развода, потому что живет с другой женщиной.

Я вращаюсь в культурном обществе, — писал в заявлении о разводе некто Ф. — Мои друзья — инженеры, шахматисты — часто бывают у меня дома. Я шахматист-любитель. Моя жена — отсталая, некультурная личность. Она работает поварихой. Она не только художественную литературу не читает, но даже газеты читает очень редко. Она не умеет играть на пианино, понятия не имеет о шахматах и не интересуется ими. Мне стыдно перед товарищами за такую жену. Прошу расторгнуть наш брак»^{588}.

В последнем случае суду было сравнительно легко принять решение: он отказал инженеру Ф. в разводе ^{589} . [216] Но другие дела могли быть очень сложными, и особенно потому, что закон не конкретизировал основания для расторжения брака. Один ученый-правовед, анализируя 400 бракоразводных дел, рассмотренных за первый год применения закона, заключил (с одобрением), что суды, очевидно, считают адекватным основанием для развода взаимное согласие сторон, хотя порой не спешат расторгать брак в спорных случаях, когда есть маленькие дети, в остальном же трудно установить, какими критериями они руководствуются ^{590} . Экспертные заключения юристов в 1946— 1947 гг. рекомендовали развод, если брак явно и окончательно распался [217] или если он был заключен формально, но не повлек за собой подлинных супружеских отношений [218] . Супружеская измена сама по себе не считалась основанием для расторжения брака (правда, когда ее совершала жена, а не муж, к ней относились серьезнее), но, если неверный партнер фактически вступал в новый гражданский брак и у него рождался ребенок, развод ему обычно давали ^{591} . В 1946— 1947 гг. Верховный суд рассматривал апелляцию по одному делу, касавшемуся высокопоставленной персоны (генерала и члена Академии наук). Суд низшей инстанции не удовлетворил его заявление о разводе, потому что этому противилась жена и в семье был ребенок (для заявителя — приемный). Однако Верховный суд пересмотрел это решение на том основании, что жена стремилась сохранить не столько брак, сколько права на имущество мужа, супруги не имели общих детей, а от нового («счастливого») союза генерала уже появился на свет один ребенок и ожидался второй ^{592} .

216

Расследование, проведенное судом (или прокуратурой?) обнаружило, что эта пара жила в браке двенадцать лет и имела троих детей. Жена пять лет содержала мужа, выдвиженца из рабочих, пока тот учился. Когда суд разъяснил, что у Ф. нет оснований просить развода, «Ф., смущенный, забрал заявление и попросил у жены прощения».

217

Например, в деле пары, которая разошлась в 1944 г., поделив совместно нажитое имущество и договорившись, что двое детей останутся с отцом (Судебная практика Верховного суда СССР. 1946-1947. Вып. 9. С. 7).

218

Это может означать отсутствие консуммации брака: суд пришел к выводу, что «фактическое отсутствие брачных отношений» является основанием для расторжения брака, но в комментарии к решению не говорится о половых отношениях, основное внимание сосредоточено на том, что супруги живут в разных квартирах и у них обнаружилось «большое несходство характеров» (Там же. С. 7-8).

Положение осложнилось в 1949 г., когда Верховный суд СССР решил, что суды низшей инстанции чересчур либеральны в вопросе о разводе. Число разводов действительно стало резко расти, хотя все еще не достигало довоенного уровня: в 1949 г., несмотря на предполагаемое влияние июльского решения Верховного суда во второй половине года, в Москве совершилось разводов на 63% больше, чем в 1948-м ^{593} . [219] И, по-видимому, стремительное падение их числа в первые послевоенные годы объяснялось не столько отрицательными вердиктами судов, сколько тем, что запуганные граждане не решались подавать на развод [220] . Верховный суд вознамерился изменить ситуацию. Суды, объявил он, ошибаются, если полагают, будто «желание супругов расторгнуть брак» — достаточная причина, чтобы их развести. И не следует думать, что вступление мужа во внебрачную связь с другой женщиной само по себе является основанием для расторжения законного брака. Народные суды недостаточно серьезно относятся к возложенной на них задаче примирения супругов. Они должны помнить, что самое главное для них — «укрепление советской семьи и брака» (в интерпретации Верховного суда на тот момент это означало сохранение уже легально существующих браков) ^{594} .

219

Цифры таковы: 4 811 разводов в 1948 г., 7 581 — в 1949 г.

220

По данным Г. Свердлова, исследовавшего 400 бракоразводных дел 1945 г. (см. выше, прим. 69), отклонялись только 5-6% заявлений. Даже в спорных случаях, составлявших около трети от общего количества, отрицательных решений было только 23%.

О серьезности намерений Верховного суда свидетельствует вердикт по делу, которое прошло несколько судебных инстанций. Тридцатидвухлетний брак П. «прекратился» в 1940 г. Во время войны жена П. была в эвакуации, местопребывание мужа, по-видимому высокопоставленного руководителя, неизвестно: вероятно, в силу возраста он не ушел на фронт, а оставался в Москве, в квартире, полученной им от своего ведомства. Как бы то ни было, в конце войны П. перевез туда другую женщину, а когда его жена, ставшая инвалидом первой группы, вернулась из эвакуации, отказался ее прописывать и не позволил опять вселиться в квартиру, попытавшись вместо этого сдать ее в психиатрическую лечебницу. Верховный суд охарактеризовал его поведение как «преступное» и подтвердил право жены жить в квартире мужа и получать от него материальную помощь^{595}.

Судя по имеющимся данным, новая директива Верховного суда произвела определенный эффект, но не переломила тенденцию роста числа разводов (в Москве, например, оно в 1950 г. увеличилось на 7% по сравнению с 1949 г., хотя, конечно, это куда меньше, чем 63%ный рост в предыдущем году) ^{596} . [221] В Латвии республиканский Верховный суд вынес отрицательные решения по 39% бракоразводных дел, поступивших к нему по апелляции в сентябре-ноябре 1949 г. (и по 61% спорных случаев) ^{597} .

221

Точные цифры: 7 581 развод в 1949 г. и 8 091 в 1950 г. В последующие несколько лет прирост оставался примерно на том же уровне.

* * *

Имея дело с послевоенными материалами о частной жизни и разводе, видишь настоящую «борьбу полов», в которой враждебность между мужчинами и женщинами достигает уровня, немыслимого в довоенный период. Свидетельств, приведенных в данной главе, недостаточно для решительных выводов, но представляется, что этот вопрос стоит дальнейшего изучения. Если послевоенная борьба полов действительно имела место, то война наверняка сыграла здесь важную и многостороннюю роль, разлучив семьи, что в результате привело к распаду браков, погубив множество мужчин и тем самым сделав мужчину дефицитным товаром, за который женщины — хотели они того или нет — оказались вынуждены сражаться. Еще одним влиятельным фактором, должно быть, стал закон о семье 1944 г., наложивший ограничения на развод.

В тот же период усилилось вмешательство партии в частную жизнь своих членов. (Неясно, возросло ли в такой же степени в первые годы после войны вмешательство государственных органов и администрации трудовых коллективов в частную жизнь беспартийных граждан, хотя очевидные свидетельства подобного вмешательства в середине 1950-х гг. имеются.)^{598} Можно предположить, что для мужчин, служивших, как правило, мишенью критики, такое повышенное внимание было нежелательно, но это не обязательно верно в отношении женщин, которые обычно выступали в роли жалобщиц. Судя по материалам КПК (где речь идет об элите общества, поскольку КПК имела дело только с коммунистами и их семьями), многие женщины жаждали, чтобы партия вмешалась в их личную жизнь, ожидая от нее поддержки в конфликтах с уклоняющимися от ответственности мужьями и любовниками. Аналогичные надежды питали женщины, которые в 1930-е гг. просили государство и партию помочь им разрешить споры об алиментах на детей, но теперь тон их просьб изменился (до войны он был смиренно-просительным, после нее стал гневно-самоуверенным).

Использование доносов как оружия в супружеских битвах кажется, главным образом, новшеством послевоенного периода и характерно в основном для женщин. Разумеется, тут существовал инструментальный мотив — донос приобрел новый смысл, помогая предотвратить нежелательный развод. Но представляется вероятным, что женщины (в отличие от мужчин), как показывает эпиграф к данной главе, часто положительно реагировали на развивающийся патернализм партии-государства, считали себя под его защитой и использование доносов против мужей и любовников отражало эти настроения. Гипотеза, что женщины приветствовали вмешательство постсталинского партии-государства в «так называемую частную жизнь», а мужчин оно возмущало, заслуживает дальнейшей проверки.

Женщины писали доносы об аморальном поведении мужчин, рассчитывая, что их письма встретят у властей благосклонный прием. Это, возможно, объяснялось не только твердой линией государства в защиту семьи и против беспорядочных связей, но и энергичным государственным поощрением доносительства в послевоенный период: примером, в частности, может служить постановление 1947 г., согласно которому уголовной ответственности наряду с преступниками подлежали также лица, знавшие о преступлении, но не донесшие о нем (недоносители). Постановление (где речь конкретно шла о таких преступлениях, как хищение и растрата) вменяло доносительство в обязанность всем, не исключая членов семьи, и было охарактеризовано одним комментатором-юристом как «новое выражение общественного долга и общественной морали советского человека». [222]

222

Это положение, содержавшееся в постановлении Верховного Совета от 4 июня 1947 г. «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества», рассматривается в ст.: Александров Г. Ответственность недоносителей по указам Верховного Суда СССР от 4 июня 1947 г. // Социалистическая законность. 1950. № 7. С. 26-34; Горелик И. Ответственность недоносителей по указам президиума Верховного Суда СССР от 4 июня 1947 г. // Социалистическая законность. 1950. №12. С. 28-30.

ЧАСТЬ V. САМОЗВАНСТВО

ГЛАВА 13. МИР ОСТАПА БЕНДЕРА [223]

Образ плута имеет долгую историю и в реальной жизни, и в литературе. Это персонаж мирового фольклора ^{599} . Главная его черта заключается в том, что он всех разыгрывает, обманывает и водит за нос; тем не менее фольклорный плут, как правило, вызывает симпатию и свои проделки зачастую совершает исключительно по веселости характера, а не ради личной выгоды. Фольклорные плуты бывают озорниками, как Тиль Уленшпигель; могут превращаться в животных; часто подрывают авторитет власти и протестуют против социальных условностей; среди них есть «умельцы», способные выпутаться из неприятностей, используя все, что окажется под рукой; иногда, подобно Гермесу (или Паку в шекспировском «Сне в летнюю ночь»), они даже служат посланцами богов ^{600} . Значение образа плута в фольклоре толкуется на самые разные лады, но большинство интерпретаций подчеркивает его функцию ниспровергателя устоявшихся норм, чьи проказы (по словам Мэри Дуглас) заставляют людей осознать «необязательность общепринятых образцов» и показывают, что «любой способ упорядочения опыта может быть произвольным и субъективным». Как в мире бахтинского карнавала ^{601} , ниспровергательство это не постоянное и совсем не обязательно угрожает существующей власти: проделки плута «несерьезны, в том смысле, что они не представляют реальной альтернативы, а лишь дают радостное чувство свободы от формы вообще» ^{602} .

223

В основе этой главы лежит работа: The World of Ostap Bender: Soviet Confidence Men in the Stalin Period // Slavic Review. 2002. Vol.61. No. 3. P. 535-557.