Станция Переделкино: поверх заборов

3

Как объяснить, что было праздничного в том, как вынул он два металлических рубля, когда стояли мы на том месте, где сейчас Союз театральных деятелей на углу бывшей Пушкинской улицы.

Летом это кафе на воздухе из-за полосатых тентов называли “Под парусами”.

Но еще и весна в силу не вошла, по бокам веранды чернел начавший таять снег. И вдруг нечаянная радость — буфет уже работает. Генины два металлических рубля тут же превращаются в просвечивающие на солнце бумажные стаканчики, и “Старка” в них светлее, чем в бутылке.

Мог же, однако, и арбуз быть.

Кто поверит, что без сопровождения водки?

Нашего замечательного режиссера Андрея Хржановского я, по-моему, с того дня и не видел до прошлого лета.

Но первое же, что вспомнил он, — как ели мы арбуз за столиком на борту кинотеатра “Россия” (теперь “Пушкинский”).

Андрей со Шпаликовым работали тогда то ли над “Стеклянной гармоникой”, то ли над “Жил-был Козявин” — шли к центру от Каляевской, где студия мультипликации, и купили по дороге арбуз. А я мимо них, уже разрезавших арбуз, шел на службу в АПН — и конечно, задержался.

Вайль (не тот Петр Вайль, что был на “Свободе”, а знаменитый в прошлом московский щеголь Лера Вайль, тоже не скажешь, что непьющий) от умиления почти расплакался. И, когда потом заставал нас на том же месте без арбуза, но со стаканами, всегда вспоминал, какое прекрасно выглядели мы трое с тем натюрмортом.

Передача на Новосибирском телевидении шла в прямом эфире. И с каждой секундой становилось все заметнее, что Гена не все из фляжки влил в меня — и ему тоже кое-что досталось.

Ведущий — красивый рослый мужчина — за голову хватался, слушая, что несет московский гость. Но, когда передача закончилась, подошел — и с чувством пожал руку Шпаликову как гражданин гражданину.

Расходиться просто так после столь волнующей (и грозящей ее организаторам неприятностями) передачи не хотелось — и редакторша, рыжая дама, пригласила к себе домой ведущего, Инну с Геной и меня, я считал, как их товарища.

Но в застолье рыжая редакторша села со мною рядом — и спросила, не помню ли я ее. В этой командировке я, повторяю, вел себя безупречно — и всех, с кем встречался по делу, прекрасно помнил. С другой стороны, сказать даме, что ты ее не помнишь, я тоже как-то не мог…

К счастью, дама сама и напомнила, где мы могли с нею видеться. Мы, как она сказала (я все равно ее не помню), сидели за одним столиком в ресторане Дома актера — вы (начала она почему-то с меня), ваш друг Александр Фадеев и ваш с Фадеевым друг — из театра Пушкина.

Начала редакторша с меня из вежливости. А запала ей в душу наша встреча в ресторане из-за Шуни Фадеева. Я успокоился, поняв, что ни при чем, кивнул согласно и что-то сказал про редкую красоту своего друга, мимо которой ни одна из женщин не могла пройти. Но рыжая дама сказала, что дело не в красоте. А просто вообще огромное счастье встретить такого (надо понимать, необыкновенного) человека.

Шуня был человек и на самом деле прекрасный. Но мне показалось, что дама, в доме которой (однокомнатная квартира со спящим давно ребенком) мы выпивали, открыла в моем друге качества, неизвестные ранее и нам, ближайшим его друзьям.

Неожиданный для меня поворот в разговоре обострил память: вглядевшись в рыжую хозяйку повнимательнее, я восстановил картину того стершегося было вечера и понял, кто же был наш общий друг из театра Пушкина.

Шел, напомню, шестьдесят шестой год, Владимира Высоцкого уже все знали — если не в лицо (хотя он и снялся в кино у Говорухина), то как барда.

Первым порывом было обрадовать хозяйку тем, что она вполне может считать себя знакомой с Высоцким — и всем в Новосибирске рассказать о близости (в ресторане за одним столиком сидели) со знаменитейшим из современников.

Но мне это показалось нетоварищеским по отношению к Фадееву. Дружил я все-таки с ним, а с Высоцким мы только вместе учились — нельзя же каждого из однокашников зачислять к барду в друзья.

Не подумал я тогда и о том — это мне теперь очевидно, — что совсем в шаге от всенародной славы Высоцкий и еще раз проиграл Шуне в глазах дамы — и не в том случае, о котором я вспомнил, не скромной (пусть и рыжей) редакторши с телевидения, а кинозвезды.

Фильм Говорухина свел на съемках Шуню (не самого лучшего из артистов страны), кинозвезду Ларису Лужину и Владимира Высоцкого, сочинившего для “Вертикали” песни, которые он тогда же и спел с экрана.

Одна из песен, к фильму отношения не имевшая, но очень скоро ставшая всем известной, — о женщине, которой сам Марсель Марсо чего-то говорил, — Высоцкий сочинил про Ларису и для Ларисы.

Володя показался Ларисе артистом с гитарой, каких на пути ее было и будет еще много. А таких людей, как Шуня Фадеев, она, подобно рыжей редакторше, никогда прежде не встречала.

Про покоренную Шуней редакторшу я слышал от кого-то, что она повесилась (слух, однако, непроверенный, но сюжет рассказанной истории усиливший).

Лариса же Лужина жива и здорова, уже не знаменита, но все же известна. И прямо, как теперь принято, говорит в разных передачах про Высоцкого, что простить себе не может ошибки, допущенной с Фадеевым: ее тогдашний брак расшатался, а Шуня на ней не женился (не понимаю, кстати, почему; пять раз он женился, а на прекрасную Лужину его обязательности не хватило).

Утечку мозгов из страны наше телевидение, похоже, рассчитывает компенсировать, привлекая все чаще в эксперты различных шоу лиц, прежде как оригинальные мыслители не замеченных, — дикторов советского телевидения. Узнаваемость спасает мир, раз не спасла красота. Но и забытая популярность может послужить поленьями для маниакально разжигаемого костра ностальгии по вчерашнему дню.

Однако Азу Лихитченко, учившуюся на курс старше меня, пригласили недавно в эфир для благородной задачи — вспомнить своего однокашника Владимира Высоцкого. Было время, когда Аза, как диктор на первой программе Центрального телевидения, являла собою символ официального признания: используя уроки знаменитого педагога по сценической речи Сарычевой, читала речи руководителей, а эти большие люди на правительственных дачах слушали запрещенную “Охоту на волков” то в магнитофонной записи, а то и в личном (тайном) исполнении самого барда.

Азу пригласили в шоу, посвященное очередной дате Высоцкого, — и до неприличия упорно допытывались, был ли у нее с однокашником роман. При всем соблазне стать для страны еще одной музой Высоцкого Лихитченко держалась стойко — и я знал, что Аза никого в заблуждение не вводит: она любила не Володю, а Шуню Фадеева. Но про Фадеева, вновь вставшего со своей красотой у Высоцкого на пути, никто ее не спрашивал.

Красавец ведущий ушел домой (он жил где-то рядом). Утомленный выступлением Гена заснул еще до его ухода. Хозяйке надо было вставать рано (и она тоже легла), а мы с Инной разговорились — без какой-либо тогда эротической подоплеки. И проговорили всю ночь про театр, про Эфроса, у которого Гулая училась в студии при Детском театре, — я ей даже показался чем-то на Эфроса похожим внешне (что меня не так уж и порадовало).