Стальное зеркало

— Если смерть, как предполагают, особа женского пола, граф, то я понимаю, почему она обходит вас десятой дорогой. На ее месте любой опасался бы за свое сердце — отнимете и не заметите.

— Все дело в том, что мое собственное сердце принадлежит прекраснейшей из королев. Что же мне остается делать? Нельзя же жить и вовсе без сердца?

— Хорошо, граф, я возьму у вас это яблоко — но у меня под рукой нет Елены.

— Что Елена, Ваше Величество? Всего лишь смертная женщина… а вы — прекраснейшая из небожительниц! — Так, «прекраснейшая» была только что, повторяюсь. Ну что ж, сойдет за признак глубокой озабоченности и вообще печали.

Потому что радоваться мне сейчас совершенно нечему, мне надлежит рыдать и рвать на себе волосы от горя, так думают решительно все вокруг… что ж, будем рыдать и рвать. А также ныть и клянчить.

Посла нельзя убивать сейчас… его вообще не хочется убивать, смертно — особенно после того, что он сделал для Жана с его девочкой, в первый раз и особенно во второй. Смелый человек оказался, и нежадный. Лучше бы на ком-то другом все сошлось. Но сейчас в любом случае рано — Людовик еще может успеть снова договориться со всеми, и все-таки выступить в этом году, до штормов. А вот через три недели, через месяц будет самый срок. Вернется Хейлз из Арморики, злой как черт, зацепится с первым же неприятным человеком… А что людей я набрал втрое больше, чем мог бы, да не только в Арморике, это до Орлеана не скоро дотечет. Эти люди и деньги, что уплывут с ними — на тот случай, если посол окажется лучше, чем мне рассказали, или если поединок не сойдет мне с рук. Они пригодятся все равно. Не Марии-регентше, так Джорджу Гордону, канцлеру. Этому можно верить даже в том, что касается золота.

Гнусное все-таки ощущение… но изображать мировую скорбь — помогает.

— И потом, если бы я был Парисом, я отдал бы яблоко не Афродите…

И пусть Жанна сама решает, на кого больше похожа — и вспоминает, что пообещала каждая из богинь Парису за решение в их пользу.

— Елена, значит, вам не нужна… — задумывается Жанна.

Не нужна, верно. Что я с ней делать буду… да и от той Елены, что есть у Жанны Армориканской поблизости, у меня слишком часто сводит скулы. Казнью будут грозить — все равно не соглашусь. Сестрица покойного Роберта мне ни с какой стороны не пара: жениться — так слишком высокого полета птица, сестра королевы, а поухаживать… я лучше гадюку заведу, приручу, баловать стану. Приятнее и надежнее. Зато сама Жанна — наполовину наша, хоть и по мужу, и никогда не смотрела на другую сторону.

Почему-то за пределами Каледонии у Стюартов куда больше верных союзников, чем внутри. Вот пророков в нашем отечестве — избыток, один Нокс на десяток потянет, а тех, кто, выбрав поле, будет на нем стоять до упора… один Джордж Гордон, граф Хантли и получается, двадцать с лишним лет канцлер при Марии-регентше, кому рассказать — не поверят, что такое бывает, а он все-таки есть…

И Жанна, которая могла бы про нас забыть и не тратить время на каледонские дела — тоже есть. Хорошо, что у них с Людовиком так вышло, Жанна не Клод, Жанна у короля поперек горла не торчит. Да и ночная кукушка дневную всегда перекукует.

Только бы поздно не было… но теперь уж, кажется, бояться нечего.

— Нуждаетесь же вы во власти и победах, — делает открытие Ее Величество. — Граф, глядя на вас я думаю, что вы бы на месте Париса разрезали яблоко пополам и отдали каждой богине по части. Вы… плут вы, вот вы кто.

— Я огорчен. Я повержен во прах. Богиня моя, вы меня недооцениваете. Будь у меня яблоко, я пришел бы в Азию и показал бы яблоко тамошним владыкам, объяснив, кому его отдам в ближайшее время. Потом проделал бы то же самое с Элладой. Ну а напоследок и к Елене заглянул… Как-никак, дочь Зевса и королева Спарты и, говорят, в ее присутствии земля давала три урожая в год — а такое никому повредить не может.

Жанна сжимает губы, потом все же не выдерживает — смеется снова. Голуби, только-только обсевшие нескольких ближайших горгулий, снова срываются в небо.

— Но у вас нет яблока… хотя за эту шутку можно купить благосклонность и у богини. Только я, увы, всего лишь женщина, а Аурелия связана договором.

— Ваше Величество, пока диспенсация не вручена и о новом браке не объявлено, им не связаны вы.

— Чего же вы хотите, граф? — Вот за это Жанну можно не просто любить — обожать. За женскую мудрость и мужскую решительность сразу. Да что там мужскую… Сколько Клод с королем друг другу головы морочили, прежде чем договориться? Месяца полтора. Все вокруг да около, ни слова в простоте. А тут — спросят, ответишь, получишь ответ. Все просто и легко, и даже если ответ — «нет», не огорчительно. Значит, и впрямь не может, и есть серьезные причины к тому.

— Я хочу того, что выгодно вам и вашему будущему супругу. В Арморике живет много каледонцев — и я хотел бы получить разрешение набрать там людей… и возможность это сделать. Хоть что-нибудь. Его Величество может считать, что после победы на юге он легко отыграет все назад, но вы разбираетесь в наших делах лучше. Если мы не удержим хотя бы север, Каледония станет частью Альбы — и очень надолго, если не навсегда.

При слове «Альба» Жанна невольно морщится. Немудрено — во-первых, всякий обиженный альбийской королевой подданный обычно бежит именно в Арморику, где у него уже и родни и друзей хватает. Особенно если этот подданный — католик. Во-вторых, именно на Арморику и Нормандию частенько сваливается военный флот Альбы. Так что не любят там верных подданных Ее Величества королевы Маб сильно. Очень сильно. Зато любят и привечают всех, кто с Альбой на ножах.

А еще Жанна думает о том, что армия уходит на юг. И что очень хорошо бы сделать так, чтобы у Альбы на время марсельской кампании и правда были связаны руки. Ему не нужно читать мысли королевы армориканской, тут все давно ясно, как это небо. Одна беда — Арморика невелика и небогата. Не сможет предложить много, даже если захочет. Но Джеймсу Хейлзу сейчас положено находиться в отчаянном положении, когда любая крошка — может быть, шанс дожить до весны.

— Я дам вам двадцать пять тысяч ливров, позволение набирать людей в Арморике и письмо к адмиралу моего флота, — армориканский военный флот — одно название, сущие слезы, но все-таки флот, а потому к нему прилагается адмирал. — Вы сможете перевезти набранных вами людей в Лейт. И я надеюсь, что вы не станете пренебрегать различными не слишком законопослушными армориканцами, — подмигивает Жанна. — Я даже надеюсь, что некоторую часть своих неверных подданных больше не увижу никогда.

И торговаться смысла нет — Жанна обещает ровно столько, сколько может.

— Ваше Величество, насколько я могу положиться на альбийцев, а на них в этом смысле можно положиться всегда, вы этих людей не увидите…

— Нужно ли вам позволение вербовать солдат на копях и каторгах? — Жанна, кажется, полностью поверила, что у просителя безвыходная ситуация, и теперь всеми силами пытается помочь. До чего же славная женщина… даже слегка неловко водить ее за нос, хотя кому и где мешали лишние полтысячи солдат? Особенно, если есть деньги, а они уже есть.

— Это не может повредить, Ваше Величество.

— Считайте, что все эти яблоки уже в ваших руках.

— Благодарю вас, Ваше Величество. Вряд ли они испортят мою бочку.

Жара стоит в Орлеане… и не та, что летом бывает дома — не добирающаяся до костей прозрачная жара, от которой трава желтеет в два дня и стоит такой до следующего дождя, только вереску все нипочем. Здесь жара забирается в глотку, давит на глаза изнутри, и все вокруг будто покрыто слоем горячей липкой пыли. Утром еще можно жить, а к середине дня уже хочется не то зарыться в землю, как саранче, не то убить кого-нибудь.

Уличная грязь почти перестает чавкать и начинает сыпаться — и становятся видны все трещины, дыры и прорехи — вещи и дома словно стареют на глазах. И не только на вид. Не далее как сегодня утром на Джеймса упал балкон. На его же собственной улице — соседский, напротив и чуть наискосок. Тоже неплохой дом, но старый. Джеймс с середины весны ходил по этой стороне улицы — какие-никакие, а тень и прохлада. Услышал скрип наверху, привычно сделал шаг вбок — и только когда сверху посыпалось, понял, что услышал. Ногу ушиб. Плащ весь каменной крошкой покрылся, белая и желтая мелкая дрянь такая, не вытряхнуть самому. Пришлось возвращаться домой, переодеваться. Если бы зашибло, вдвойне смешно получилось бы — горца в городе какой-то старой каменюкой прибило. Дурацкие здания, дурацкий город, жара…