Стальное зеркало

— Двенадцать, — подсчитывает Агапито Герарди. — Пешка.

Следующий бросок. Тяжелый мрамор глухо ударяется о ткань, которой обита столешница.

— Семь. Как ладья… — отвечает второй игрок. — Ходите…

— Я считаю, — сказал Герарди, двигая свежепроизведенную ладью, которая на следующем ходу может оказаться чем угодно, — что этот способ игры несовершенен. Я думаю, что нам нужен еще один бросок костей, чтобы определять, чей ход. Тогда хаос на доске станет полным. А если бы нашу игру видел мусульманин, он бы нас убил… за профанацию священного искусства.

— Если его самого раньше не убьет житель Хинда — там для этой игры требовалось четыре игрока. И кости они метали тоже… ну и воевали примерно так же. К тому же мы стремимся не к хаосу. Каждая фигура в любой момент может стать другой, следовательно, нужно расположить ее на доске так, чтобы при любом капризе случая получить преимущество, — слегка улыбается герцог Беневентский. — Интересная задача, верно?

Секретарь посольства задумчиво кивает; кажется, формулировка «интересная задача» добыта у него самого. Незаметным образом перекочевала в любимые выражения герцога. Или это уже мерещится? К Агапито всегда прилипали удачные выражения, меткие шутки, редкие обороты — привязывались и поселялись на языке надолго, порой и на годы. Он быстро забывал, кому обязан тем или иным словом-репьем, а те, кто часто с ним разговаривал, и сами подцепляли эти колючки.

В отличие от Герарди, Его Светлость не умел — или не хотел — воспроизводить не только сам оборот, но и прилагающуюся к нему чужую интонацию; у него любые словечки и выражения окрашивались в собственные тона. Оттого порой и менялись до полной неузнаваемости: чудится что-то знакомое, но не можешь вспомнить, что.

Агапито оглядывает кабинет — напоследок, на прощание. Большая часть посольства останется здесь, но вот секретарю придется перебираться вместе с герцогом в совсем другой дом. Жаль. Посольский флигель уже успели обжить, а покои Его Светлости еще в первую неделю превратились в весьма уютное место. Аляповатый аурелианский интерьер давно уже не бросался в глаза, а Герарди нравилось помнить обстановку наощупь, не глядя. Столько-то шагов от двери до стола, столько-то до камина, протяни руку — подоконник, на котором вечно свалены книги и почта, откинься в кресле — и увидишь знакомую наизусть охотничью сцену на потолке. Можно уже не считать углы, вечно цепляющие за бока, не опасаться уронить, опрокинуть, разбить… Карлотту с женихом секретарю посольства хотелось не то чтобы убить, не так велика провинность, но заставить пройтись по собственным комнатам, в которых кто-то похозяйничал тем же образом. С закрытыми глазами… поскольку привычкой смотреть вокруг себя Герарди за сорок с лишним лет так и не обзавелся, а учиться уже поздновато.

Здесь было уютно. Почти свое жилье. Хотя привезенного из Ромы было очень мало — лампы, письменные приборы, посуда, но все вещи складывались в единый узор. Близкий, привычный. Еще в дороге так было — герцог ухитрялся так скинуть плащ и берет, вроде бы и куда ни попадя, но сразу понимаешь: не чужая, на одну ночь, комната, а наша…

Кости — черный мрамор с белыми эмалевыми точками на гранях, — одна из таких мелочей. Своя вещь, выбранная под себя, обкатанная в руках. Агапито взвешивает кубик на ладони. Камень кажется теплым, и не потому, что в комнате жарко. Другое тепло. Его можно будет почувствовать и среди зимы…

— Вы не думаете, Ваша Светлость, что все подобные игры сводятся к одному? К попытке сначала воспроизвести работу случая — а потом исключить ее? Однако в жизни — и в любом деле — случайностей слишком много. И сделать так, чтобы каждая развилка была благоприятна — невозможно. А кроме того, часть вещей, которые мы считаем случайными, на самом деле — результат чьих-то действий, направленных на достижение неизвестной нам цели. Посмотрите, Ваша Светлость. Мы приехали в Орлеан заключать союз, военный и личный. Все было определено заранее, оставалось лишь поторопить Его Величество… в результате вы и вправду женитесь — но совершенно не на той девице, которая была вам сговорена, мы заключили тайное соглашение — но вовсе не с той партией, а войны все нет и нет.

— Да, — благосклонно взирает на доску герцог Беневентский, — а войны и впрямь все нет…

Во вторую неделю июня это прискорбное событие не вызывает у Его Светлости тех чувств, что еще месяц назад. Нельзя сказать, что Корво рад — чему тут радоваться, — но и когтями он уже не скрежещет даже в близком кругу. На смену обычной терпеливой доброжелательности, которая, как уже понял Герарди, не имеет ничего общего с естественными побуждениями герцога, и является результатом не природных склонностей, но жестокого подчинения себя цели, пришло некоторое вполне непритворное благодушие. Легкое, не до полного благорастворения, и даже тщательно скрываемое от любого внимательного взгляда, но все же просачивающееся понемногу. В таких вот репликах, в мечтательной улыбке без повода, в чуть смягчившемся выражении глаз.

Хищник доволен. Вовсе не сыт, и ошибкой было бы полагать, что он добродушен до той степени, что можно подойти и погладить… но определенно доволен. Вот только на людей это довольство не распространяется, оно просто есть. Внутри. И немножко проглядывает наружу, как свет из-под тщательно накрытого светильника.

Впору благословлять Карлотту Лезиньян и все отсутствие кротости ее. Благотворные перемены начались с… приснопамятной ссоры с Его Величеством — но после того, как Его Светлость познакомился с новой невестой, свет стал виден невооруженным глазом. Стук костей — однако, конь, и ходит он… как конь. Случайности на то и случайности, что бывают они любыми. Если перенести силу чувства на обычного человека и дать поправку… наверное, можно будет сказать, что Его Светлость влюбился.

Еще можно проделать ту же процедуру — не с конем, что взять с коня — с Шарлоттой Рутвен, и получить тот же результат. Примеченная Агапито еще на приеме в честь альбийского посланника холодноглазая каледонская девица отменно могла составить вторую половину сатаны, которого в совокупности и должны представлять супруги. Сатана, секретарь мог в том поклясться, выйдет цельный, никаких внутренних противоречий в нем наблюдаться не будет. Вот не окажись девица Карлотта такой… настойчивой, несчастного сатану можно было бы пожалеть: разорвался бы надвое.

В новом союзе гармония наблюдается во всей красе. Будущие супруги бесшумны, любезны, церемонны, питают склонность к долгим беседам, где не разберешь, что шутка, что всерьез… и слегка светятся. Тихо так, слегка стеснительно, и старательно пряча даже друг от друга, не то что от остальных, эту свою… влюбленность с поправкой и в пересчете.

Брачные игры журавлей. При этом большинство окружающих, кажется, ничего не замечает — разве что якобы отсутствующая во дворце Ее Величество Жанна время от времени выглядит так, будто проснулась не с той стороны зеркала.

— Мне кажется, — говорит Герарди, — что моего помощника можно сдвинуть в конец списка.

Что в составе посольства есть чужие уши, они не догадывались — знали. Странно было бы, если бы в пестрой толпе таковых не обнаружилось: у того же кардинала делла Ровере весьма обширная сеть знакомств и далеко не все его знакомые — друзья Его Святейшества. Да и молодые люди из свиты пишут письма домой. Однако этим дело никак не могло ограничиться. Делла Ровере не посвящают во внутренние дела посольства, а молодые люди знают только то, что им говорят и что им удается подсмотреть самим. Небесполезно, но недостаточно. Должен быть кто-то еще, кто-то, кто по роду службы будет знать больше. Синьор Лукка, помощник секретаря, человек сухой, точный и безмерно работоспособный, был бы очень серьезным кандидатом — если бы не история с Жаном и Карлоттой. Когда выяснилось, что это именно он впустил двух юных… неразумных в здание, Герарди чуть не потерял дар речи. Когда узнал, почему — вот просто спросил, и узнал — «чуть» перешло в «полностью». Синьор Лукка был попросту болен и личный врач Его Святейшества обещал ему от силы два года. И в этой связи синьор Лукка не видел, почему бы ему не помочь двум влюбленным — а заодно и не показать Его Светлости, что творится у него под носом. Ведь вышло так весело…

Герцог слегка щурится, поводит плечами. Это можно считать почти полным согласием; «нет» он всегда говорит прямо и четко. А «почти» — потому что, кажется, для Корво нет списков, по которым можно перемещать подозреваемых сверху вниз, как для жонглера нет шариков, которыми можно пренебречь. Есть только самый дальний на нынешний момент шар, но когда он вернется, жонглер не будет удивлен — «как это, откуда взялась эта круглая раскрашенная деревяшка и почему она прилетела мне по лбу, ведь была же так далеко?!». Он попросту возьмет ее и отправит на очередной круг… или в мешок, если выступление окончено.