Сталинский 37-й. Лабиринты заговоров

Сохранилось описание эпизода, когда 29 апреля 1935 года Сталин, Молотов, Каганович осматривали первые станции Московского метро. М.А. Сванидзе пишет в дневнике: и вдруг «поднялась невообразимая суета. Публика кинулась приветствовать вождей, кричала «ура!» и бежали следом… Восторг и овации переходили всяческие человеческие меры». Напор восторженной толпы был таким, что на станции метро опрокинули чугунную лампу и разбили абажур, а саму Сванидзе чуть не задушили. Объясняя такое поведение толпы, Сталин « высказал мысль о фетишизме народной психики, о стремлении иметь царя ».

Такая примитивная восторженность раздражала Сталина. Именно нежелание становиться объектом подобной экзальтации заставляло его воздерживаться от частых контактов с экзальтированными людьми, становившимися при определенных обстоятельствах толпой. Общение с народом он осуществлял иным, более рациональным и полезным для дела и страны способом.

Сотни, тысячи самых заслуженных и нужных для государства людей побывали в кабинете Сталина. В России - ни до, ни после - никогда не было другого столь важного места, где детально решались вопросы судьбы страны. Авторитет Сталина как руководителя партии и организатора успехов государства стал в общественном сознании непререкаемым. Конечно, не все публично восхвалявшие его были искренни в выражении своих чувств.

Но слушали выступления Сталина, затаив дыхание, - все! Сталин был одним из выдающихся ораторов своего времени. Он изобрел свою собственную манеру выступления, в корне отличавшуюся от модных ранее словесных фейерверков. Казалось, что он делает все наоборот.

Он говорил тихо, с продолжительными паузами, иногда заполняя их тем, чтобы выпить глоток воды из стакана, стоявшего на краю трибуны. Подобными паузами, сосредотачивавшими внимание слушателей, перемежал свои выступления американский президент Авраам Линкольн.

Известна почти афористическая оценка возможностей оратора, данная лордом Мойли: «В речи имеют значение три вещи, - кто говорит, как говорит и что говорит».

Выступления Сталина в высшей степени отвечали значимости всех трех составляющих этого правила. Современная ему аудитория хотела, чтобы оратор говорил так же просто, как при общении в личной беседе. От его манеры говорить складывалось впечатление, что он обращается непосредственно к каждому из слушавших его.

Его выступление было непринужденным, предельно естественным, как неторопливо журчавший ручей. И это завораживало, заставляя внимать каждому произнесенному им слову потому, что за невитиеватыми, кажущимися простыми фразами стояли мысли, которые хотела услышать аудитория.

Но, даже не произнеся ни слова, он царил над слушавшими. Советский писатель Корней Чуковский в дневнике 22 апреля 1936 года описал свои впечатления от восприятия встречи Сталина на X съезде ВЛКСМ, где он присутствовал со своим другом Борисом Пастернаком.

Чуковский записал: «Что сделалось с залом! А ОН стоял немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, смеющиеся лица. Видеть его - просто видеть - для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали - счастливая!

Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы «серебряные» и показал аудитории с прелестной улыбкой - все мы так и зашептали: «Часы, часы, он показал часы» - и потом, расходясь, уже возле вешалки вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и мы в один голос оба сказали: «Ах, эта Демченко заслоняет его!…» Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью». Это было записано в дневнике, а не для публичного тиражирования.

Покровительствовал ли Сталин собственному возвеличиванию? На такой вопрос дал ответ в своей книге «Москва. 1937 год», всемирно известный писатель, кстати, тоже еврей, Лион Фейхтвангер: «Сталину, очевидно, докучает такая степень обожания, и он иногда над этим смеется».

Когда Фейхтвангер в беседе высказал Сталину свои замечания о «преувеличенном преклонении перед его личностью», тот «слегка пошутил по поводу сотен тысяч увеличенных до чудовищных размеров портретов человека с усами, - портретов, которые мелькают у него перед глазами во время демонстраций…

Всю эту шумиху он терпит, заявил он, только потому, что знает, какую наивную радость доставляет праздничная суматоха ее устроителям, и знает, что все это относится к нему не как к отдельному лицу, а как к представителю течения, утверждающего, что построение социалистического хозяйства в Советском Союзе важнее, чем перманентная революция ».

Фейхтвангер оценил сталинский «укол» и понял сарказм Сталина в отношении подобной попытки сформировать культ Троцкого. Поэтому писатель здраво свидетельствует: «Не подлежит никакому сомнению, что это чрезмерное поклонение в огромном большинстве искренне. Люди чувствуют потребность выразить свою благодарность, свое беспредельное восхищение… Обожествление Сталина… выросло органически, вместе с успехами экономического строительства… Народ говорит: мы любим Сталина, и это является самым непосредственным выражением его доверия к экономическому положению, к социализму…»

Впрочем, Сталин не питал иллюзий в отношения декларируемой «всеобщей преданности»: «Я, - пишет Фейхтвангер, - указываю ему на то, что даже люди, несомненно обладающие вкусом, выставляют его бюсты и портреты - да еще какие!
– в места, к которым они не имеют никакого отношения, как, например, на выставке Рембрандта.

Тут он становится серьезен. Он высказывает предположение, что это люди, которые довольно поздно признали существующий режим, и теперь стараются доказать свою преданность с удвоенным усердием. Да, он считает возможным, что действует умысел вредителей, пытающихся таким образом дискредитировать его. «Подхалимствующий дурак, - сердито сказал Сталин, - приносит больше вреда, чем сотня врагов».

Нет, Сталин не прилагал усилий для возвеличивания своей роли и создания культа. Более того, как показала жизнь, организовать действительный, а не показной культ невозможно. Ни последующие попытки Хрущева, ни самолюбование Брежнева не смогли внедрить в сознание народа, кроме законченных приспособленцев, даже элементарного подобия того уважения и авторитета, какими пользовался Сталин.

«К сожалению, - пишет В. Кожинов, - либеральные идеологи чаще всего клеймят любые стремления глубже понять ход истории в сталинские времена… Только немногие умные люди этого круга (либерализм вообще крайне редко сочетается с сильным умом) способны подняться над заведомо примитивными, исходящими из попросту вывернутого наизнанку «сталинизма» представлениями».

Впрочем, понятие «культ личности» полуграмотный и невежественный Хрущев практически украл у самого Сталина. 16 февраля 1938 года в письме в Детиздат ЦК ВЛКСМ И.В. Сталин писал: «Я решительно возражаю против издания «Рассказов о детстве Сталина». Книжка изобилует массой фактических поверхностностей, искажений, преувеличений, незаслуженных восхвалений. Автора ввели в заблуждение охотники до сказок, брехуны (может быть, «добросовестные» брехуны), подхалимы. Жаль автора, но факт остается фактом.