Стадия серых карликов

К демонстрациям широкого демократического плана у него отношение было довольно критическое. Он пришел к выводу, что если встретишь на улице демонстрацию, то бессмысленно узнавать, откуда она чешет и где у нее пункт назначения — наверняка демонстрирует какая-то группа, а все остальные — набежавшие любопытства ради.

Не так давно Аэроплан Леонидович вот так за компанию присоединился к толпе зевак, полагая, что он поддерживает демонстрантов, ратующих за свободу печати. А выяснилось, что он попал к демонстрантам-гомосексуалистам, в просторечии к голубым, требующих свободы мужеложества и лесбиянства. В итоге по его благородной спине загуляла спецназовская дубинка, причем ее владелец, охаживая рядового генералиссимуса, с наслаждением приговаривал: «И ты, пидор старый, СПИДу хочешь?» На помощь владельцам дубинок подоспели дамы бальзаковского возраста, решительно возражающие против еще одного дефицита, затем подключился и профсоюз проституток без особых фантазий, усмотревших в демонстрантах конкурентов и угрозу своему валютному плану. Короче говоря, Аэроплана Леонидовича угостили со всего размаха в районе затылка — авоськой с грязной свеклой и морковью, между которыми затесалась еще и пустая бутылка из-под кефира. С тех пор он невзлюбил демонстрации.

Клепаные неформалы, к большому удовлетворению рядового генералиссимуса, не потащили его ни на демонстрацию, ни на митинг, а предложили спуститься в туалет. Он зашарил по карманам в поисках двугривенного, поскольку без него не положено и по самой неотложной надобности. Вообще-то ему было обидно: нормальные революции первым делом захватывают вокзалы, почту, телеграф, радио и телевидение, а перестройка в первую очередь захватила туалеты. Еще в Москве было всего-навсего одно кооперативное кафе, еще в газетах поносили полуправду, не опускаясь до полной лжи, да и гласность еще была полугласностью и не вседозволенностью, а все уже стратегически важные отхожие места были оккупированы неподкупными предпринимателями.

C зажатым в кулаке трудовым двугривенным Аэроплан Леонидович вступил в подземное чистилище, и необычная картина предстала перед ним. Незаурядная даже с учетом привычки рядового генералиссимуса к необыкновенным приключениям, одолевавшим его в последнее время.

Металлистов клепаных, рычание магнитофонов, тяжкий прокуренный воздух, Сталину Иосифовну, покачивающую бедрами, и Черную Мамбу, вернее, то, что от нее осталось и что бродило здесь с совком и веником, к необычным явлениям он не отнес и в эпохее, точнее, опупее «Параграфы бытия», никак не отразил. Сэкономив на них внимание, он зоркость глаза направил на иных здешних обитателей — тут везде были призраки, бестелесные, как и положено, впрочем, узнаваемые, хотя среди них Аэроплану Леонидовичу было много совершенно незнакомых. Среди них, быть может, была и Анна Охватова, которую Иван Где-то все время тыкал ему под нос. Здесь, как он догадался, были авторы и их герои.

Тут бродил мрачный и под шофе Фадеев с пистолетом наготове, как марлевый колыхался Маяковский над таким же марлевым Белинским. Владим Владимыч куда-то вербовал неистового Виссариона, покашливающего и в стадии призрака. Белинский не соглашался с ним, как с Гоголем, и тогда нетерпеливый горлан как бы расхаживал туда-сюда и удивительно знакомым, картавым голосом и пафосом давил на революционного демократа: «Единица — вздо’г! Единица — нуль! — Затем для убедительности делал паузу и заканчивал: — Вот что такое паг’тия!»

— Да что скрывать: народ и партия едины! — кинул мощный мазок на марлевый спор великий былинщик и поэмер.

Однако коричневая шляпа не дала рядовому генералиссимусу пера вмешаться в спор классиков и поставить в нем точку. Шляпа еще раз спросила, нужна ли ему еще одна революция и, получив безусловно утвердительный ответ, потребовала не без злорадства:

— Тогда снимайте с себя все! Экспропр… пардон, приватизация вплоть до трусов и носков включительно.

— Па-а-азвольте, на каком таком основании?

— Именем ррревалюции! — коричневая шляпа так гаркнула, что и марлевый Маяковский застыл на месте.

Между тем рядом проплыл призрачный Гоголь в развевающемся плаще, с грустной усмешкой рассуждающий как бы сам с собой:

— Валюции, господа, они и есть валюции. От слова валить, сваливать, разваливать, валять, в том числе и дурака. Совершенно неподходящий способ для внедрения в души гармонии и порядка. Но я не знаю выше подвига, как подать руку изнемогшему духом…

Рядовому генералиссимусу еще в тридцатых годах было ясно сказано, что реакционные заблуждения господина Гоголя разоблачил бдительный революционный демократ товарищ Белинский, и поэтому он к словам автора «Мертвых душ» отнесся с классовым подозрением. А вот с требованием коричневой шляпы согласился, поскольку Аэроплан Леонидович, как и его соотечественники, был приучен делать все сознательно, знать, почему и во имя каких светлых идеалов надо жертвовать, вплоть до своей жизни — оптом на поле боя или в созидательных буднях в рассрочку.

Но все-таки Аэроплан Леонидович не до конца, не на все сто, как говорится, был беспрекословно-сознательным, ибо в позорно индивидуалистической манере, ну, все равно что частник какой, помыслил о возможном переодевании и его в марлю. Как-никак он и классик литературы, если разобраться, то еще какой, и герой героев — тут несомненных две порции привилегий положено, стало быть, по здешним порядкам его по крайней мере обязаны в два слоя марли обрядить.

И опять, в который раз шевельнулось в душе великого трансформатора и преобразователя честолюбие, упруго выгнулось, напряглось в ожидании долгожданного всенародно-всемирного признания, после которого можно будет и расслабиться, погуливать здесь в марлечках с Владим Владимычем, с Виссарионом Григорьевичем поспоривать насчет Гоголя, обзавестись тросточкой и цилиндром на манер Евгения Онегина, позванивать впопеременку с Герценом в колокол, висевшим здесь в закутке, на месте сливного бачка, с Пушкиным совершать прогулочки и поджидать здеся Ивана Где-то, чтоб, когда приведут, заместо марли попросить у Фадеева наган — ведь гладиаторы вообще, а идейно-художественные в особенности, не дружат!

Рядовой генералиссимус не был бы вообще никаким генералиссимусом, если бы цель, идею не ставил выше самой жизни, пусть даже ценой собственной жизни, как в нашем случае, не норовил заполучить марлю. Читатель, должно быть, догадался, что в этом необыкновенном клубе получить ее можно было только после смерти, и клепаный металлист в коричневой шляпе вполне мог быть не доктором Зеваго, а самым настоящим Умертваго.

Надо сказать, что этот деятель, как только рядовой генералиссимус разоблачился и стыдливо прикрыл технически непригодный срам обеими кистями, не заторопился выдавать бессмертную марлю. Вместо этого он взял крепко за локоть и повел прямо через призраки классиков и их героев, которые и не думали расступаться, а пропускали сквозь себя Аэроплана Леонидовича и его провожатого, ни на секунду не прекращая вести литературную жизнь в кооперативном якобы туалете.

Точно также они прошли и сквозь призрачную дверь, на которой Аэроплан Леонидович успел прочесть надпись «Совет учредителей рядового генералиссимуса пера». Состав совета тоже весь был призрачным, весь марлевым. К Аэроплану Леонидовичу сразу же кинулся, обрадовавшись свежему собеседнику, Макар Нагульнов — в гимнастерке, галифе, сапогах и папахе набекрень, с усами и с плеткой — все это, конечно, из марли.

— Oh, I am glad to see you! Do you speak English? Don’t you? Oh, Cossack, it’s a pity. I would like to speak with you about Great World revolution. I wanted so much to speak about World revolution. But nobody here speaks my English 1 , - затараторил Макар на импортном языке, и Аэроплан Леонидович вспомнил, на каком — ведь шолоховский герой учил английский, основательно готовясь к грядущей мировой революции.

1

— О, я рад вас видеть! Вы говорите по-английски? Нет? О, казак, как жаль. Я хотел бы поговорить с тобой насчет великой мировой революции. Я так хотел поговорить о мировой революции. Но никто здесь на моем английском не разговаривает.

Русский же он, видимо, забыл или не смел обсуждать на нем архиважные темы текущего момента. Расстроился Макар, хлестнул плеткой по голенищу, крякнул с досады…

Тут внимание Аэроплана Леонидовича привлекло существо в капоте, наброшенном на старинный вицмундир, и стало сразу ясно: перед ним Акакий Акакиевич Башмачкин — у кого же еще мог быть такой замордованный, пришибленный вид, если не у русского самого мелкого чиновника?

— Я, ваше превосходительство, осмелился утрудить потому, что секретари того… ненадежный народ… — доложил Акакий Акакиевич и в назидание поднял указательный палец с несмываемым и в призраках чернильным пятном. — Секретари того… ненадежный народ…

— А ежели беспорядки? Нешто можно дозволять, чтоб народ безобразил? Где это в законе написано, чтоб народу волю давать? Я не могу дозволять-с. Ежели я не стану их разгонять да взыскивать, то кто же станет? Никто порядков настоящих не знает, — сквозь Акакия Акакиевича проступил призрак унтера Пришибеева. — Обидно стало, что нынешний народ забылся в своеволии и неповиновении… Ну, да ведь без того нельзя, чтоб не побить. Ежели глупого человека не побьешь, то на твоей же душе грех. Особливо ежели за дело… ежели беспорядок… А еще тоже моду взяли с огнем сидеть. У меня записано-с! Кто с огнем сидит. Эй, Павел Морозов, вноси в протокол по губерниям: Курляндская… Тифлисская… Бессарабская… Петербургская… Московская… Киевская… Кемеровская… Донецкая… Воркутинская…