Сталин. По ту сторону добра и зла
Шрифт:
О чем, кстати, сам Ленин и писал Дзержинскому в обнаруженном совсем недавно письме. «Похоже, — сообщал Ленин, — что мое отсутствие больше выгодно членам ЦК, нежели врачам...» Похоже, что так оно и было. И когда изучаешь то время, то создается впечатление, что всем этим людям, которые делали вид, что преклонялись перед Лениным, он только мешал.
Ленину всегда удавалось сломить любое сопротивление своих соратников, но всякий раз как только он оказывался оторванным от них, они моментально начинали тянуть одеяло на себя. И ничего удивительного и уж тем более странного в этом не было. Каждый из них мнил себя мыслителем, в присутствии же вождя все они оказывались школярами, плохо выучившими домашние уроки. А это всегда давит, и каким бы гениальным ни был человек, рано или
Со Сталиным было еще сложнее. Много раз ходивший во времена своей подпольной молодости по краю пропасти, он всегда чувствовать опасность. Теперь эта опасность исходила от Ленина. И если того же Каменева, человека его круга, вождь еще мог простить, то Сталину рассчитывать было не на что. Он прекрасно понимал, что был нужен Ленину как противовес и своеобразный громоотвод. Но теперь, когда этот противовес стал клониться не в ту сторону, надобность в нем отпала.
Как это было ни печально, но из друга Ленин превращался в его самого опасного врага, а с врагами Сталин считаться не привык. Что же касается Ленина, то он оказался в заколдованном кругу: прогрессировавшая болезнь с каждым днем все больше ограничивала возможность его участия в политической деятельности, а каждое такое ограничение, в свою очередь, вело к ухудшению здоровья.
Несмотря на воздвигнутую вокруг него глухую стену, Ленин сдаваться не собирался и пытался всячески поддерживать связь с внешним миром. И в первую очередь с Троцким. В середине декабря Ленин еще раз предложил Троцкому стать его заместителем в Совнаркоме, и тот снова ответил отказом. Больше они на эту тему не говорили.
Не сумев сделать Троцкого своим заместителем по Совнаркому, Ленин решил пойти ему на уступки по вопросу о Госплане, который Лев Давидович соглашался возглавить при условии, что тот заменит Рабкрин и таким образом станет играть доминирующую роль в управлении хозяйством. Потому и продиктовал в одно далеко не самое прекрасное для себя утро: «Я думаю, предложить вниманию съезда придать законодательный характер на известных условиях решениям Госплана, идя в этом отношении навстречу тов. Троцкому, до известной степени и на известных условиях». Правда, самого Троцкого во главе Госплана он не видел...
Сношения с Троцким вождь осуществлял через Крупскую, которая прекрасно понимала, что мужа убивает скорее отсутствие информации, нежели ее наличие, пусть и самой отрицательной. Сталину подобное своеволие не нравилось. По каким-то ведомым только ему причинам он теперь и не думал смеяться над дураками-эскулапами, запрещавшими политику интересоваться политикой, и чуть ли не каждый день предупреждал Надежду Константиновну о необходимости соблюдать предписанный вождю режим.
«Крупская долго терпела это, — рассказывал Г. Беседовских, — но однажды, когда Сталин позвонил ей и в грубом тоне заявил, что если она будет передавать больному Ленину жалобы Троцкого, он пришлет отряд ГПУ и выбросит ее из квартиры, а возле Ленина посадит сиделку.
Крупская не выдержала и резко оборвала Сталина. В ответ она услышала по телефону грубое ругательство, которое встречается в самых низкопробных притонах». Как потом выяснилось, Сталин не только обругал ее, но и пригрозил ей Контрольной комиссией и... отлучением от мужа.
Не привыкшая к подобному обращению Надежда Константиновна забилась в истерике, а, придя в себя, пожаловалась на хамство Сталина Каменеву. Но... чем мог помочь ей этот мягкий и не очень решительный человек? Только сочувствием...
Заглянуть в чужое сознание — дело безнадежное, потому никто не может сказать, о чем на самом деле думал Ленин, когда лежал в своем кабинете в Горках, отрезанный от всего мира. Но, судя по тому, что он рыдал от отчаяния и требовал дать ему яду, в состоянии пребывал крайне угнетенном. Тем не менее 23 декабря он попросил «разрешить» ему стенографистку. Врачи разрешили, и в тот же день М.А. Володичева записала в своем дневнике: «В продолжении четырех минут диктовал. Чувствовал себя плохо. Перед тем как начал диктовать,
сказал: «Я хочу продиктовать письмо к съезду. Запишите! Продиктовал быстро, но болезненное состояние его чувствовалось».Письмо начиналось так: «Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе...» Проинструктированные надлежащим образом врачи уже на следующий день отправились в Кремль и доложили Сталину, Бухарину и Каменеву о состоянии вождя и его диктовке. И те милостиво даровали больному «право» каждый день диктовать по 10—15 минут, «что не должно было носить характера переписки». Что же касается записок Ильича, то он «не должен ожидать на них ответа».
Свидания не разрешались, запрещалась любая политическая информация. Что, конечно же, не смогло еще больше ожесточить не только самого Ленина, но и его родственников, которые посчитали установленный для Ильича режим близкий к тюремному. Всего полгода назад Сталин от души потешался над глупыми эскулапами, запрещавшими «профессиональным политикам говорить о политике». Теперь ему было не до смеха...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
30 декабря 1922 года на I съезде Советов СССР Сталин зачитал Декларацию об образовании Союза и Договор между республиками. И вел он себя так, словно у него и не было никаких расхождений с больным вождем и всю заслугу по созданию Союза он мог приписать себе. Оно и понятно: все основные документы готовила его комиссия.
Однако Сталин не удержался от соблазна посвоевольничать даже сейчас и особенно выделил в своей речи Россию, которая, по его словам, превратила красный стяг из знамени партийного в знамя государственное, собрав вокруг него народы советских республик для объединения их в одно государство.
В тот день у Сталина был двойной праздник, поскольку ему удалось-таки втащить Грузию в состав Закавказской социалистической федерации, во главе которой было поставлено Закавказское бюро, а его секретарем был назначен Орджоникидзе, завоеватель Грузии и близкий друг Сталина. А вот погребенному в засыпанных снегом Горках вождю в тот великий для него день было не до торжеств.
Полномочия федерального, всесоюзного правительства и полномочия правительств союзных республик так и остались не разграниченными, и именно этот вопрос больше всего волновал Ленина. Что же касается плана федерализации, то и он далеко не везде встречал безоговорочную поддержку как не обеспечивающий подлинного суверенитета. Ленин прекрасно понимал, что в случае войны недовольные насильственной политикой Москвы национальные меньшинства могут встать на сторону врага, а в мирное время от них можно было ожидать саботажа, мятежей, чрезмерной медлительности и прочих неприятностей.
Если же откинуть всю лирику, то весь спор шел отнюдь не о какой-то там независимости, а только вокруг того самого самоуправления, которое надлежало представить национальным республикам.
Да и как могло быть иначе в стране, один из лидеров которой Г. Зиновьев еще в 1919 году сформулировал принципы национальной политики партии куда как ясно: «Мы не можем обойтись без азербайджанской нефти, без туркестанского хлопка. Мы берем эти продукты, которые нам необходимы, но не так, как брали старые эксплуататоры, а как старшие братья, несущие факел независимости».
Да что там говорить, лучше не скажешь! Мы будем обирать вас не как прежние хозяева, а как старшие братья! И при этом говорить о вашей же свободе от нас! Ни о какой независимости в форме отделения не могло быть и речи, и по большому счету для Ленина вопрос заключался только в том, сколько этой самой обещанной им «независимости» можно было дать республикам для удовлетворения национального самолюбия без особого ущерба для Кремля.
Полностью отрицая независимость в форме отделения, Ленин в то же время понимал, что у Сталина не хватит тонкости, чтобы наладить деликатную связь между окраинами и центром. Так, чтобы если их и обидеть, то не очень. Грубый Сталин мог наломать немало дров и довести до настоящей беды. Впрочем, он уже начал ломать их в «грузинском деле», которое во многом и стало моментом истины в отношении вождя к генсеку.