Стадия серых карликов
Шрифт:
— Прежде всего, я хотел бы от лица своих коллег по прокуратуре и от себя лично принести самые глубокие извинения Роману Ивановичу Триконю, его родным и друзьям за причиненные большие неприятности. Но правда, как ни сложен, извилист, обиден, я бы и так сказал, ее путь, все же восторжествовала. А теперь я бы хотел, чтобы моя уважаемая оппонентка со стороны защиты огласила здесь один документ, касающийся весьма благополучного исхода этого дела.
Если бы Тот, Кого Здесь Называют Прокурором, с самого начала занял принципиальную позицию, дал бы по рукам липачам, то даже дед Туда-и-Обратно проникся к нему бы уважением. Но Тот дождался старшего следователя ЧеИ, который бомбил звонками губернию, вынюхивал настроение в прокуратуре и в иных местах, разнюхал, что адвокатша,
— Благодарю за помощь, оказанную защите со стороны обвинения. Это вызвано тем, что мы словно поменялись функциями: обвинение защищает, а защита обвиняет. Прошу суд учесть, что я обвиняю лиц, сфабриковавших это дело, принесших людям страдания и нанесших им огромный моральный ущерб. Я настаиваю, как минимум, на вынесении частного определения. Что же касается документа, то я прошу копию, заверенную нотариусом, приобщить к делу. Оглашаю содержание, — она спокойно прочла разрешение на вступление в брак и, не дожидаясь, пока зал всколыхнется, требовательно выкрикнула: — Прошу суд немедленно принять решение о незамедлительном освобождении моего подзащитного из-под стражи!
Казалось бы, дело решенное, Ромка оправдан, но в зале наступила такая тишина, что слышно было, как судья опрашивает заседателей. Мадам Ширепшенкина даже крякнула от досады, когда ее подруга по наробразу также утвердительно кивнула головой.
— Суд принял решение об освобождении Триконя Романа Ивановича из-под стражи. Конвой, освободить его из-под стражи. Заседание будет продолжено после перерыва. Перерыв пятнадцать минут. Суд удаляется на совещание.
Встать, суд идет. Все вскочили, чтобы броситься к Ромке. Тот, закрыв лицо ладонями, то ли плакал, то ли смеялся. Кричали «ура», аплодировали, и вдруг судья услышал пулеметную очередь, потом еще одну. Стреляла старуха на площадке перед кинобудкой. Установив сошки пулемета Дегтярева на подоконнике, она кричала что-то неистово, и посылала очередь за очередью, слава Богу, в небо. По такому случаю на ней был пиджак с двумя орденами Славы и орденом Красной Звезды, на впалой груди позвякивали еще какие-то медали, и пустые гильзы скатывались вниз, прыгая на ступеньках. Запахло порохом.
«Невозможно нервной стала работа. Все-таки надо бежать в кооператив. Как получу квартиру, так и сбегу», — думал судья, чувствуя, как ледяная капля пота, прыгает у него по ложбинке с позвонка на позвонок.
Глава сорок восьмая
Оторвавшись от погони, Степка Лапшин прокатился для верности на подножке километра полтора и спрыгнул в густые заросли лебеды в том месте, где она поменьше была перепачкана мазутом. Приземлился удачно, не споткнулся, не упал, только слетела туфля, которая тут же и отыскалась. Вокруг трещала саранча. Лебеда издавала сильный запах, было душно, и солнце темечко припекало. Обычно Степка носил тряпичную кепочку с желтым пластиковым козырьком, синими якорьками и разухабистой надписью «Ялта», теперь же не только кепарика, но и носового платка в кармане не оказалось. Кроме носков, которые он сунул туда перед побегом из того страшного холодильника.
В метрах двухстах от железной дороги стояли жилые дома, между ними промелькнул желтый рейсовый автобус. Идти туда на босу ногу не годилось, и Степка надел носки, туфли, привел себя в порядок: поддернул брюки, затянул ремень, чтобы они не свалились, но соответствующей дырочки не оказалось в районе ближайших двадцати сантиметров. Похудел страшно. То-то, когда он убегал, штаны сваливались, и их пришлось держать руками. И не было поблизости ни одного предмета, который мог бы сгодиться для прокалывания дырки.
Из-за домов выкатил зеленый тепловозик, поддерживающий над собой темно-сизое облако и наполняющий окрестности таким грохотом дизеля, что, казалось, по рельсам двигалась громадина,
последний крик локомотивной моды, а не маневровая козявка. Степка поднял руку, тепловозик сбавил ход, из кабины выглянул машинист с красной глянцевой рожей, видать, ему полной мерой перепадало не только грохоту, но и жара от чуда техники.— Чего тебе?
— Шило есть? — хотел крикнуть Степка, а получилось — заорал так, как даже не кричат в репродукторах железнодорожные диспетчера.
Машинист, конечно, расслышал, но не понял или не успел сообразить, что от него требуется, и затормозил. Степка показал ему ремень, и машинист крикнул, что шила нету. Может, гвоздь подойдет? Давай. И тут же под ноги упало несколько новых гвоздей. Зачем на сплошь железном тепловозе гвозди, Степка не задумался — тут проблем у него не было.
Проковыряв в надлежащем месте дырку, Степка вдел ремень в брючные петли и, когда стал застегиваться, обнаружил на пузе под расхристаной сорочкой что-то необычное. Оно у него было волосатым, этакий огромный вихрь-зализ против часовой стрелки, но теперь в растительности завелся шпагат — точь-в-точь шнуровка на футбольном мяче. Степка стал, разумеется, расшнуровывать свое пузо, хотя и с опаской, поскольку вспомнил анекдот о том, как примерно в таких обстоятельствах у кого-то отвалилась задница. Шпагат выходил из тела, как намыленный, и, самое странное, — не оставляя никаких дырочек, вообще никаких следов.
«Араплан придумал, кому же еще в голову придет шнуровать человека на манер футбола! У него на голове ничего не остается, а у меня на пузе», — и не думал негодовать сосед рядового генералиссимуса пера и, распутав шпагат окончательно, зашвырнул его в лебеду. И тут же пожалел, что так невыгодно, совсем бесплатно расшнуровался: это ж сколько поллитров в гараже можно было выспорить на таком фокусе? Эх, балда…
Застегивая сорочку, Степка еще заметил одну странность: он лично не дышал. Причем совершенно. Обоняние прекрасно работало, но чтоб вдохнуть воздух на полную грудь — ни-ни. Мышцы пресса и не шелохнулись, сколько бы Степка ни тужился. Тогда он поколотил по грудной клетке кулаком и услышал пустоту, которую он мог сравнить с бочковой, когда пиво из емкости полностью выкачано. Надавил большим пальцем на живот и тут же ощутил с внутренней стороны свои ребра.
— Ё-о-моё-о! Растворились внутренности в спирту! — догадался он и опечалился: как же дальше-то жить, а? Без нутра негоже! Так это вовсе не Араплан, а паровозник Коновицын виноват в том, что у него внутри все рассосалось. И вспомнив анекдот про экстрасенса, после сеансов которого рубцы рассасывались, расстегнул ширинку и кинулся искать то, что положено. Ничего ровным счетом, ни мужских намеков, ни женских — гладь сплошная и полное отсутствие так называемых органов — ну как у манекена. Что же это: сверху звездочка упала прямо милому в штаны, что там было, все пропало, только б не было войны? Ну, нет, мужики, тут не частушки… И какая зараза позарилась? Было бы на что, а то ведь была одна отбывка номера!
Расстроенный окончательно Степка Лапшин побрел по шпалам, ругая себя за то, что не попросился на тепловозик — все-таки подбросил бы к какой-нибудь электричке. Не дошло вовремя. А ведь в кармане ни копейки, они меня что, на самом деле похоронить намылились? Всегда в нагрудном кармане лежал проездной билет, но теперь его там не было. Долго двигался Степка-рулило по шпалам или нет, публикатор расписывать не станет, тем более, что он вдруг глядь — рядом с окружной дорогой стоит дом Коновицына.
«Вот ты мне и нужон», — мстительно думал Степка, останавливаясь перед дверью железнодорожника-любителя. На двери не было никакого номера, тогда как вчера он был, но и не было тут вчера таблички со старорежимными буквами «БЕС-КУДНИКОВСКАЯ КОММУНА». Туда попал или не туда? Была не была, в случае чего: извините, ошибочка вышла.
— Явился не запылился? — проворчал Коновицын и уже на пороге спросил: — Привез?
— Чего? — оторопел Степка.
— Если спрашиваешь, то дело ясное, — сказал Коновицын и вразвалку, показывая, что у него даже спина недовольна, пошел в глубь квартиры.