Стадия серых карликов

— Да я и на работе не был… Да я…

— Если спирт брать, то не «да я»… А осинового сырья подвезти — тут «да я»…

Гр. Коновицын сел за стол на кухне, предложил гостю тоже приземляться. На тарелках лежало несколько кусочков обветрившейся уже селедки, пару кружочков колбасы и знаменитый завтрак туриста, сохранивший в неприкосновенности форму консервной банки и даже колечки на ее дне.

— Максим Романыч, ты… на дверь-то… эт-та… зачем поцепил?

Железнодорожник-любитель плеснул гостю в емкость граненого стекла, себе налил, мало, как украл, и, скривившись, объяснил:

— Комиссии замотали: три сразу, причем две от какой-то общественности. Спрашивают из одной: это на что же вы намекаете, когда через весь паровоз написали: «Наш паровоз, вперед лети! В коммуне остановка!»? На каком основании паровоз стоит в квартире? Пришлось написать на двери: «БЕС-КУДНИКОВСКАЯ КОММУНА». Бес, понимаешь, кудниковский, хм… Теперь по всем правилам: паровозу тут остановка. Так-то. Давай подымим, вира!

— Пей сам, я, пожалуй, пропущу раунд. Не идет что-то сегодня, — схитрил Степка, почувствовав, что Коновицын с откровенным любопытством ждет, как он будет пить, словно знает, что ему горло заговорили и много кой чего загипнотизировали.

— Нет-нет-нет, я один не могу. Алкаш я, что ли, чтобы одному пить? Один не могу, — заладил Коновицын.

Не лежала душа Степки к откровенности, и все тут. Не такой был Коновицын, как прежде. Ухмылочки, улыбочки, похмыкивания, высокомерие, мол, я вот он, а ты — шоферюга, извозчик самосвальный, все рыло в солидоле. И нехорошо как-то посверкивали голубоватым любопытным огоньком зрачки у хозяина, подернутые вроде бы как дымком. Может, в тот раз показался своим человеком, а в действительности он такой, как сейчас? Тогда, погоди…

— Ты каким, гад, спиртом меня угостил, а? — вцепился Степка в тонкую его курточку. — Каким спиртом, говори!

— Осиновым, — нагло ухмыльнулся тот. — Разве ты не знал об этом?

— Значит, древесным? — пытался трясти его Степка, но тот сидел непоколебимо, как монумент.

— Спирт осиновый, но формула винная. Небось, на халяву превысил норму? Тебе же говорилось: после литра действует, как древесный. Насколько мне известно, ты сразу три литра махнул. Махнул?

— Махнул, — уныло согласился Степка.

— Ну и?

— Внутренности растворились. И горло то ли заговорили, то ли закрылось совсем, запаялось.

— Это бывает. На нервной почве спазм пищевода, полная непроходимость.

— На нервной почве, говоришь? — Степка задумался: может, он говорит правду? — А что, все может быть. У меня вообще такое нервное происшествие — сроду не поверишь! В морг попал, думал вначале, что в кооперативный вытрезвитель. Один гад хотел последние пломбированные зубы выдрать. Еле сбежал…

Коновицын ни с того, ни с сего завел под носом веселый мотивчик, хлопнул лафитничек, хлебушком бородинским занюхнул, селедочкой закусил — живут же люди! Тут кислород перекрыли наглухо…

— Слушай, да это же замечательно, что ты без топки совсем, — засверкали, заискрились глаза у Коновицына. — Тебе не надо ни есть, ни пить, стало быть, не надо на это деньги зарабатывать. Ты — первый человек в мире, который живет по потребностям. По ним, родимым, ты отныне живешь, а их у тебя практически нет. Позволь, да ты ходячая формула коммунистического счастья, человек из светлого будущего!

— Зачем же мне тогда жить?

— Да разве живут лишь для того, чтобы пожрать да нажраться? Ради идеи! — Коновицын явно насмехался. — Кто знает, может, ты тот самый призрак, который бродит по Европе с прошлого века и который добрел, наконец, до нас в твоем истинно светлом образе? У тебя почти нет почвы, где может произрастать грибок индивидуализма, разве что на одежду да на обувь придется зарабатывать. Так ты можешь эмигрировать в совсем теплые края, где можно одной набедренной повязкой круглый год обходиться. Ты идеал и для плюрализма, потому что материально ни от кого не зависишь, мнение свое можешь менять как перчатки, потому что оно твое, а не начальства. Ты — свободен. Ты — первый человек на земле больше всех свободный. До тебя она трактовалась как осознанная необходимость. Ты похерил понятие необходимости… Стоп, а как питаешься, должна же поступать откуда-то энергия?

— Мне кажется, от Алана Чумака. Вместо трехлитровой банки с водой сам сажусь без трусов перед телевизором, — ответил Степка и тут же сильно заподозрил, что эту мысль ему вложил кто-то прямо в рот.

— Послушай, так тебе даже талоны на сахар не нужны!

— Отстать ты со своим сахаром, со своей болтовней! — взъярился Степка и заколотил кулаком по столу. — Я опохмелиться хочу, в этом у меня первейшая необходимость! Поправить голову желаю — совсем на это не имею права? Какая в хрена свобода, ежели вокруг во всем сухой закон?! Дозу давай, а не свободу! Дозу гони, а свободу свою возьми на х..! До-о-озу-у-у…

Гр. Коновицын смотрел на него, как на подопытный экспонат, и вовсю лыбился. Со Степкой же случилась истерика, он схватил бутылку и хотел ее вогнать в глотку, а там — будь что будет. И всадил бы, но увидел на подоконнике новенькую медицинскую грушу — кирпичного цвета резина, граммов на двести, то есть именно то, что нужно. И вспомнил он ухищрения иных дальнобойщиков, которые опохмеляются с помощью таких вот груш, правда, через задний проход. Под газом дальнобойщик, потому что водка всасывается и таким путем, но зато ни одна поверка не обнаруживает опьянения. Разве что кровь из вены взять, да кто же на дороге из вены-то ее берет?

Он схватил грушу и бутылку, ринулся в ванную, разбавил спирт водой, а то чего доброго, как бы там не вспыхнуло. Как и положено, смесь помутнела, пошел мелкий пузырь… Набрал полную грушу, скинул штаны и стал искать. Безуспешно, никаких отверстий для естественных надобностей — ему словно приварили на задницу совковую лопату, потому как наконечник груши все время сталкивался, несомненно, с металлом.

— Как успехи? — насмешливо спросил хозяин, бесцеремонно распахивая дверь в ванную.

— А-а!.. — заорал Степка, швырнул на пол грушу, затем бутылку, но странно — они вроде бы полетели по назначению, однако перед самым полом совершенно пропадали куда-то.

Хозяин захохотал и, заложив руки в карманы, побрел на кухню. И только теперь Степка приметил у него странные каблуки, не целые, а разделенные на копыта, покрытые сверху жесткой и черной, как у вепря, щетиной. К тому же, у хозяина имелся и развесистый хвостяра со свалявшейся темно-рыжей кистью на конце. «Еще не пил, а черти уже явились? В магазинах — шаром покати, а черти разгуливают по московским квартирам? Тьфу, наваждение», — еще больше расстроился Степка Лапшин и безвольно поплелся за хозяином.

— Так я про необходимость, — продолжал хозяин, все еще лыбясь. — Экологически чистый человек — это же мечта прогресса!

— Так кто я — призрак или мечта, а? — Степка от нервного стресса даже захныкал. — Слушай, Романыч, если выпить нельзя, так давай хоть паровоз раскочегарим! А? — он просительно наклонил голову набок. — И — мы поедим, мы помчимся на оленях утром ранним, мы ворвемся прямо в светлую за-а-арю-ю!

Степка завыл, заплясал, изображая что-то среднее между шоферским поддадэ и шаманским заполярным тустепом. Но что ему еще оставалось делать, человеку без основных потребностей? Он хотел заплакать, однако слезы не шли, и тут же хозяин обратил на это его внимание. Слезы не идут, потому что жидкости в организме нет, паровоз топить нечем, потому как шахтеры бастуют, а на осине одной никто в мире еще паровозы не гонял. Да и той уже нету, так что в связи с необязательностью поставщиков придется монтировать ядерную топку на быстрых нейтронах, пару будет навалом — вот тогда мы поедем, мы помчимся…