Сталингранские сны
Шрифт:
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Весёлому пенью гудка?
Не спи, вставай, кудрявая,
В цехах звеня,
Страна встает со славою
На встречу дня!
Всё было пронизано темой труда, созидания, появления на свет и рождения. С библейской силой, незнакомой большинству молодёжи,строился новый мир, и образ созидателя, строителя и творца, не имеющий преград прочно овладел сознанием большинства. Об этом писали газеты и журналы, об этом говорило радио и показывало кино, это было модно, престижно, востребовано, это влюбляло в себя и наполняло жизнь смыслом и уверенностью в зав решнем дне, а противовес военному хаосу, разрухе и дореволюционной отсталой серости и безнадёжности. Быть стяжателем, просто потребляющим блага мещанином стало не модным, противным эпохе в сосредотачиваются для великого прорыва в будущее, поднимающейся с колен стране. Украинские колхозы, вооружённые тракторами, семенами и знаниями агрономом начали предлагать такое количество зерна, мяса и яиц, что частники стали разоряться от невозможности держать такие низкие цены, переходить от
Но любовь, вспыхнувшая вдруг с неизъяснимой силой в сердце Наташи к простому и весёлому с виду молодому человеку из Минска, застенчивому, трогательно нерешительному, была так сильна, что всё-всё, что говорила ей тётя, заменившая после смерти от тифа в 1919 году её родителей, было нарочь забыто.
Да и что осталось от того мира? Приличия дворянского этикета, напрасно прививаемые в обстановке голода, холода, падения нравов и устоев привычной жизни, были окончательно разрушены в тот момент, когда её, восьмилетнюю сироту с трогательной кукольной внешностью, белогвардейский офицер, хвастающийся своей близостью с военным комендантом города, пьяный после парада в честь приезда с город командующего белогвардейцами Деникина, обманом заманил в номер "Гранд-отеля" и попытался изнасиловать. После угощения курицей и пшеничной булкой, после щедрых посулов заступничества, еды и денег, после игры на гитаре и распевание романсов, он попытался напоить её вином, а когда она отказалась, он набросился на неё, разорвал платье, стал хватать везде грязными руками, несмотря на визги и мольбы о пощаде. Если бы штаб белогвардейцев не потребовал срочного расширения и клмнат для нужд отдела продовольственных реквизиций, и в номер на верхнем этаже не вошли тогда дежурные солдаты из числа насильственно мобилизованных, трудно представить степень физического и морального уродства, ожидавшие Наташу. С уверенностью можно было бы сказать, что никакого третьего курса строительного института, где она встретит своего будущего мужа Колю Адамовича из Минска, не было бы. Не было бы упоительных свиданий, катания ночью на лодке, страстных объятий, поцелуев, моря нежности и неги, весёлой свадьбы, рождения дочери. Насильник либо мог убить её и выкинуть тело в заросли, страшась гнева своего начальника генерала Гравицкого, либо мог избить, вывезти на окраинную улицу, где она могла сделаться жертвой повторного насилия, умереть от кровопотери и повреждений от полученных побоев. Но даже если бы ей удалось выжить, то не появилась бы на свет прелестная дочка, теперь уже десятилетняя, смышлёная и очень похожая и на неё, и на отца одновременно, названная по настоянию мужа Лялей. Не стала бы сама Наташа очень красивой женщиной, украшением своего института, Харьковских майских и новогодних праздников, новых столичных улиц, и потом своего родного трудового коллектива славного Госторга.
– Ты наша киноактриса звукового кино!
– говорили её подруги с гордостью, редко встречающейся у женщин по отношению к другим женщинам.
Встречались, конечно, на её пути и такие завистницы. Однако жизнерадостность, отсутствие чванства и гордыни, часто свойственные красавицам, желание помочь всем и во всём, обезоруживали даже самых закоренелых завистниц.
– Я просто обаятельная!
– отвечала она обычно на любые похвалы, и печалилась от того, что за броской внешностью никто не хочет замечать её душевной нежности и застенчивости.
Примечательное отсутствие склонности к полноте, так часто преследующая жительниц Восточной Украины, действительно придавали её движениям лёгкость и грацию, а мимике её лица выразительность и детскую непосредственность.
Если бы не те солдаты, тогда, в 1919 году, случилось бы постыдное и ужасное. Сама дворянка до мозга костей, всеобщая любимица, привыкшая верить людям, она стала бы сторониться мужчин, боятся всех людей, как главного источника опасности в жизни, больше ночного леса и скрипов в пустом, заброшенном доме, больше кладбищенского свечения и болотного воя. Её жизнь была бы сломана в самом начале, и небыло бы такой силы, чтобы она вернулась бы потом в нормальный мир людей. Именно хвастовство того насильника-офицера о своих дворянских достоинствах, его манеры, воспоминаниями о кадетском училище, балах, ресторанах только лишь для господ, битье хлыстами и кулаками лапотных солдат и прочих низкородных, а также нехристей-евреев, прочно связало её сознание с ужасом, исходящим от дворян.
Наташины родители ещё до войны с Японией 1904 года, продали своё убыточное имение с единственной деревней и парой хуторов, откуда на фабрику Саввы Морозова убежали почти все крестьяне вместе с семьями. Оставшиеся без рабочих рук земли за один год заросли кустарником и деревцами так, что приготовить их снова для земледелия стало слишком дорого стоить, и для титулярного советника в отставке, отца Наташи, оказалось неприемлемым. Соблазны же промышленной революции начала века, выбросившей на голову людей множество самых разных, роскошных товаров, часть не нужных, но разрекламированных на американский манер, требовало денег. Роскошная жизнь, ставшая предметом вожделения многих с помощью появившегося кинематографа, массовых газет и журналов, манила сильно. Имение у реки Клязьмы было продано. Большая часть драгоценностей
пробабки тоже. Наташе было шесть лет, и она плохо помнила тот день, когда в их квартиру на Арбате пришли люди в плохой поношенной одежды с винтовками и красными бантами на груди телогреек и на солдатских папахах. Всё ценное, даже напольные часы, у них было тогда отобрано, а в квартире разместили раненых рабочих, пострадавших во время октябрьских боёв с юнкерами у Никитских ворот и на Знаменке. Бегство в Харьков, где жила старшая сестра матери, где было больше хлеба и меньше красных, было обусловлено этими событиями.В долгой дороге, в переполненных поездах и на станциях, забитых дезертирами с фронта, беженцами со всех сторон бывшей Российской империи, среди повальной дизентерии, вшей и гриппа-испанки, родители Наташи заболели сыпным тифом. Людей из поездов красные патрули во главе с фельдшерами на станциях до самой границы советской территории выгоняли из вагонов, снимали с крыш, выгружали сотнями. И ещё живых, и уже мёртвых. Однажды и её родителей, уже плохо понимающих происходящее вокруг, вынесли из вагона, якобы для осмотра врачом, но положили на стылом перроне прямо в один ряд вместе с умершими и мёртвыми. Поезд тронулся, покатился, окутывая мир паром и гарью, и девочка навсегда осталась одна. Вся её жизнь, казалось, закончилась вдруг на этом безымянном перроне.
Странно, но совершенно незнакомый ей бородатый старик, очень похожий по одежде и манере говорить на сельского священника, подаривший ей в тот момент ей кусочек горького хлеба, его глаза, запомнились ей больше, чем уплывающий в облаке паровозного пара и дыма перрон с лежащими бездвижно родителями. Этот старик, кормивший её до самого приезда в Харьков, а потом нашедший её тётю в холодном, тёмном городе первого года революции, был словно посланец ангела-хранителя, спасший её тогда из чувства сострадания, и какого-то внутреннего долга творить добро, среди всеобщего ужаса разрушения, смерти и подлости.
Вот он, этот благой старик смотрит не неё задумчиво, и говорит низким, простуженным голосом:
– На-ка, внучка, поешь хлебушка, чистая ты душа!
Поезд идёт так медленно, что не слышно привычного дробного, из коротких серий сдвоенных ударов, стука колёс на стыках, а слышен зато как под ними хруст камешки и веток, раздавленных о рельсы. Холодный воздух застыл на стёклах окон, едва пропуская дневной свет, дышать нечем от дыма печки-буржуйки, и только глаза старика, кажется, остались живыми среди неподвижных фигур вокруг на полках, в проходах на полу. И шёпот, чей-то близкий шёпот, бесконечно повторяющая стих поэта Чёрного, так любимого раньше за смешливость её отцом :
"Кто живёт под потолком?"
– Гном.
"У него есть борода?"
– Да.
"И манишка , и жилет?"
– Нет.
"Как встаёт он по утрам?"
– Сам
"Кто с ним утром кофе пьёт?"
– Кот.
"И давно он там живёт?"
– Год.
"Кто с ним бегает вдоль крыш?"
– Мышь.
"Ну, а как его зовут?"
– Скрут.
"Он, капризничает, да?"
– Ни-ког-да!
Жизнь с тётей Верой была какое-то время тяжёлой. Большая её семья, включала и нескольких приживалок-подруг с детьми и родителями, знакомых по земским конторам и однополчанам мужа, погибшего нелепой смертью при крушении поезда под Белой церковью. Был жестокий голод. Не то, чтобы не было хлеба, хлеб на Украине в 1919 году был, и не переводился. Просто в городе он был только у спекулянтов, державших цены безо всякого христианского стеснения, тем более, что большинство из них с древних пор были иудеями. Погромы евреев для борьбы с голодом ничего не дали, потому что православные спекулянты не отличались от иудейских ничем. Не Христос или Яхве вдохновлял их, а мировосприятие через жадность. Добраться же до крестьян и хуторян самостоятельно горожанам не давали всевозможные бандиты, занимающие почти каждое село вокруг городов, станций и полустанков. Бандиты разные: были идейные, анархисты, монархисты, и безыдейные, перешедшие от отрядов самообороны к лёгкой наживе. Самостоятельная добыча продовольствия, минуя спекулянтов, была невозможна ещё из-за того, что железнодорожный транспорт, до нельзя изношенный во время империалистической войны, был на грани почти полной остановки. Действовали и карательные меры властей против мешочников, пытающихся перевозить хлеб в ручной клади, практически парализуя работу вокзалов. Что же касается главного тяглового украинского элемента транспорта, лошади, то половину лошадей царские власти у крестьян забрали на великую войну с германцами, часть потом забрали петлюровцы, белые и красные на свою гражданскую войну. Немецкие оккупационные власти, сначала кайзеровской армии, а потом германской республики, тоже изымали лошадей несколько раз подряд. Оставшихся же лошадей крестьяне попрятали по хуторам для пахоты и жатвы. Лошадь с повозкой ценилась дороже человеческой жизни, потому что только она могла перевезти драгоценный хлеб откуда хочешь и куда угодно.
Однако продажа ценных вещей и одежды, на фоне остановки всех ткацких фабрик и недоступности импорта, репетиторство и хлебные пайки из советских учреждений, доставляемые вооружёнными красными продовольственными отрядами, насильственно изымающими продовольственные налоги в сёлах и на хуторах, помогли выжить.
Девочка не заболела ни рахитом, ни испанкой, ни тифом. Она закончила школу экстерном, и даже не позабыла французский язык, несмотря на то, что преподавали в школе язык только немецкий и украинский. И упоительность весенних вечеров, и мальчики, и юноши, и даже взрослые красивые, хорошо одетые мужчины, глядящие ей вслед так, что это чувствовалось спиной, и не нужно было поворачивать для этого голову, затмевали все неурядицы гражданской войны и разрухи.
– Le petit poisson deviendra grand!
– говорила ей тогда на это тётя, и улыбалась, - из миленькой рыбки вырастет большая щука!
"Кто с ним утром кофе пьёт?"
– Кот.
"И давно он там живёт?"
– Год.
"Кто с ним бегает вдоль крыш?"
– Мышь...
Туман времени плыл всё дальше, и вдруг стало нечем дышать, считалка превратилась в многоголосый вой, и что-то сильно толкнуло Наташу снизу. Послышался металлический скрежет. Совершенно другой голос, грубый, с украинским акцентом, воскликнул: