Сталин и заговор генералов

Отголоски каких-то кулуарных обсуждений кандидатуры «генерала» для замены Ворошилова, видимо, нашли отражение в показаниях В.Примакова на следствии, который говорил, что: «Троцкистская организация считала, что Якир наиболее подходит на пост народного комиссара вместо Ворошилова»'. Некоторые называли комкора В.Путну. На должность наркома претендовал и А.Егоров. Таким образом, в военной элите не было единства. Раздробленная на «генеральские группировки», раздираемая персональным соперничеством, в военно-политическом отношении она была весьма рыхлой и не могла проявить себя как самостоятельная политическая сила. Однако в основном она состояла из профессионалов, которые были озабочены не только карьерными проблемами. Осложнившаяся к 1935 г. геостратегическая ситуация обнажила весьма серьезные проблемы оборонного характера. В их постановке, вариантах решения, принятие которых неизбежно поднимали кадровые вопросы, личные амбиции органично переплетались с объективными запросами и потребностями армии. Единственное, что объединяло все «генеральские группировки», — это постепенно приобретавший ясность и категоричность вывод: нарком К.Ворошилов, как несущий основную ответственность за сложившуюся кризисную ситуацию в армии, в силу своей некомпетентности должен быть отставлен и заменен более компетентным человеком.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Революционная стихия, вырвавшаяся в феврале 1917 года из недр России, на несколько лет стала мощной силой. С ней сознательно или неосознанно, начиная с 1917 по 1921 г., вели в той или иной форме, но, в сущности, одну и ту же по смыслу борьбу сменявшие друг друга волны все новых, все более радикальных революционных элит. Борьбу, в общем-то безуспешную до тех пор, пока обстоятельства 1921 г. не подвели самому буйству Революции своеобразный итог. «Страшный русский бунт, бессмысленный и беспощадный» был жесточайшим образом подавлен Красной Армией во главе с М.Тухачевским и с другими «революционными генералами». Советская власть и большевистская партия, оказавшиеся бессильными перед Кронштадтом и Тамбовщиной, были спасены «красной» военной элитой, 80% которой составляли бывшие генштабисты и кадровые офицеры царской армии. Так советская военная элита заявила претензии на лавры «спасителя большевиков и национальной государственности» и на право принимать активное участие в будущем России. Она оказалась единственной дееспособной силой в борьбе с социальной стихией, разрушившей Российскую империю.

«Великодержавно-государственная» политическая ориентация советской военной элиты, «спасавшей большевиков» в 1921 г., являла собой одну из форм, назову ее так — «офицерского», в контексте российской культурно-исторической традиции, или «имперского» решения проблемы. В пределах той же «офицерской» парадигмы начиная с конца 1917 г. предпринималось решение «российской проблемы» Белым движением. Поляризация позиций Красной и Белой армий опиралась на социокультурный и социоментальный настрой их комсостава, представленного «офицерами военного времени». Кадровое же офицерство, особенно генштабисты, носители великодержавно-государственного

смысла, были морально готовы к компромиссу между «генштабистами» Красной и Белой армий.

Эта тенденция обозначилась еще летом 1919 г. в «деле» о так называемом «заговоре в Полевом штабе РВСР». Она вполне определилась к 1921 г. Можно с полным основанием считать, что в первой половине 20-х гг. (по крайней мере) вполне явственно и достаточно убедительно просматривался один из вполне реальных вариантов вектора послереволюционного и послевоенного развития России. Разумеется, речь идет лишь о моменте конкретно-исторического выбора, который сам по себе в своем исходном состоянии и в политическом, и в морально-этическом, и в социокультурном смысле нейтрален. Ясно одно — военная элита в сложившейся конъюнктуре оказалась склонной «присвоить себе» право выбора варианта национально-государственного развития. Однако это вовсе не значит, что она уже имела или способна была сама выработать «модель развития» или тем более самостоятельно реализовать какую-либо из уже предлагавшихся «моделей». Во всяком случае, Гражданская война в России такие возможности предоставила белым армиям и их «вождям», но они не сумели их реализовать.

Красная Армия, ее военно-профессиональная элита, ее лидер М.Тухачевский оказались победителями в Гражданской войне между красными и белыми. Тухачевский выиграл схватку за «человека с ружьем» на полях Гражданской войны. Он символически воплощал, таким образом, «победителя» и нового «лидера» не только «красной», но и «белой» части вооруженной силы России, оставшейся на ее развалинах от былого имперского велико-державия. Тухачевский оказался, пожалуй, последним в ряду «военных вождей», начатом генералом Л.Корниловым.

В контексте приведенных утверждений нельзя не обратить внимания на один из стержневых факторов политической ангажированности советской военной элиты 20—30-х годов. Назову его — «Тухачевский-фактор». И речь не идет обязательно о действительной роли или политических свойствах этой личности. В силу совокупности многих причин, и не в последнюю очередь социоментальной устремленности военной элиты, некий «архетип Тухачевского» с течением времени начал принимать активное участие в социально-политических, социокультурных процессах, функционируя все чаще независимо от своего реального прототипа, в качестве продукта «социального воображения». Он превратился в разновидность «военно-политической привычки», «модели» политического поведения военной элиты, особенно во «впечатлениях» элиты политической. Так или иначе, но это имя стало символом участия военной элиты в политических процессах. Смыслоопределяющим политическую роль военной элиты с 20-х гг. становится политический архетип — «заговор Тухачевского».

«Харизматические» свойства личности М.Тухачевского в сочетании с кажущейся затаенностью его намерений, спрятанных маской «молчаливости»; его «реваншистские» настроения, не получившие ожидаемого «выплеска» в новой «революции извне»; наличие в его распоряжении преданных ему лучших в Республике войск, аполитично-беспартийных, пронизанных этносоциальной «обиженностью» и руководимых его давними соратниками, столкнулись с раздражающим, но нескрываемым намерением политического центра «отнять у него армию» (читай: отнять у него смысл существования).

К сказанному следует добавить разочарование «генштабистов» и значительной части армейских «революционных командиров» в Л.Троцком. Первых «вождь Красной Армии» не защитил от «чистки», активно начатой с весны 1923 г., вторых — от последствий сокращения армии. Преобладание в советской военной элите беспартийных «спецов-генштабистов» и отсутствие в Республике политического «вождя» (уже свершившаяся политическая, а вскоре и физическая смерть В.Ленина и обнаружившаяся политическая слабость Л.Троцкого) складывались в уникальную политическую конъюнктуру. Она подталкивала Тухачевского к «военному перевороту» с той же решимостью и настойчивостью, с которой несколько лет назад невыносимость «германского плена» упрямо толкала его к неоднократным «лагерным конспирациям» и побегам.

Именно в М.Тухачевском концентрировали свои настроения и надежды «красные» и «белые» остатки русского офицерского корпуса. Однако прерванная его арестом казавшаяся неизбежной «бонапартизация» Советской России уже предопределила социально-политический и социокультурный вектор будущей судьбы страны и армии. Ныне ясно, что тогда, с 1924 г., ее развитие пошло не в рамках «офицерской» парадигмы. Советская военная элита, сложившаяся в Гражданской войне, теряла свою социокультурную значимость и реальную политическую роль с падением М. Тухачевского.

Замедленность его «падения» обусловлена была не только обстоятельствами внутрисоветскими и позицией, занятой представителями «новой военной элиты». Пока интеллектуальной и профессиональной опорой Красной Армии оставались «военспецы-генштабисты», пока, следовательно, над сознанием не только советской военной элиты, но и над сознанием элиты партийнополитической довлел авторитет специалиста старой русской армии, сохранялся и авторитет «зеркального отражения» Красной Армии — армии Белой в изгнании и ее военных специалистов. Белое военное зарубежье сохраняло вплоть до конца 20-х гг. репутацию главного врага. Но именно для этого врага, в гораздо даже большей мере, чем для «спецов» в Красной Армии, «наполеоновская легенда Тухачевского» до конца 20-х оставалась уникальной реальностью, способной примирить их с послереволюционной Россией. Они готовы были принять «красного Бонапарта» в качестве и своего лидера и стать «под знамена Тухачевского». Именно эта вера русского военного зарубежья в «харизму» Тухачевского помогала, постоянно подпитывая ее «информационными играми» ОГПУ, удерживать лидеров Белой армии в изгнании от вооруженного вмешательства в дела СССР.

Можно согласиться с мнением В.Раппопорта и Ю.Геллера, признававшим большое воинское честолюбие Тухачевского, но почти полное отсутствие стремления к политической власти. М.Тухачевский самоопределялся в окружавшем его социокультурном пространстве прежде всего как «аристократ в демократии». Его отношение к политической власти было аристократа-чески-снисходительным, порой пренебрежительным, даже слегка богемно-ироничным. Это, однако, не значило, что он обладал иммунитетом к соблазнам власти. Были ситуации, когда он оказывался на грани «покушения» на нее. Но понадобиться ему она могла либо как «аристократическая игрушка», либо как одно из множества иных средств обретения самого «аристократического удовольствия» — удовольствия Войны.