Стальной пляж

* * *

Восемнадцать часов — многовато для вечеринки, но есть некий особый тип людей: они упорно не хотят прощаться первыми. И мы все четверо принадлежим именно к такому типу. Ей-богу, мы были готовы продержаться до тех пор, пока не прозвучит национальный гимн Гватемалы ("Будь благословенна, Гватемала! Славен будь священный твой народ! / Цепи рабства ты навек попрала! Пусть тиран в лицо нам не плюёт!").

(Да, я тоже смотрела на глобус, и если вы думаете, что вся планета собиралась шесть часов дожидаться, чтобы стоя прослушать национальный гимн Королевства Тонга, вы ещё более безумны, чем мы. Тонга удостоилась своего кусочка времени сразу после Западного Самоа.)

Перепить Лиз не дано никому, но догнаться до её состояния нам вскоре почти удалось, и немного погодя Крикет даже забыл, что злился на неё. По мере того как разгорался праздник, всё окружающее словно бы затягивалось густым туманом. На самом деле я почти ничего не помню после того, как "Юнион Джек" засиял над нами во всём своём британском величии. А запомнила его я главным образом потому, что Лиз впала в эйфорию, а Бренда заставила нас с Крикетом встать, как только зазвучал гимн "Боже, храни королеву!" Мы хором спели второй куплет, нечто вроде этого:

Приди, Господь наш Бог, Разбей её врагов, Низвергни их: Интриги их рассей, Уловки их расстрой! Надеемся мы всей душой: Храни нас всех!

— Воистину, храни Господь нас всех, — произнёс Крикет.

— Ничего более прекрасного в жизни не слышала… — всплакнула Лиз, сентиментальная, как все бывалые выпивохи. — Но, кажется, Уинстон хочет пи-пи.

И правда, пёсику было явно не по себе. Лиз угостила его миской-другой "Гиннесса", а я, убедившись, что куриные косточки ему на один зуб, давала ему что попало, от целых стручков халапеньо до пробок от домашнего пива Лиз. Ещё я видела, как Крикет скормил ему несколько колбасок, что мы жарили над голографическим костром. В общем, собаку срочно нужно было выгулять. Уинстон давно уже бегал по палатке, сужая круги, и скрёбся в застёжку шлюза.

Оказалось, четырёхлапое чудище слишком хорошо воспитано — по словам Лиз, Уинстон ни за что не нагадит в доме. И мы принялись вчетвером упаковывать его в собачий скафандр.

Очень скоро всех одолел истерический смех, такой, от которого в буквальном смысле катаешься по полу и начинаешь опасаться, как бы и у тебя чего не лопнуло. Уинстон был не против поскорей одеться, но как только мы вставили его задние лапы в штанины скафандра, он распрыгался от нетерпения, из-за чего весь костюм тут же намотался ему на шею. Тогда Крикет принялся чесать ему спину — от этого все собаки замирают и выгибаются, — пёс застыл и благодарно лизнул его в нос, и мы почти вставили в скафандр его передние лапы и вроде бы даже одну заднюю, но тут ему вздумалось второй задней задумчиво почесать за ухом — и готово, начинай опять сначала. Когда наконец мы засунули все четыре лапы куда полагалось, Уинстон решил, что уже можно, и нам пришлось гоняться за ним, чтобы прикрепить ему к шее баллон с воздухом. В последний момент ему вдруг разонравился гермошлем и он решил его съесть — не забывайте, зубы у этой собачки такие, что со стальными пробками разделывались! Пришлось достать запасной и поскорей его проверить. Наконец мы привинтили гермошлем на место, затолкали пса в шлюз и выпустили.

После чего Уинстон ещё пуще насмешил нас: он носился от камня к камню, задирал лапу то здесь, то там, пребывая в блаженном неведении, что все струйки стекают прямёхонько в резервуар для отходов, который Лиз прикрепила резинкой к его собачьей штучке. Да, друзья, я сказала "собачьей штучке": вот до какого низкопробного юмора мы докатились.

* * *

Чуть позже, помнится, Бренда и Лиз заснули. Я показала Крикету на чудесную ширму, превращавшую палатку в двухкомнатную. Но он не понял намёка, предложил одеться в скафандры и выйти прогуляться. Я охотно согласилась, хотя, возможно, это было не слишком разумно, учитывая, что я почти минуту пыталась вдеть правую ногу в левую штанину скафандра. Но у вещей, предназначенных для выхода на поверхность, практически стопроцентная защита от дурака. Так что я подумала: если даже Уинстон справился с одеванием, со мной-то что может произойти?

И кто же, как вы думаете, кинулся нам навстречу, едва мы выбрались из палатки? Бульдожка! Вот здесь-то и могла меня подстерегать опасность, потому что он решил, будто ему всё дозволено, пока хозяйка спит. Но, прижавшись пару раз гермошлемом к моей ноге и безуспешно попытавшись её обнюхать, пёс смирился и потрусил следом за нами, вероятно, удивляясь, почему это всё вокруг пахнет одинаково: плексигласом и собачьей слюной.

На самом деле мне не хотелось бы выглядеть здесь такой уж весёлой, слишком легко переключиться от времени, проведённого с Брендой, на выходки королевы и её ручного самца. Но всё произошло, как произошло; невозможно так обустроить свою жизнь, чтобы в ней, как в киносценарии, выстроилась непротиворечивая драматическая линия. Я была выбита из равновесия и не знала, как с этим быть, просто крепко держала Бренду и надеялась, что она заплачет. И до сих пор не знаю…

Бог ты мой, сколько ужасов творится вокруг нас, а мы и ведать не ведаем!..

Что-то в этом роде я и сказала Бренде, с тайной мыслью, что ей, возможно, пойдёт на пользу, если она сумеет подойти к пережитому как журналист.

— Ты никогда не задумывалась, — спросила я, — почему мы теряем столько времени на чтение всякой банальной ерунды, когда такие истории только и ждут, чтобы их поведали?!

— Какие? — сонно откликнулась она. Откровенно говоря, мне было не так хорошо, как ей, однополая любовь мне никогда не была по вкусу. Но Бренда выглядела удовлетворённой, ей, похоже, понравилось, и это главное. Удовлетворение всегда заметно. Лицо как будто сияет.

— Чёрт побери, такие, как та, что случилась с тобой! Тебе не кажется, что в наше время нельзя закрывать глаза на… на подобные вещи?

— Терпеть не могу, когда говорят "в наше время". Что, такое уж оно особенное? По сравнению, скажем, с эпохой Древнего Египта?

— Если сумеешь назвать хоть одного из фараонов, клянусь, я съем нашу палатку.

— Хочешь позлить меня, Хилди? Не выйдет, — она погладила меня по лицу, заглянула в глаза и прильнула к моей шее. — Разве не видишь, нет необходимости специально портить отношения. Это наша с тобой первая и последняя интимная близость. Знаю, близость тебя пугает, но не стоит…

— И вовсе она не пу…

— К тому же, подожди ещё, эмм, восемьдесят три года, и я перечислю тебе всех фараонов от Эхнатона до Рамзеса.

— Уй!..

— Я их вычитала из программы праздника. Но как следует я знаю только наше время, в котором живу, и в толк не возьму, почему ты считаешь, будто оно чем-то отличается от того, в котором выросла ты. Что, тогда не было растлителей малолетних?

— Ты имеешь в виду, в раннем неолите? Да, конечно, были.

— И ты надеешься, что неуклонный ход общественного прогресса рано или поздно заставит их исчезнуть?

— Было бы безумием надеяться на это. Но история-то стоящая.

— Ты слишком давно уволилась из "Вымени", дурашка. Эта история ужасна. Кому захочется читать статьи, нагоняющие тоску? Я имею в виду, о том, что среди нас растлители малолетних. Все и так это знают. Эта тема для социологов, флаг им в руки. А статья, по-настоящему чернушная статья — из раздела новостей. Моя же история — второразрядное чтиво из воскресного приложения; один раз напишешь — сохранишь файлик и можешь публиковать раз в год, всё равно никто не вспомнит, что уже читал это.

— Ты говоришь совсем как я, и вот это меня пугает.

— Ты сама всё знаешь, детка. Люди читают "Вымя", чтобы нервишки пощекотать. Они хотят, чтобы их возбуждали. Возмущали. Ужасали. И не хотят, чтобы их вгоняли в тоску. Уолтер часто разглагольствует о том, как бы мы написали о конце света. Чёрт, я бы дала о нём лишь пару строк на последней полосе. Потому что это тоска.

— Ты меня поражаешь.

— Вот что я тебе скажу. Я знаю больше кинозвёзд, чем все остальные в моей школе, вместе взятые. И звёзды сами мне звонят, пусть даже не самые яркие. Так что не говори мне, о каких таких важных историях нам следует писать.